Смертью венчается мой обет

Пентос 297 год от З.Э

Два льва на полотне остервенело вцепились друг другу в глотку, первый — неестественно белоснежный, вышитый мирийским шелком и тонкой нитью, второй — сверкает вычурно золотой парчой переливаясь на свету всеми оттенками горячей меди. Они одинаковы, как два брата, два близнеца, оба оскалены, оба рвутся растерзать друг друга на части. А между ними. Между ними змея, яркая, изумрудная, изогнувшаяся и затаившаяся змейка, если хорошенько вглядеться, если хорошенько посмотреть, в той змее, в том искусно-замысловатом изгибе можно разглядеть такое родное сердцу «С». И Джейме разглядывает, вот только признавать этого не хочет, да и не признает никогда. Луна за приоткрытыми ставнями огромная, словно круглое фарфоровое блюдце, город молчалив и тих, лишь иногда по узкой улочке пронесется повозка или проплывет стайка всполошеных куртизанок. Он глядит на них, только украдкой, на их воздушные шелка, легкую поступь, словно идут они и вовсе земли не касаясь, плывут по темной брусчатке ступая мягко, как кошки. С лишь им присущим, особым видом изящества, которое изяществом и вовсе назвать нельзя, так, всего лишь жалкая фальшь в роскошно-парящих тканях, которые бесцеремонно сорвут и бросят на пол ненужными тряпками ещё к рассвету. Большинство темноволосые, высокие, гибкие, с глазами — черными угольками, с руками чудесно ловкими, но вчера вот у одной из них волосы были золотые. И как бы он не пытался, никак не выходило те волосы позабыть, в память въелось, в душу засело. — Что это? Вышивка? — Тонкая ручонка потянула ткань с его рук к себе, медленно провела пальцем по узору, легким касанием очертила двух львов, на миг замерла на крохотной, зеленой змейке. И улыбнулась. Улыбка эта казалась теплей и мягче в скупом свете гостиничных, восковых свечей, которые всё больше чадили, чем горели. — Какая-то странная у вас вышивка, сир, большинство предпочитают птиц: пересмешников, иволг или орлов, не важно на ветке или в полете, другие вышивают цветы: ромашки, ландыши, или незабудки. У вас львы, львы и змея. Знаете, а змея ведь на «С» чем-то похожа, если в-о-от так повернуть, немного, совсем чуточку, или нет, наверное, показалось. Джейме выуживает вторую свечу с верхней полки, неохотно зажигает её оставляя в старом, бронзовом, потрепанном временем и долгими ночами подсвечнике. Плотно закрывает ставни на маленький, скрипящий засов, взглянув на последок, нет ли той златовласой чертовки среди пестро разодетой, заливающейся смехом толпы. Нет, не было, исчезла, испарилась. Но образ её перед глазами ещё стоял, вовсе не её образ, ведь она лишь златоволосая тень, блеклая тень, не самая удачная из всех, кем он заменял, заменял Серсею, временами и то не полностью. Её невозможно заменить. Свеча трепещет от забравшегося внутрь сквозняка на залитом воском подоконнике, подрагивает испуганный огонек. Дрова в очаге догорают, лишь хрустят изредка взвиваясь жаркими искрами. Он молча садится на край кровати и аккуратно раскрывает полотно перед ней, теперь видит она всё: алую кайму, изящную работу, тонкие стежки. «Смертью венчается твой обет» — гласит размашистая надпись вышитая на всеобщем. Смертью или никогда. Как напоминание, как закон, как истина, которую он время от времени всё равно забывает. Ведь напрочь уже стерся из воспоминаний тот самый день, когда Джейме приносил свой проклятый обет той минувшей ложной весной, как король с гадкой ухмылкой принимал его полные верности клятвы среди юной зелени и темных стен Харренхола, вытеснился день этот из памяти, сменился другими мгновениями, другими днями. — Это не вышивка вовсе — герб, штандарт, знамья, называй как хочешь. — он осторожно складывает ткань вдвое, втрое, потом ещё раз, укладывает в сундук, бережно и осторожно, захлопывает тяжелой кришкой. — Там, в Вестеросе, каждый уважающий