Пентос 289 год от З.Э
Это был последний день того года. Три часа до полуночи и целая пропасть к рассвету. Фонари на длинных цепях пугливо трепетали, свечи пахли чудным благовонием тысячи масел. И среди зала, наполненного сладостно-дурманным ароматом цветов, от пола и к высоким потолкам стоял безладный шум, наполненный хором из сотен различных голосов, под украшением длинных верениц гирлянд из пышной листвы и свежей холодно-изумрудной зелени. Пентос провожал 398 год от завоевания Эйгона и с замершим в сердце трепетом ждал новый, что вот-вот нагрянет с луной, которая лениво выползает на темный небосклон, оставляя за собой шлейфч усыпанный звёздами. Разодетые в воздушные шелка госпожи, под руку с своими высокими, наряженными, словно те павлины, господинами, длинная цепочка их отпрысков, что тянулась за ними непослушной чередой, прекрасные в своих полупрозрачных мантиях куртизанки, что будто темноволосые призраки в вялом свете свечей, то замирали, то кружились в быстром танце, едва касаясь базальтовых плит пола босыми ступнями. Чудная ночь, бессонная ночь, в ночь эту весь Пентос не затихает ни на мгновение и длинные улочки кишат людом, а в каждом из крытых вызывающе красной черепицей домов на подоконнике маленьких, одетых в деревянную раму окон, чадит свеча, роняя скудные отблески в вязких сумерках ночи. Никто не сомкнёт глаз до утра, ни бедняки под звёздным небом на мощёных брусчаткой улицах, ни знать в чудно расписанных стенах дома магистра Пентоса, ни стража, облачённая в алые с белым дублеты и покрытые серебром панцири, выставленная возле стен ровными рядами и молчаливо наблюдающая за пирующими богатеями сквозь ужасно узкие и ужасно душные забрала шлемов. Глупая прихоть и по-дурацки бредовая мысль хозяев, ведь никто из присутствующих, тучных, медленных и в стельку пьяных властителей уже не в силах не то, что удержать в руке клинок, а и поднять всё той же дрожащей рукой кубок. А длинная вереница поджарых, вышколенных в ровную, охватывающую весь чертог, вооруженных и держащих ладони на рукоятях мечей солдат вызывали не ужас, а всего лишь благоговейный страх, держали в тисках этих привыкших к богатству и роскоши мужей, лишали их права на любые вольности. Джейме тянется пальцами к вороту дублета срывая к чертям ту первую, злосчастную пуговицу, что так нахально давит и пытается удушить, прямо тут, среди аромата благовоний, от которых и самому впору отдать душу богам. Керр слева смотрит на него осуждающе, ещё бы, он ведь выучен стоять на таких пирах с тринадцати лет в полных латах и боевом облачении, Джейме же — нет. Всё, что он умел — замирать позади Железного Трона, считая мгновения и удары собственного, выпрыгивающего из груди сердца, отдающиеся в висках, пока король хохочет, упиваясь зеленью пожирающего плоть пламени, или ходить вдоль стен в Чертоге, вглядываясь в лица лордов и леди, выискивая в каждом их движении намек на измену. Здесь другое, совсем другое, или он просто напрочь всё позабыл. — Веселее, парни, веселее, вся ночь же ещё впереди! — с тихой издёвкой шепчет по другую сторону Гаррет накручивая на палец пышные медовые усы. Но никто не смеётся. Стража в доме Иллирио Мопатиса строга, и скупа на слова так же, как щедр на них их хозяин. «Хозяин» звучит гадко, но Джейме свыкся, наверное, потому что всегда кому-то принадлежал; Серсее, Эйрису, королеве Рейелле, Визерису, пару лет даже сам себе, но никому более. И привычка служить, как не поверни, уже въелась в кожу, стала ошейником, сделала псом. Не самым верным, не самым услужливым, не самым кротким, но всё же одним из самых способных и знающих свое дело. Другим в дом магистра Пентоса вход заказан, заколочен стальными цепями, для Джейме же — открыт. Нужно лишь ткнуть в бледную рожу часового на воротах железную побрякушку с теснённой печатью и искусной