From the ashes

      Данте осталось около полугода до девяти. Он смотрит в большой осколок от зеркала и не понимает, почему нет шрамов. Его кожа давно должна была быть фаршем. Его тело давно должно было гнить в земле. Но Данте здесь — в комнате среди хаоса — смотрит на себя с презрением и ненавистью. Хотят убить. Его, никому ненужного сопляка, желает каждый обвить цепью и выгуливать, как послушную псину. Хотят упиваться его криками, мольбами о помощи, а потом — смеяться — прямо в лицо — плеваться под ноги и, почему-то, в сердце… … Данте понять не может, почему твари с таким упоением смотрят на этот бесполезный орган сквозь расколотую грудную клетку. Не вырывают. Не едят, как другие, у него перед замыленными болью глазами. Лишь шепчутся, а затем воют возле ушей о неизвестной Еве и посыпают его тело, и так усланное землей и солью, синими лепестками роз. А он признать не в состоянии новую, непознанную боль внутри. Шипит. Скалится. Позволяет слезам пролиться лишь в комнате. Прекращает, когда внизу опять слышится мычание и скрипы кровати. Гонит прочь фантомные крики о помощи — закрывает руками уши и жмется к углу. Воспаленное и покореженное муками сознание упирается в угол напротив, и Данте задыхается. Уверен, что попытка выколоть ему глаза прошла успешно, и сейчас действует лишь его воображение во тьме — рисует живого, видящего кого-то в другом углу. И этот кто-то знаком. Хнычет, стонет, хватается за живот и смотрит будто бы сквозь пол, туда, вниз. Прячет глаза за длинными волосами, прижимает к себе исполосованные худые колени и утыкается в них. Совсем не смущается, что сидит лишь в разорванной майке и окровавленном белье. Не замечает никого в комнате, пока не чувствует нож возле шеи. — Кто тебя послал? — шипит в лицо Данте, больно ударяя кулаком в плечо — испуганно отстраняется, когда тело безвольно сползает на пол, абсолютно не сопротивляясь. — Кто, черт подери, ты? Отвечай, иначе я… — Кэт, — тихо шепчут ему, а он понять не может, откуда столько знакомой боли в этих больших малахитовых глазах. Лишь сглатывает да вновь давит ножом по бледной коже, заставляет выдавить из себя причины — выплюнуть с кровью: — Я прячусь. — От кого? — не понимает. Как она сюда попала? Как он мог это упустить? Твари уже нашли другой путь сюда? — От кого, дура, ты здесь прячешься? От к… — Кошмары. Данте застывает и открывает рот в немом крике. Здесь везде кошмары, тупая ты идиотка, ты видишь это гребанное место? Ты, блять, видишь его? Бьет коленом по животу и рычит — тянет за длинные волосы и сжигает взглядом: — Ты еще не видела настоящих кошмаров, — плюется ядом в девичье (нахрен такое спокойное) лицо. — Вали нахер из… — Ты слышишь? Что он может слышать? Стук побитого отверженного сердца? Кровь в ушах? Что. Он. Может. Слышать. Кроме. Этого. Сраного. Спокойного. Дыхания? Что?! Что?.. — Тупая фригидная сука! Стискивает зубы и с вызовом смотрит в дверь, но не видит никого. Не отрываясь, сжимает руками тонкую шею и шипит под непонятные (как можно кричать от удовольствия, черт возьми?) звуки внизу: — Нет, это ты слышишь меня? Вали. Отсюда. Нахер. И ухмыляется. Втоптал. Сломал. Больно — надеется увидеть слезы и дрожь в теле. Но ломается выдержкой об очередную мертвую улыбку. Глаза в глаза смотрят — тонут в самых негативных чувствах уже вместе. Он неосознанно поддается вперед, будто ближе подобраться к самой сути, а она так некстати тихо смеется — почти счастливо — и еще тихо шепчет: — Еще чуть-чуть и сегодняшний кошмар закончиться, — царапает ногтями пол. — Еще чуть-чуть, и завтра… Но не договаривает — исчезает. Смотри внимательнее, Данте, она исчезает, как твои гребанные раны на теле каждый вечер. Как иней — ненавистная дрянь утром, в которой ты просыпаешься, если сил доползти нет. Чувствуешь ли ты пульс, когда сильнее руку сжимаешь? Черт, да ты просто с ума сошел, мальчик. И не ты ли сейчас хватаешь ртом воздух, потому что уже почти не видишь? Лишь кричишь — «мое имя Данте» — и кусаешь до крови руку (чувствуешь, как со слюной глотаешь и кусочки мяса). Ее не было здесь, правда? Здесь лишь он и твари, а там — лишь он и мясо за одним столом. Лишь он один видит этот ад. Он. Только он. И только один. И плач этажом ниже.