Смертью венчается мой обет

Пристань укрыта кораблями, словно мурашами, маленькими, большими, новыми, ещё окутанными ароматом смолы и свежей древесины, и старыми, в чьи борта намертво въелся смрад водорослей, ила и рыбы. То тут, то там вздымались белые или же неприлично яркие паруса, то близко, то совсем далеко, но одинаково громогласно звучал приказ отчаливать и поднимать якорь. Пентос всё тот же, неизменен ни временем, ни годами, и вряд ли чему-то под силу его изменить. Он остаётся таким столетия. Пентос, шумный, буйный, безудержный, пестрит красными верхушками крыш и цветущими в эту пору садами. Куда не глянь — жизнь бурлит, куда не повернись — неугомонно копошатся люди, пока он стоит, глупо стоит посреди пристани, глядя на доки и склады. Отвыкший от жизни, людей и мирного неба, которое раньше казалось обыденной штукой, а сейчас глядело на него сверху, готовое свалится на голову и придавить к земле. Быть собой оказалось трудно. Особенно там, на спорных, окутанных войной, будто призрачной шалью, землях. В этом котле жара, смерти, дыма и гари, где кровь реками, целыми карминовыми потоками впитывается в иссушенную землю. Там край, край всего, всему окончание, там невесомая грань от плохого к наихудшему, и на грани этой человек теряет себя, полностью и целиком. Прекращает быть человеком и время для него замирает. Вечера в том месте кажутся короткими, всего одним мгновением, а ночи перед боем напротив, такими тошнотворно длинными, что многие заливают эту подкатывающую к горлу тошноту вином или элем, лишь бы не сорваться и не обнажить свой страх, свою слабость. Там это позорно. Там важно держать облик, держать крепко, прятать за ним сущность. Там наёмники. Они ведь в своем роде лицедеи, свободные, бойкие, ни о чем не сожалеющие, ни о чем не печалящиеся. Где вы видели печального наемника, который о чем-то сожалеет? Таких убивают в первой же схватке, потому что они пытаются найти во всем какой-то смысл, а смысла нет; есть лишь клинок и рукоять меча, тяжесть которых тяготит руку. Там бои и сражения бесчестны, жестоки, беспощадны, ведь наемникам неведомы слова честь, совесть и жалость. Они не рыцари, не клялись на семиконечной звезде, не припадали на колено перед септоном, а Джейме клялся, но вот только какой в этом прок, если убивал со всеми наравне, если меч его был покрыт не ржавчиной — кровью. Тяжко. И руки в этой крови, не по локти, а по самые плечи. И временами ночью, во снах, кровь эта заливает его, топит в себе, навевая перед глазами образы мальчишек, чьи наивные лица, огромные остекленевшие ярко-синие глаза глядят в небо, ожидая стервятников. Ими на полях после побоища неизменно устраивается роскошный пир. Кем ты чувствуешь себя, Джейме? Это ли твоё призвание? Это ли ты выбирал, когда грезил боями, войнами, сражениями? Или надеялся, что в Вестеросе войны другие, что там всадить меч в чужую глотку выглядит поблагородней, чем раскроить кого-то напополам здесь, в чужих, в далёких землях. «Но выбора не было» — лучшее из всех его оправданий, хотя выбор был, выбор есть всегда, но выбрать путь, который кажется лёгким так соблазнительно — не устоять. И Джейме не устоял. Три года. Ровно три и шесть дней. За время это ему в пору было умереть двадцать три раза, но он жив, всё ещё жив. Когда многие из тех, что поднялись с ним на палубу в тот день, остались лежать под палящим солнцем загнивающими трупами, а другие... О, другие так упились чужой кровью, что стали зависеть от неё, зависеть от боли, убийств и мародерства. Зависеть от золота, кровавого золота, которое переходило из рук в руки тысячи, сотни тысяч раз. Он не остался прежним. Постарел, поседел или ему это лишь казалось, а года эти залегли морщинами вокруг глаз, струились парой шрамов на предплечье и отражались в зрачках, Джейме видел в собственном отражении в мутной водной глади измождённое, повидавшее слишком много тело. Видел волосы коротко стриженные, бледные и блёклые, едва ли напоминающие золото Запада, ГОРДОСТЬ Ланнистеров. И