резьбой, и дверь откроется, впуская Джейме внутрь роскошной усадьбы с чудным садом и вымощенными белым камнем дорожками. Нет, это место не было ни адом, ни преисподней на грешной земле. Здесь не было крови, криков, предсмертной агонии. В этих стенах никому ни разу не приходилось обнажать меч, он всего лишь висел в чистых, кожаных и безупречно новых ножнах красивой, оттягивающей пояс безделушкой. Жизнь мечты? Разве не так? Чистая постель в узкой комнатушке подле десяти ещё таких же, одинаковых постелей. Горячий обед, вкусный ужин, и пресная овсянка на завтрак, двадцать золотых в конце каждой луны и новый дублет, плащ и черные, с серебряными застёжками, блестящие на солнце сапоги из телячьей кожи. Признаться честно, за целых три луны он успел пожалеть лишь раз, и то только о том, что проклятый Гаррет храпит слишком громко, и в дни, когда этот дьявол не сторожит покои магистра, сон в их маленькой казарме неведом никому. Когда Джейме только переступил порог дома и стал на стражу в первую ночь, ему ещё вспоминалась Королевская Гавань, ему слышались голоса за дверью, ему виделась тёмная тень в длинном коридоре с копной нечёсаных, скорее напрочь седых и бесцветных, чем серебряных волос. И он прижимался затылком к до дрожи холодному ночью камню стены, чтобы согнать дурацкое наваждение. Потом прошло, менялись лишь ночи, двери и покои. «Зачем тебе всё это, Джейме? Зачем?»,— вновь повисал в воздухе вопрос, который терзал его годами. Ведь раньше он ещё хотел вернуться в Вестерос, раньше он ещё жил этой глупой мечтой и бесполезным стремлением, потом всего лишь желал быть сам по себе, без обузы за спиной, без принца-попрошайки и его вечно бледной и запуганной сестрицы. Чего же желал он теперь, когда ради всё той же тонкой и хрупкой девчонки подпирал стены огромного зала, с убранством которого и рядом не стояли чертоги Красного Замка и все самые роскошные покои Вестероса, или всё это было вовсе не ради неё. Может, сейчас ему и стоило всё бросить да остепенится, осесть где-то в маленьком, неприметном домике и взять в жены такую же неприметную, кареглазую или с синевой во взоре, дочь ремесленика или прачки, нажить с ней пару-тройку детишек, найти тихое и простодушное счастье, и никогда не вспомнить, о том кем он был, ни как он жил, ни какие фиалковые глаза были у Дени. Глаза Дени, вот что засело у него в голове, вот что травило и выворачивало наизнанку. Её глаза тем знойным солнечным днём, когда она увидела его перед собой, на одной из террас, украшенных заглядывающими внутрь ветвями цветущих в эту пору вишен. Он ждал, что она взглянет на него, словно на древний призрак, давно забытого, потерянного и вырванного из памяти человека, а после бросится на шею, как тогда, года назад, уткнётся лицом в ворот его дублета и тихонько прошепчет, что ждала, всё-таки ждала и надеялась темными пентошийскими ночами. Вот только во взгляде её теперь был только холод, такой стальной, такой пробирающий до самых костей. А улыбка на губах, такая фальшиво-прекрасная, словно её только что приколотили гвоздями. Она прошла мимо, гордо неся осанку и ни разу не чиркнув подолом платья земли, прошла, словно возле каменного изваяния, будто и не узнала, будто видела впервые эти хоть и огрубевшие, но всё же такие знакомые ей черты. Не узнала. А он узнал. Несмотря на то, что из угловатой девчонки она превратилась в изящное, фарфоровое тело с губами алыми, словно кораллы на самом дне моря, с глазами, такими глубокими, пронзительным, яркими, с чертами королей, чертами, которыми можно обладать лишь храня в жилах кровь Валирии, и пламя драконов где-то между ребрами. Музыка играет. Скрипки, лютни, гусли, барабаны время от времени оглушительно врезаются в уши. Незнакомая ему песнь, незнакомая мелодия, в Вестеросе песни были другими, играли иначе, и на каждом