себя рыцарь, головорез или разбойник первым делом справляет себе знамя, не плащ, не мундир, а знамя, понимаешь? Глупость всё это, выходки мальчишек, что в детстве переслушали историй о рыцарях и их прекрасных дамах. Мальчикам этим потом жуть как сложно жить, потому что в рыцари посвящают каждого третьего, если не второго, а прекрасных дам на всех не сыскать. — Так зачем вам герб, если это такая ненужная глупость? Джейме улыбнулся, улыбка вот только вышла горькой, с примесью досады и тенью сомнения, хотя нет, сомнений теперь не было вовсе, он выбрал путь, осталось лишь дойти до конца. Бросил взгляд на скрипучие половицы и темные стены, на штукатурку которая то расцветала сыростью, то переходила в россыпь глубоких трещин. Что же сказать ей, может, соврать мол тряпье это будет греть ему душу, когда вовсе потухнет дряхлый очаг и в комнатке на третьем этаже старой гостиницы станет совсем зябко. Или быть может… нет, не стоит. — Сказки в детстве любил, а там все рыцари, Дени, напрочь с штандартами и гербами. Ни слова о том как позавчера, когда закат над Пентосом стоял кроваво-алый и солнце лениво тонуло в этом карминовом зареве небес, он молчаливо брел вдоль пристани до хруста сжимая пальцы на гладкой рукояти меча, непривычно гладкой, ведь роскошную гарду с львиной головой и россыпью самоцветов он заложил одному из разномастных торговцев из Лисса, а быть может и с самого Волантиса, но не суть. Теперь кошель на поясе казался подозрительно полным, а ножны подозрительно чужими. Где же радость, что должна была захлестнуть, затопить, наполнить до самых краев, где же чувство свободы от которого дышать становится слаще? Не было, не было ничего, лишь приговор остался подписан единственным росчерком гусиного пера и темными, растекшимися чернилами. Приговор тот был коротким, каким же ещё может быть приговор, особенно если он смертный, на рваном желтом листе исписанном корявыми, припадающими на левый бок письменами. А в конце короткая, разборчивая подпись: Джейме Уотерс. Джейме, но совсем не тот, что из Вестероса, совсем не тот, что когда-то был Ланнистером и спал с родной сестрой. Совсем другой Джейме, которого гнал вперед страх, страх за то, что однажды у них не останется ничего, ни комнатки, которую можно измерить десятком шагов, ни очага, что горит и плюется искрами. Какого это, жить в невединии и слепых надеждах, как щенок, которого вот-вот утопят, а он и не пискнет, какого это — жить без цели, жить прислуживая и пресмыкаясь, о, это он знал отлично. Но вот как жить иначе? Жить без принца попрошайки и его несчастной сестрицы. Хотя, девчонка эта, может, будет единственной кому его будет не хватать, единственная, кто когда-то помолится за его изгнившую душу. И Джейме когда-то вспомнит её, вспомнит эти глаза и волны серебреных волос спадающих на плечи, тогда он поймет, что клятвы его не стоят ничерта, если б стоили — он так и остался бы подле принцесы, подле своей принцесы. Но Корабль будет ждать наемников завтра, на рассвете, и унесет их в неведомые земли и чужие города. Джейме всегда знал, что погибнет от меча, это ведь самая верная, самая стоящая смерть для рыцаря, не знал он только, что среди чужой пустыни и чужих земель, где никто не знает его имени и дома, где зароют как собаку или бросят на потеху воронью, или…или он всё же вернется. Дени заерзала сильнее кутаясь в одеяло, натягивая его едва ли не до самого подбородка. Он лишь молча подбросил в очаг поленья, подождал пока пламя с жадностью голодного зверя примется обгладывать дерево и щекотать кожу жаром. Хотя тепла то он никогда и не любил: оно поднимало в нём бурю старых воспоминаний, срывало и топило память пластами, навеивая жар прежних, уже давно потухших костров. Джейме не любил тепло очага, содрогался, когда оно обдавало своим испепеляющим духом кожу, но любила Дени. Любила часами