лишь алая ленточка на запястье, так глупо, так яро держится за его прежний облик, надеясь что-то да сохранить. Правда, она выцвела, и кровь в ткань мелкими каплями впиталась намертво, въелась, глубже некуда. Но он хранил ленту, у сердца иль на запястье. Берёг, просто берёг. — Чего встал, как истукан, сойди с дороги, глухой что ли? — вопил извозчик на доверху груженной всяческим хламом и заморскими товарами телеге. — Ну, поглядите, люди, встал посреди дороги и с места не сдвинется. Уйди, говорю тебе, домой я спешу, к детям, и ты к себе ступай, нечего стоять здесь, кораблики считать. Тьфу, рассудком видно слаб. Джейме молчит. Молчит, потому что там, откуда он вернулся за такие слова расплачивались перерезанной глоткой, вот только он уже не там, он вернулся и хочет начать по-новому, или попытаться выкроить из себя старое кусками, вместе с пластами кожи. Делает шаг назад и колеса шумно сдвигаются с места, тихонько похрапывает старая кляча под хозяйским кнутом, вот только Джейме не спешит, ведь дома у него нет, есть лишь место, где его не ждут, а если и ждали, то давно забыли. После шагов он уже не считает, свыкается, припоминает, просто минует знакомые и выученные наизусть улочки, проулок за проулком, дом за домом. Под ногами усыпанная пылью брусчатка, перед глазами тысяча чужих лиц, незнакомых, смуглых, резких. В ножнах у него меч, плащ на плечах новый, не латанный, не затертый, кровью непомеченный, а за спиной. О, в дорожной сумке у него скопление грехов, которые тянут назад, тянут, тянут, но он сбрасывает их, как наваждение. Жизнь жестока.Время сурово и никого не щадит. Вот и он щадить отучился.Стал тверже, жестче, грубее, прочнее чем мальчик, который четырнадцать лет назад покинул Вестерос, устойчивее чем тот Джейме, что хоронил Виллема Дарри туманным браавоским утром. Гостиница. Шаткая, под прохудившейся крышей и дряхлыми стенами, как старуха доживающая свои короткие, последние дни. Прислонилась здесь, в самом конце узенькой улочки оплетенная пышным плющом и уснула под жарким солнцем и знойным ветром, пока жизнь проходит мимо оставляя её в стороне, стоять и ждать, пока плющ не проникнет внутрь сквозь плешивые стены и не уничтожит последний оплот крошащегося кирпича. Джейме с размаху открывает скрипящие, столетие не смазанные двери, они взвизгивают так по-знакомому и привычно, тихонько звенит малюсенький колокольчик над входом, в прихожей пыль кружит, танцует хороводы. Как будто вышел он отсюда вчера, как будто вчера ещё она провожала его на пороге. Что же сказала она ему тогда, кажется, что будет писать ему письма — вздор, наивный бред маленькой девчонки в лучах восходящего солнца. Бред, в который он всё же верил и всё-таки ждал. Джейме взбегает по лестнице всё выше и выше минуя пролет за пролетом. Как мальчишка, право, как мальчишка, в нетерпении, в пылу, когда-то он гнался так в покои к матушке, когда мейстер сказал ему, что у него родился брат, брат, который стал проклятьем всего их дома. Разочарование после было горьче полыни, в груди жгло, как кипятком ошпаренного, резало, крутило. Третьий этаж, дверца в самом краю коридора, половицы возле неё особо скрипучие, каждый шаг эхом расходится, слух будоражит, но он ступает тихо, осторожно, удушая в себе желание бросится вперед, сорвать эту дверь к Иным с петель. А потом, что потом? Джейме не знал, всего лишь хотел её увидеть, хотел и одновременно боялся, вдруг не узнает, вдруг возненавидит, своего рыцаря, своего доброго, нет, совершенно не доброго рыцаря-предателя. Старая древесина подается вперед — без сопротивлений. И он застывает, прямо так, на пороге, с нелепой улыбкой на обветренном лице, ждет, пока кто-то выглянет, кто-то спросит, но никто не спрашивает. Лишь солнечные лучи пробираются снаружи сквозь щели в ставнях, мелкой сеточкой ложась на пол. Внутри никого, пустота, сквозняк гуляет, очаг холодный, холодный много дней и много долгих лун. Пекло. Седьмое Пекло и Боги, в которых он не верил. Он минует дверь и шагает вперед, медленно, как