пиру в отцовском чертоге он танцевал, танцевал с Серсеей, под восхищённые и искрящиеся завистью взгляды, которые были прикованы к ним, прибиты намертво. Кажется, миновали целые века, а время смыло половину воспоминаний, но рука в его руке и алый бархат платья были за гранью, за чертой сознания. Навсегда. Вот, по темным плитам пола закружилась первая пара, за ней пошла вторая, третья, шестая, и уже неисчислимое их множество плывут за ритмом и тактом. Вон какой-то смуглый паренёк пригласил на танец огненно-рыжую девицу, вот они уже закружились и румянец пылает на её бледных щеках, хотя рыжим редко к лицу румянец. А вот сам магистр медленно и вальяжно ведёт в танце сестру одного из господ, та выдавливает улыбку, но то и дело старается отшатнуться подальше, и это заметно, это все замечают, особенно стража — молчаливые тени у стен. Где-то среди ярких шелков красным пожаром загорелся бархат, кроваво-винный, почти багряный, как последний всполох алого заката, как самое выделяющееся, самое заметное глазу пятно. И Джейме уже не отвести от него взгляда. Алый бархат и удивительная бледность кожи, тонкие запястья и громоздкий браслет на них, ожерелье, вызывающе искрящееся на ключицах. Жар, духота, благовония, которые дурманят и пьянят не хуже крепкого вина, пальцы сжимают рукоять меча сильнее, а перед глазами… там пелена, пелена и Серсея в красном, ей всегда чертовски шел этот цвет. Она танцует, так легко и быстро, так плавно, словно мотылек, порхающий возле пламени, а может, она и была этим пламенем, а все остальные уже сжигают собственные крылья, чтобы приблизиться хоть на шаг. Джейме кажется, что вот-вот она обернется к нему лицом и он увидит, как сверкнут её глаза-изумруды, но она не оборачивается, и лишь подол платья мелькает среди сотни таких же танцующих пар, хотя нет, среди всех этих пар взгляд его прикован только к ней и сразу — намертво. Она кружится, кружится, кружится, делает шаг, ещё один, третий, и на него смотрят её глаза. Не зелёные, а фиалковые и яркие. Она смотрит этими глазами прямо в душу. Музыка играет и Джейме отрывается от стены. Снимает шлем, резким жестом сует его кому-то, стоящему со стороны. На него глядят несколько пар глаз, слышно сзади, как приглушённо фыркает Гаррет и шепчет ругательства кто-то сбоку. Но вот только поздно, он уже измеряет зал шагами и ударами отчего-то вмиг ошалелого сердца. Глупость, какая же всё-таки глупость, но жизнь его была соткана из них, так что же терять теперь? Его ведь не держат ни земли, ни титул, а Магистр Пентоса… О, быть может он и выгонит его прямо в эту ночь, да и это будет потом, ближе к рассвету. — Позвольте один танец, Ваше Высочество. Кивок. Шаг. Поворот. Джейме помнит, боги праведные, он помнит всё до мелочей, как будто было то вчера, словно ведёт он её не по магистерскому дому, а по отцовским Чертогам, и каждое движение знакомо ему до мелочей, отточено до безупречности. Играют гусли, лютни и свирели. Затейливая мелодия, рука в его руке, такая горячая, почти что обжигающая, словно пламя. Но он сам ждёт, пока языки этого пламени оставят на ладони глубокий ожог и лишь сильнее сжимает пальцы. Визерис по ту сторону зала, бесясь в гневе и злости, лишь бросает взгляды острые, как молнии. А завтрашним утром Джейме может быть уготован эшафот. Глупость и страшное безрассудство, необдуманная самонадеянность. Неужели там, в далёких землях он вовсе утратил чувство опасности, кромсая чужие глотки. Хотя, может и утратил, и стоит, стоит перед ней сейчас, с чувством тревоги, и без чувства безопасности, хотя на нём кольчуга, и невыносимо давящий горло стёганый дублет. Возле неё места в разукрашенном зале мало, удушающе мало. А она всё смотрит на него, не с вызовом, не с упреком, всего лишь как-то по-особенному печально и слишком тоскливо, ни разу не опустив глаз. В