сидеть и глядеть на огненные языки, протягивая к ним тонкие, почти болезненно худые руки. Словно, видела в пламени тысячи оттенков, сотни красок, неисчислимое множество переливающихся цветов, в то время, как Джейме мог разглядеть лишь кровавые, неистово взвивающиеся отблески. — Что шьют на Вестероских штандартах? Я никогда не видела, а Виз никогда не говорил, сейчас он почти ничего не говорит, хотя раньше рассказывал, о домах великих и малых, о Королевской гавани и Красном замке. Теперь вот, он чаще молчит, приходит домой заполночь и пахнет вином, дурно пахнет. Джейме взглянул на неё через плечо, всё такая же девчонка, наивная, но не глупая, она знает, кому задавать вопросы, она знает как их задавать. И молчать, когда молчать она тоже знает, ведь молчание — её главный щит, покорность — броня. Пока она молчалива и покорна ей не грозит ничего, не грозит даже гнев дракона. — Лишь иным ведомо. — Он ещё раз подбрасывает охапку дров в ненасытный очаг, и тени от извивающихся всполохов пламени уже пляшут по комнате в своём хороводе — Лет с десяток назад межевые рыцари цепляли на штандарты, что только вздумается, да и сейчас там, наверное, так же, помню, один нашил себе на знамя хромого мула, потому что, видите ли, на осле том сотню если не больше лет назад его прадеду удалось стать победителем на королевском турнире, видите ли, сбросил с седла рыцаря в полной броне, шлеме, налокотниках и стальных перчатках, хотя на самом была лишь латанная кольчуга и погнутый в трех местах шлем. При каком короле это чудо случилось сказать он правда не смог, оправдывался тем, что короли в то время сменялись часто, а у деда память была дурной. — Темные ночи, оруженосцы в круге у костра, темные ночи, когда Джейме хохотал, валясь на укрытую юными травами землю, тогда у него была другая жизнь, тогда у него была цель, сейчас же… сейчас он уже не тот, что раньше. — Временами вот сыновья великих домов бывают благоразумней, там штандарт это гордость, и его хранят, как зеницу ока. Достают раз в год, сметают пыль и возвращают обратно, до следующей битвы. Хотя один мой друг — Джейме хмыкнул вспоминая Аддама, веселого и шального Аддама Марбранта, который за эти долгих десять лет, наверное, давно остепенился и нажил семью с прекрасной леди-женой, или же спился где-то в родовом замке на окраине Запада. — Отнес отцовский штандарт швачке, чтобы та незаметно вышила на знамени имя его зазнобы маленькими стежками, между листьев их родового древа. Джейме помнил, как упились они в тот день, когда та проклятая леди Элеонора или Алеонора, пошла под венец с другим, знамя Марбрантов стало богаче на добрую сотню дырок от иголки, а кошель Адама стал беднее на парочку золотых драконов. Жуткая несправедливость и боль, которая разьедала его изнутри в его неполных шальных пятнадцать сейчас казалась вздором и забавой с прежних, до боли знакомых дней и времен. Дней которые он бы вернул, не сомневаясь. — А какие они, сир, леди в Вестеросе? — голосок её тих, едва ли слышен за диким хрустом горящих поленьев, а глаза глядят, вот, прямо на него в них отражение пламени в фиалковом ободке и кажется, что пламя это у неё внутри, течет по жилам смешанное с кровью. Вздор и повисший в комнате вопрос. Дурацкий вопрос ответ ответа на который у него не было. Какие они? Знал ли он это. Так, всего лишь блеклые наряженные в шелка тени, которые сливались перед глазами, ничем не отличаясь друг от друга. Слабые, бесхарактерные, изнеженные и перепуганные, годные лишь на то, чтобы целовать лорда-мужа вечерами и петь колыбельные детям. Все они, будто мраморные изваяния без души, без огня внутри, без мечты и без цели, хотя нет, мечты у них были — теплый родовой очаг и побольше наследников любимому супругу. Нет, разве это были не леди, титул этот для них — бесполезная приставка добавляющая важности на пирах и