Смертью венчается мой обет

Пентос 289 год от З.Э Если бы этот полумрак, окутавший мир, был едким дымом — Джейме давно бы задохнулся в нём, с запекшимися ожогами на лёгких. Но полумрак — всего лишь полумрак, полупрозрачная вуаль, ненадёжное прикрытие, среди которого он шагает, словно вор, оглядываясь и замирая от каждого шороха. Ему не страшно, нет, это не страх, это азарт колотит в висках и пульсирующей жилке на шее. Ему не страшно, ему не боязно, что же тогда его ведёт? Что толкает в спину с настойчивостью пса, желающего раскусить слишком крупную кость, хоть при этом может и скрошить клыки, и знатно повредить челюсти. В нём закипало что-то, в нём что-то бурлило, такое до дрожи опасное, и до жути знакомое. Улочки Ланниспорта. Их тайное место. Серсея в простейшем плаще, накинутом на нагую плоть. Сердце у Джейме тогда колотилось так же, если не сильнее, ведь сердце его тогда было живее в сто раз, и зарубцевавшихся отметин на нём было на добрый десяток раз меньше. Вот только она — не Серсея. И тянет его к ней не необузданной, не заоблачной и неведомой людям силой, а обычной, объяснимой словами страстью, человеческой похотью и ещё чем-то, название чему подобрать можно, но он предпочитает об этом молчать. И так же молчаливо прокладывать дорожку среди тени безлунной ночью, и так же молчаливо её целовать. Лишь целовать, блуждать огрубевшими пальцами вдоль водопада волос и резвиться с непослушными прядями, обжигать её горячим дыханием и глядеть, как на нежных губах оттенка чайной розы очерчивается улыбка, безмятежно наивная, до ребяческой глупости искреняя и так не похожа на хищную ухмылку сестры. Когда это разительное отличие начинает особенно мозолить глаза, он притягивает её к себе ближе, прижимает и ждёт, пока она уткнётся ему в шею и обнимет тонкими ручонками за внезапно напрягшиеся плечи. Ведь когда её лицо исчезает из виду — становится легче. Правда, не на много, потому что в такие мгновения он чувствует себя упырём, жадным, падким, и до невозможности верным той, что сначала ласкала и дразнила губами, а после вычеркнула из жизни и сердца за жутко короткий строк. Если ему никогда не зашить в себе ту бездонную, рваную пропасть, так зачем заполнять её тем, что лишь сильнее бередит раны, будто морская соль? Но Джейме продолжает, упрямо и лишь с ему ведомой жаждой. Ночь за ночью, полнолуние за полнолунием, будто по проклятию, словно по заговору. И каждый раз клянётся сам себе больше никогда не прийти. Но клятвы его — пыль, так же чудно летят по ветру. Во мгле скользит тонкий силуэт, медленно, будто пробуя каждый шаг на предмет опасности. Не находит. Оглядывается. И на губах Джейме вновь залегает усмешка, он медленно и тщательно пробует усмешку эту на вкус. Вот, ещё десяток шагов, и силуэт этот уже рядом, близко, непозволительно близко, не миражом, не рябью, а живой плотью стоит перед ним. В бледном свете луны она перед ним, как изваяние из чистого мрамора. Девочка. Она всего лишь девочка-дурочка, думает, что всё это игра в пятнашки, мелкая шалость? Или блеск в этих чернильно-темных зрачках значит понимание? Понимание того, что всё это — неудавшийся спектакль, а все касания — фальшь. И она тут есть не неудачно подобранная актриса. Но в ней ни капли страха, ни единой крупицы этого липкого, залегающего внутри чувства, которое пускает корни и разрастается потом целым садом, целой рощей, заставляющей чуять опасность везде. И она, Пекло, почему же она до сих пор не перепуганная тем, что её вот-вот увидят здесь и не поверят россказням о том, что она всего лишь заблудилась в длинных, хорошо известных ей коридорах и сплетениях залов, оказавшись ночью посреди пустынного сада. А временами ему, Джейме, кажется что это она ведёт его за руку возле бездны с завязанными глазами, и в бездну эту остался единственный шаг, вот только Дени говорит, что до пропасти больше мили, и он ей верит. Верит, делая губительный шаг. Где-то внутри, будучи подле неё, он чувствует собственную гибель, где-то внутри он