в бездонную пасть страшного зверя, и зверь этот сейчас сомкнет на нём острые клыки. Возле западной стены её постель, аккуратно заправленная, ровно сложенные кантики, взбитые перины, на подоконнике одиноко сидит тряпичная кукла в пурпурном платьице, её подарок на восьмые именины с угольно-черными глазками-бусинками. Больше ничего, ни следа, ни следочка. Лишь воздух по-прежнему пахнет сыростью и влагой, а штукатурка на стене вовсе осыпалась обнажая глазу нагой кирпич. Джейме сбрасывает с плеча дорожную сумку, дергает за шнуровку. На её пустую кровать зазывно звеня сыпется шумное содержимое. Гребень в пламенно-красных рубинах, искусной работы жемчужная брошь, и кулон с аметистом в серебряной оправе и золото, много кровавого золота. Это его цена, это его откуп из-за далекого моря. Ты действительно хотел откупиться так просто, Джейме? Наивный. Он ведь знал исход заранее, и игра эта была обречена на проигрыш, и утром того дня он не уходил, а бежал, бежал страшась ответственности и опасаясь бедности. Разве сейчас он об этом жалел? Нет, это не жалость, это всё та же горечь разочарования и потухший проблеск надежды, ничего более. Где она теперь? где она и её взбалмошный братец, где та прежняя жизнь Джейме к которой он хотел вернуться, правда хотел, потому что убийства не вечны и любым войнам приходит конец.Он садится на изношенные половицы, глядит на давно потухший очаг. Ждать чего-то внезапно стало бессмысленным в мгновение, когда ему казалось, что вот, смысл так близок. Дверь открылась почти бесшумно, сначала появилась трость, а после старик, дряхлый, тощий и немощный, кажется, всего лишь скелет обтянутый дряблой, укрытой пятнами кожей. — О, это же вы? Правда, вы, мои старые глаза меня ещё не подводят — в открытой улыбке появились пустые десна с полным отсутствием зубов — Сир, прошу простить, не припомню вашего имени. Ох, и не берегли же вы себя, исхудали, признаться честно. Ищете Визериса с сестрицей? Ну так не ищите тут, нет их больше. Внутри похолодело. Всё сбилось в тугой, вставший посреди горла ком, и слова застыли, где-то глубоко вместе с охрипшим голосом. Не успел, опоздал… Как можно было. Неужели всё напрасно и бесполезно. Неужели всё так просто ускользнуло от него, исчезло. Серсея, отец, Тирион, дом, титулы и земли, почести и честь, а теперь и девочка, маленькая девочка, которая была чертовски значимой частью его раскрошенного в пыль мира. Он медленно стянул с запястья пурпурную ленточку, сжал в ладони, до побелевших костяшек пальцев. Тоненький шелк скользил по мозолистой, огрубевшей коже, извивался, как юркая змейка. — Да бросьте, чего побледнели так? Тут радоваться надо бы, забрал их к себе не кто нибудь, а сам магистр Пентоса, представьте же себе. Живут теперь ни в чем себе не отказывая, ну вот а я теперь совсем один остался. Так вы останетесь на ночь, сир? А я вам очаг натоплю, хотите даже бадью поставлю. Только воды уж будьте добры сами наносить. А плата — хитрые глаза-щелочки забегали заприметив отблеск золота, заслезились ещё пуще, наполнились хищной, жадной влагой — а плата скромная сир, скромная. В конце года 298 от Завоевания Эйгона Джейме не спал всю ночь. Не спалось почему-то на её узенькой, вплотную придвинутой к стене кровати, он ворочался, крутился, отгонял дурные сны и режущую явь, а после, после из ровненьких кантиков постели осторожно, шурша скрипящим пергаментом вытащил стопку писем. Много, целую дюжину исписанных ровненькими, круглыми буковками листов, с изящно выведенными вензельками и темной тенью чернил. Он бежал глазами по строчкам, по словам, по точкам аккуратно расставленым выверенным движением руки, а после споткнулся, споткнулся о такое смутно знакомое: «А знаете, сир Джейме, ошибкой было то, что мне не суждено стало родится мужчиной, ведь в их руках сосредоточена вся власть, и они верят, что имеют право руководить чужой жизнью.Мерзко чувствовать себя столь беспомощной». Джейме уже слышал это однажды, так давно, может, в прошлой жизни. От Серсеи.