приёмах, где каждый второй целует их холеную ручку. Какие же они, истинные вестеросские леди, встречал ли он когда-либо их? Встречал ли он когда-то кого-то больше похожего на леди, чем Серсея? Да никогда. Её расчетливость и непомерная гордыня могли свести с ума любого, могли унизить и очаровать любого, потому что было в ней немного чего-то дьявольски прекрасного. И это губило. — Они безвольные, Дейнерис, это всё, что тебе надо знать. Вестерос — место, где власть лишь у мужчины, а его леди, она где-то там, за спиной и ей не позволено говорить и слова. Кончились сказки. Кончилось всё. Теперь уже не так чудесно и мягко, как вчера. Теперь слов не подобрать, углы не сгладить. Раньше вечерами он рассказывал ей о Джонквиль и её Флориане, о Дункане Высоком, и рыцарях из сказаний, которым уж тысячи лет. О Балерионе Черном Ужасе, о черепах, которые стоят в Красном Замке под сводами тронного зала длинными рядами и глядят вперед пустыми глазницами. Говорил слащавую ложь, потому что правда слишком остра, ею можно сильно порезаться и раны заживать будут долго, но правда — это правда, какой бы горькой она не была. Вестерос не место прекрасных сказок, Вестерос вообще не то место, о котором стоит мечтать. Там она бы стала одной из тех бледных теней позади королевского трона, красивой, очень красивой куколкой для нового короля, ведь короли-то может и меняются, но игры у них остаются прежними. Короли вообще слишком любят ломать, жизни, судьбы, красивых куколок, но это не суть. Эссос и острова — нечто другое, тут бывшие рабы строят свой новый мир пытаясь забыть, как давит ошейник на теле. Тут свобода, свобода для всех, или хотя-бы призрак той самой свободы. Здесь она сможет стать счастливой. Может быть. Джейме бы хотел, чтобы она стала счастливой. — Мне и сейчас не позволено говорить без разрешения брата, он и сейчас говорит, что грош мне цена, стоит ли переплывать это огромное море, чтобы променять одну темницу на другую, сир? — В её глазах не скорбь, не вызов, лишь какое-то остекленелое, непонятное выражение. И в выражении этом и боль, и страх, а страха этого так много, что он струится по щеке невесомой бисериной, но тут же исчезает под тонкими пальцами смахнувшими слезу, как наваждение. Был бы Визерис здесь и слова эти её сгубили б, излились на тело новой россыпью синяков, расписались бы на тонких запястьях следами изящных королевских рук. Джейме знает, что если б за сердце её сулили корону — Визерис вырезал бы, вырвал, выкромсал без ножа. И не пожалел, ни на мгновение, ни разу. Она для него — товар, желанный, и по-своему ценный, она его единственная спасительная нить за которую он хватается изрезывая пальцы. Джейме хочет чтобы она осталась, поэтому уходит сам, сбегает, ускользает и исчезает, повторяя себе, что иного выбора нет, жизни иной им троим не будет, игра должна потерять одного игрока и он складывает кости на стол добровольно. Смотрел на неё долго, смерял взглядом и разбирал по частичкам осмысленность её взгляда, она понимает, она уже всё понимает и знает, что рядом с Визерисом скована, цепями, кандалами, всеми оковами мира. Привязана к нему, прицеплена намертво веревочкой, которую не разорвать, музыка играет — Дени пляшет, Визерис кивает — Дени улыбается и осторожно отводит глаза, Визерис говорит — Дени безропотно исполняет и никогда не уходит прочь. Иногда ему кажется, что она чертовски слабая, и тогда он её жалеет. А иногда вспоминает, что самое слабое звено цепи одновременно и самое сильное, ведь оно способно разорвать эту самую цепь на части. Приподнять её подбородок и заставить её поглядеть себе в глаза — дурной жест, он понял это, но слишком поздно. Отнял руку осторожно и неспеша, и прошептал медленно, так шепчут самые большие, самые сокровенные тайны. Тайны, которые могут слышать даже стены, стены, ставни на окнах и глубокая ночь. Боги, как