чувствует рядом с ней счастье, совсем ребяческое, совсем утерянное. Она — краткое спасение от язв, что развелись внутри и медленно кровоточат подле души, над душой, в душе, разрастаясь, расцветая алыми волдырями. Мог бы глушить свою слабость вином, мог бы крушить, рушить, уничтожать под собой землю, мог бы вскрыть вены единственным росчерком меча, но нет, это не для него, это для глупцов, очарованных и утерявших рассудок, он всего лишь… Малодушен, малодушен или безумен, а может... Может ему надоело скитаться во мраке и темноте, когда она — единственный луч, единственный крошечный проблеск, от света которого пустота наполняется смыслом. Септоны непременно нарекли бы его грешником, отъявленным, мерзким, богохульным, но от этого ему вовсе не страшно, Джейме страшно от её глаз. Страшно от бледной кожи и алых губ. Так страшно, что пот выступает где-то на затылке. У него есть шанс, такой чудный шанс сгубить себя и её в одночасье, если кто-то этой темной ночью решит обойти главный коридор и бесы надоумят его двинуться на прогулку в вязком сумраке по правому, магистрскому крылу особняка, ведущему к длинным аллейкам и саду. Не касайся её, Джейме, не касайся, ведь путь назад тогда рассыплется в мелкую крошку и отступать будет некуда. Ты двинешься вперёд, а там... Там же водовороты и омуты. Там пламя пляшет, такое щекочущее, приятное. Ты ненавидишь тепло, но к этому спешишь сам, хотя заведомо знаешь, что оно расплавит тебя в лужу, потом, гораздо позже. Между ними ещё видна призрачная грань, но он стирает её, — они стирают её —, всё больше и больше, делают то, что люди называют безрассудством и бьются об тонкую корку льда, словно те рыбы в скованном морозом озере. Им кажется, что вот, если послышится тихий хруст и ненавистное ледяное стекло поддастся — тогда обоим станет легче. Вот только легче не станет, они лишь заработают новые раны и сдерут чешую в глупом рвении. Магистр Иллирио щадит и лелеет её, как снедаемый алчностью старец-ростовщик чахнет над златом, как браавоские банкиры бережливо складывают в стопки свои бесконечные счета и звонкие монеты, магистр голубит её, как заядлый картежник по-матерински ласково хранит в рукаве козырь. Она — пешка, всего лишь пешка, а магистр Иллирио... О, магистр Иллирио хитер, будто Неведомый, и лично расставляет фигуры на стол, особая привилегия сильных этого мира. Скоро всё переменится — чуял Джейме, видел, как копошливо кружат служанки в её покоях, слышал, как неуёмно носятся сплетни от кухонных подвалов к прачечным. Что-то грядет, что-то уже наступает, но ему ли лезть в хозяйские дела, ему ли ворошить чужие прихоти. Ему бы немного… Всего лишь кров, всего лишь койку, всего лишь Дени… Сколько бы он продержался здесь без неё, ради кого он здесь бы держался. Она стоит перед ним, глядит на него мгновение, второе, третье. Волосы её — растрепаный беспорядок вьющихся прядей, а глаза — блестящие лужицы слез. Джейме бросается вперёд, будто ожидая, что из-за спадающих на лицо локонов вот-вот покажется багровый синяк, он ищет его руками, убирая серебряный шелк, перебирая его пальцами, смахивая с мраморно-белой кожи, вот только найти не может. — Что случилось, Седьмое пекло, ты… — Они меня продали, — словно набат среди ночной тишины. — Они пообещали меня дотракийцу. Внутри что-то оборвалось ненадежным канатом под внезапно сброшенным вниз весом. Он хватает в грудь побольше воздуха, пока где-то под черепом скользит острая мысль, буравя его изнутри иголками. Вот только думать сейчас отчего-то выходило скомкано и скудно. Голос у неё дрожит. Плечи у неё дрожат. Глаз её он уже не видит. Внутри что-то вздрагивает, вспугнуто колотится и с опаской замирает. Ну, не сейчас же, ещё не время. Она ведь... Она ведь совсем девчушка, а дотракийцы... Седьмое пекло. Видал он этот народец, тогда, в спорных землях, на поле брани.