миг этот он впервые её не узнает, не узнает ту хрупкую девочку, что боялась всего на свете. — Не смотри мне так в глаза. — Нельзя? — Нельзя. — Потому что Джейме под взглядом этим плавится, как воск свечи и вскоре от него останется то всего ничего, лишь маленький след на подсвечнике. Что с ним? Что с ней? безумие или странная отвага? Её пальцы отпускают его мозолистую ладонь. И он почему-то замирает, будто только что получив пощечину. Вспоминать, как рука в руке лежала — нельзя. Но воздуха почему-то мало, мира мало. Затихла скрипка, умолкла свирель и дудки, музыканты замерли, вытянув самую высокую ноту и оставив зал в тишине на целое мгновение.***
— Вы самоубийца? В вечернем саду всё так же горят фонари, всё так же перепуганно трепещут огоньки и мотыльки возле них кружат, кидаясь в пламя. Отважные создания или просто ошалелые и одурманенные мечтой? Знают ли они, что пламя их непременно погубит или бросаются в него с надеждой выпорхнуть вновь. Пахнут вишни. И запах этот вовсе не пьянит, всего лишь окутывает сладкой дымкой и лишает рассудка. А среди буйной листвы сплетаются ветви и скамейка одиноко прислонилась к стволу. Джейме усмехнулся, и улыбка эта была без тени фальши, непривычно, ему даже скулы свело. Подумать только, а когда-то каждое утро в залитых солнцем покоях он просыпался с такой же улыбкой на всё лицо, а после бежал в покои Серсеи желать ей доброго дня. Давно было, так давно. Ему казалось, что он больше улыбаться так не сумеет, оказалось, наоборот. — Нет. — Почему-то слов у него слишком мало и язык онемел, прилип к нёбу. Дени возле него, Дени перед ним, вот только ему нечего ей сказать, хотя ещё миг назад казалось, что говорить он будет до самого рассвета. Её смех внезапно разливается волной среди полумрака ночи, и та волна накрывает его с головой на целый миг прибоем едва ощутимых мурашек. Дурь какая-то, отчего же, ведь он пришел сюда чтобы всё объяснить. Но фиалковые глаза в свете луны так упрямо сияют, хотя она всё же перебрала вина, как и он, как и все в этом доме. — Визерис вас ненавидит, а значит не простит. И меня не простит, хотя мне уже не страшно. Страшно было раньше. Я ведь, сир, словно из фарфора была, теперь уже нет. Если кто-то узнает, что ты слишком хрупкий — непременно поспешит разбить, а это больно. — Она замерла на мгновение. — Вы вот, например, знали. Он знал. Знал, как жесток Визерис, знал, как беспощадна судьба, но уходил, а ведь клялся быть рядом, клялся сложить у её ног свою нелепую жизнь, давал обет до последней капли крови хранить своего принца и принцессу. Но клятвы так мало значат перед строгим лицом судьбы, обеты пылью рассыпаются под жёсткой рукой жизни, она растирает их в мелкую пыльцу вместе с мечтами и развевает по северному ветру на утренней заре. — Люди выбирают те пути, которые дают им наибольшую награду за наименьший труд — это закон мира. Закон существования, который был единственным, признанным им за последние годы. Ему не под силу признать вину, она давит его на шее удавкой, но произнести это вслух, произнести перед ней. Нет, ни за что, Джейме не сможет, эти слова выпотрошат его, в один миг разрушат стены оправданий, которые строил годами. — Вы ушли на рассвете, а я... Я, как щенок, сидела у окна и глядела вам вслед, думала, может вы обернетесь, хотя бы раз, один-единственный разочек, но нет, вы шагали по улочке так, будто за плечами у вас горел пожар и вам не было сил на него взглянуть. А потом пришел Виз, нет, не пришел, ввалился внутрь, проклиная всё на этом свете, и вас, и меня, и жизнь злую, неблагодарную, — она сомкнула руки в замок, цепко сплелись тонкие пальцы, до тихого хруста. — Тем утром проснулся дракон, проснулся зверь, но никто не заслонил, никто не прикрыл собой. Потому что рыцарь из сказок сбежал, сказав напоследок, что жизнь совсем не