мерзко, ждать неизвестности в дальних покоях, видеть, предчувствовать, знать, но не верить до самой последней минуты… Джейме уже чувствовал это, когда-то, давно, но чувство это не затравить годами, не залить вином или густым элем, не вырезать кинжалом отточенным до бритвенной остроты. Это обреченность, она самая, никак не иначе. Ведь подле Визериса они обречены, на бедность, голод и чадящую свечу на старом подоконнике. Лги, Джейме, опять лги слащаво и складно, у тебя хорошо получается, этому ты тоже научен и этого из тебя не искоренить. Ты так долго стоял за троном чудовища, что невольно подхватил эту заразу? Или она всегда была в тебе, с самого рождения, в венах, в крови, в сущности? Лги же, пока она смотрит на тебя так, не испуганно, всего лишь настороженно. Ведь она тебе верит, подлец, ведь ты так долго взращивал в ней это доверие, чтобы сейчас вручить ей в руку кинжал и научить, куда всадить его поудачней. Нет же, ты просто хочешь ей добра, всегда хотел, хотел защитить её, сохранить от боли, и поэтому сейчас сам причиняешь ей боль, сбегая. Встать между братом и сестрой грех, правда ведь? Посеять между ними зерно ненависти — худшее преступление? Вот только между ними пропасть такой громадной ширины, что в пору взрастить целый сад, огромный, жутко плодовитый. Тени падают на её лицо, изгиб бровей, сухие и искусанные губы, бледную кожу белее которой лишь снег зимою на высоких башнях Ланниспорта, фиалковые глаза смотрят на него или глядят сквозь него — не ясно. Он выдыхает тихо и четко: — Визерис слабый, Дейнерис, он ничтожно слабый и его… его не изменить. Он безумный — крутится на кончике языка, грозясь вот-вот сорватся в тишину и прозвучать непозволительно громко. Но Джейме молчит, молчит и ждет мгновение, час или целую вечность. Некуда ему спешить, в объятия смерти спешить не принято, а к рассвету целых три бесконечно длинных часа. Очень длинных. Когда-то за три часа в Красном замке сжигали троих, три костра успевали развести и три цепи заковать на запястьях, за три часа на посту подле королевских дверей Джейме успевал проклясть этот мир тридцать три раза, меч можно хорошенько отшлифовать десять раз, прежде чем минует эти медленно тянущиеся часы. Вот только молчание давило, душило удавкой завязанной в тугую петлю на шее. Одно слово, хотя бы единое слово, но нет, в ответ тишина. — Виз слабый, а я хочу быть сильной — её голос не дрогнул, или дрогнул, но меньше чем на мгновение. Сквозняк влетел сквозь щель в двери свирепо и неистово, задул свечу, оставил в темноте. Ведь в темноте и творятся самые страшные измены, не так ли? Они сидели друг напротив друга, она — прислонившись к холодной стене и вперив глаза в низкий свод потолка и он — так нелепо и так самоуверенно решивший изменить всё, перевернуть их мир и вывернуть наизнанку. За окном громыхнуло. Раз, второй, третий, начался ливень и молния насквозь прорезала облака. Может, это гневались боги? Те самые боги, что убивали по своей воле невиновных и возносили на троны лжецов и льстецов. — Пообещай мне, что не сломаешься, Дени. — Пообещайте, что вернетесь оттуда, куда сегодня собрались. — она молча протянула ему что-то в сжатой в кулак ладошке, пока гроза за окном бушевала и безумствовала, пока Джейме чувствовал внутри что-то клубящееся и липкое, совесть? Или же ему лишь показалось. Туманным утром года 297 от Завоевания Эйгона человек в темном плаще и белым свертком в дорожной сумке ступил на борт корабля, ни с кем не прощаясь, никого не прижимая к сердцу. Молча встал у борта глядя вдаль и сжимая пальцы на старом, гладком от времени дереве. Ничем не отличался этот человек от сброда наемников на палубе, разве что черты его были поблагородней, а пурпурная ленточка повязанная на запястье поярче. И мысли его были далеко, где-то там, в маленькой комнатушке на третьем этаже гостиницы.