Свирепые, необузданные, не знающие пощады и уважающие лишь клячу под ними да бескрайние степи. Визерис растерял остатки рассудка. Бросить её на растерзание шакалам, кхаласарам, где похоть течет реками, разливаясь в моря. Безумство. Но разве не такое же безумство было бросить её на потеху ему, оставить здесь в магистрском доме, чтобы Джейме забавлялся локонами её волос среди окутанного ночью сада? — Молчишь? — она оборачивается так осторожно и несмело, будто думает, что он вот-вот всадит ей между лопатками нож. — Похорони меня. Похорони меня сейчас, потому что потом будет поздно. Или спаси меня. Увези отсюда. Навсегда. Тихо и приглушённо выводит свою трель пересмешник. От резкого порыва ветра шуршит листва, и трепещет плащ на её плечах. Тысяча золотых, серебряных и ещё пару сотен других разномастных монет тяэжелят внутренние карманы дублета. Он всегда носит их с собой, без надобности, так, скорее по привычке, потому что всегда готов бежать, потому что годы в спорных землях внушили, что угроза, как гром среди ясного неба может нагрянуть нежданно и внезапно. Он всегда готов бежать. Один. Без неё. Без Дени. Девчонка прижимается к нему и он притягивает её к себе, как обычно. Но не целует, не время сейчас целовать. В голове у него горны трубят и трубы воют, он раскладывает всё по кусочкам, пытаясь собрать разбитую мозаику — тщетно. «Если бы вместо неё стояла Серсея, ты бы не думал,» — вкрадчиво нашёптывает голос изнутри, из самой глубины. Будь она Серсеей, Джейме рванул бы стремглав, не мешкая ни минуты. Вот только она не Серсея. А он уже не тот глупец, что прежде. — Просишь слишком многого, Дени, я не всесилен, — голос бы помягче да понежнее, но никак не выходит, звук этот напоминает скрежет камня о камень, ни на тон мягче.— Седьмая преисподняя, представляешь ли ты, что это будет за жизнь? Скитания, опять скитания, голод, холод, ни шелков, ни бархатов. Ничего. — Я стану вам той, кем пожелаете. Джейме молчит. Качает головой холодно и непреклонно. В этой жизни он успел натворить достаточно глупостей своими дурацкими порывами и представлениями о правде да справедливости. Он оставил её тогда, и клялся, что в последний раз, теперь же... Теперь её рыцарь добровольно опускает руки. — Пойми же, это… Это безрассудство, — и ещё дюжина слов, что горчат на языке. — И лишь в дурацких сказках к несчастной принцессе в последние мгновение прилетает рыцарь на крылатом коне и увозит в радужное королевство. Здесь я бессилен и я — не герой, не твой герой. И им уж, наверное, не стану. Сначала она ёрзает в его руках, после вырывается из цепкой хватки, выдергивает руку, гордо поднимает подбородок. — Зачем же тогда была вся эта блажь? — почти кричит, почти рыдает, почти поднимает руку для пощечины. Пусть так. Так будет правильно и верно. — Зачем все россказни о свободе? О том, что я вольна жить так, как захочу. И вольна выбирать. Или выбора никогда не существовало, а всё это глупые выдумки? Я сбегу сама. Сбегу без вас или с вами. Но я буду свободна, буду… Джейме стоит в саду, как каменное изваяние. Стоит застывший и холодный, как осколок льда. То, что ещё мгновения назад в нём теплилось и дрожало внезапно замерло, но не этого ли он хотел? Её силуэт опять виднеется перед ним в вуали полумрака. Однажды он уже поддался бессмысленым порывам, и это заковало его в белый плащ, сковало тысячью несвязных обетов.  — Ваше высочество, дайте мне знак,— крикнул ей в след, ощущая, как шаги её замедляются, а поступь становится ровнее. Но он не герой, не её герой.

***

В полнолуние луна бледна, чиста и равнодушна. Проливает свет сквозь приоткрытое оконце солдатских казарм. Джейме лежит на узкой, твердой койке и сжимает в руках такую выцветшую и такую растрепанную пурпурную ленточку, что всё ещё пахнет ею, сквозь годы, сквозь бури и ветра. Сегодня его черёд сторожить господские покои, комнату принцессы в левом крыле особняка, его очередь подпирать спиной тяжёлые дубовые двери и ждать, пока она выскользнет наружу в темном наброшенном на голову капюшоне. Вот только беда, Джейме сегодня нездоровится, а покои сторожит Гаррет, и Джейме сам отдал ему серебряный ключ, наглухо запирающий дверь.