сказка. Я запомнила это, спасибо. Каждый должен отвечать за свои ошибки — вот и отвечай, Джейме. Вспомни, когда-то именно это говорил тебе отец. Можно бежать, можно извиваться сколько угодно, но когда загнали в угол — отвечай, если не трус, если в тебе ещё осталось что-то от прежнего, наивного и отверженно-смелого сына Тайвина Ланнистера. — Прости. — Мне нужно было возненавидеть вас или молить богов, чтобы вернулись побыстрее? — голос дрожал, как натянутая до скрипа тетива. — Но я не могла, я… Я любила, я сейчас люблю. В Пекло всё, и вас в Пекло. В её глазах слезы? Или она действительно пьяна? Луна на середине небосклона. Полночь, ровно полночь. Дом магистра Иллирио взрывается смехом, возгласами, вскриками, слышится звон кубков, что врезаются друг в друга, а здесь в саду такая упоительная тишина. Джейме делает несмелый шаг, слишком несмелый, ведь он уже не мальчишка, и в этом году ему минует тридцатый десяток. — Я никогда не желал тебе зла, — он обнимает её и прижимает к груди, как когда-то. Глупая, наивная девчонка, которая никогда не узнает, что он не может её любить, он не может любить никого кроме Серсеи, даже когда пройдет целая тысяча лет. Ведь имя её выжжено у его на сердце, залито туда известью, которая травит изнутри, но он всё равно видит лишь её, везде, где мелькает золото волос, где развевается шелк, такой же алый-алый. Они стояли бы так вечность, волосы у Дени пахли ландышами, кожа несла аромат белой астры. Возле неё он почему-то внезапно почувствовал себя человеком. Человеком, не сыном Тайвина Ланнистера, не пажом собственной сестры, даже не разбойником, падким на наживу. Человеком с бьющимся сердцем и, кажется, даже душой. В воздухе стоял покой и сердце у Джейме уже не рвалось из груди, оно всё ещё билось, но приглушенно и размеренно, поэтому слышался лишь неуемный бой сердца её, которое то замирало, то колотилось неистово. Она коснулась его губ. Неожиданно, быстро, всполошно, как будто ожидая, что за это он оттолкнет её и возненавидит до конца времён. Наверное, так и стоило сделать. Но поцелуй мягкий, вишнёвый, сладкий, как первый, не знающий горечи мёд. Серсея целовала не так, целовала иначе, но как же чертовски глупо вспоминать её, вспоминать сейчас. Опомнись, Джейме, опомнись, сей же час, здесь, под тенью ночи, сада и бесстрастным взором луны ты ближе к смерти, чем там, в далёких и окутанных смрадом запекшейся на солнце крови, землях. Сейчас ты гораздо ближе к Неведомому, чем под тяжестью могильной плиты. У всех есть собственное кладбище ошибок прошлого, и они клянутся всем богам и людям, будто ошибок этих больше не повторят, а Джейме повторяет, Седьмое Пекло, повторяет всё, как в ту ночь. Когда на него глядели изумруды глаз Серсеи, и он терялся между ними, словно в запутанных снастях, расставленных на его душу. Сейчас всё то же, та же луна, тот же век, та же ночь, и та самая россыпь звёзд глядит с небес, лукаво мигая. Глаза у неё не зелёные, и зелени в них, как не ищи — не найдёшь, ее волосы не блестящее золото — лишь холодное серебро, но Джейме растворяется и тонет, тонет, тонет, что уже и дна ногами не достать. Она почти, что годится тебе в дочери — на мгновение пробегает последняя здравая мысль, а после только руки на его шее, губы на его щеке. Джейме чувствовал себя летящим в воду со скалы, с той самой высокой и крутой скалы, что возвышается над кишащими людьми и домами Ланниспорта. Он знал, что надо бы за что-то ухватиться, как-то удержаться, чтобы не упасть в темные воды внизу, не захлебнуться солёной водой и клубящейся пеной. Но поздно, поздно хвататься за выступы затёкшими пальцами. Он уже упал, упал в омут этих глаз, что как тиски сжимают его со всех сторон. Опомнись, Джейме, опомнись. Ведь она дочь безумца, а ты любишь Серсею. Любишь Серсею, но целуешь другую в вишнёвом саду.