“...Сегодня приходила его подруга. Мы вместе готовили, потом поиграли в какую-то игру, где Иоши проиграл раз пять. Выглядел раздраженно…” “...Сдуру ляпнул, что он явно ей нравится, так удивился, будто в этом есть какая-то неожиданность. Надо получше следить за языком.” “...Не принял сегодня таблетку от головы. Когда я этого не делаю, она, хоть и раскалывается, у меня чувство, будто я что-то вспоминаю. Как будто много каких-то смутных образов. Но я не могу понять, не является ли это моей фантазией или просто следствием мигрени. Как будто двадцать пятый кадр: что-то мелькает, но слишком быстро, не могу ухватить...” “...Сегодня убирались на чердаке. Я сам вызвался помочь. Там много странных и интересных вещей, например, самурайские доспехи. (Написано на поле: “При возможности попросить у Иоши подняться туда еще”). Чуть поговорили потом, я взболтнул немного лишнего, что не очень хочу возвращаться домой. Его это то ли смутило, то ли взволновало. Задавал много опасных вопросов. Думаю, ему меня жалко. Или он просто что-то подозревает. На будущее: лучше следи за языком!!! (Последняя фраза обведена несколько раз). Больше ничего интересного не происходило.”
Я перелистнул блокнот на пару страниц назад.“03.07 Сегодня очень глупо и неловко пошутил. Я плавал в бассейне, он пришел мне о чем-то сообщить — такой, вроде, сдержанный, но стал подшучивать надо мной и сказал, что я бледный. И опять отказался купаться. Выглядел напряженным, и мне пришла в голову очень глупая идея, как его растормошить. Я не удержался и стащил его в воду, потом испугался и решил, что он меня убьет: у него был такой страшный взгляд на секунду. Но потом он нырнул и схватил меня, мы дурачились, пока не пришла его подруга. Поймал себя на странной мысли, что у него такие волосы длинные, если их распустить. Потом оказалось, что они уже куда-то опаздывают и Иоши теперь придется ехать с мокрой головой. Очень глупое чувство. Весь день было ужасно совестно, даже читать толком не получалось. Только что зашел и спросил, как я. Я в ответ спросил, не сердится ли он. Ответил, что рад видеть меня в хорошем настроении. Значит, я часто бывал в плохом. Я веду этот дневник не так давно, значит, многого не знаю. У него точно из-за меня какие-то неприятности, но ничего об этом не говорит. Дурацкое положение. Мне бы хотелось общаться с ним на равных, а выходит так, что я доставляю неприятности. Думаю, он хороший человек, но добрый ко мне скорее в силу воспитания, чем потому, что… (Несколько раз зачеркнуто, написано заново и снова зачеркнуто что-то, в чем отдаленно можно узнать “я ему симпатичен”). Никогда не встречал никого похожего...”
Я закрыл дневник. Все, что было нужно, я уже узнал: записи носили хаотичный порядок: сначала он всегда подписывал дату, но потом стал просто начинать с новой страницы и слова “сегодня”; некоторые мысли просто дописывал под предыдущим днем, описание самого нового дня опускалось, если Саске считал его скучным; он делал пометки на полях и подчеркивал ключевые мысли, даже примерно зарисовал схему дома, куда явно добавлял детали в разные дни. Откровений на сегодня было достаточно; я прекрасно понял, что вся моя деятельность до этого сводилась к череде глупых исканий и заблуждений. Я положил дневник в верхний ящик письменного стола, где он лежал, еще когда был просто тетрадкой, и наконец направился в душ, истово желая не только смыть с себя сигаретный запах, а и все произошедшее.***
К Саске я шел, чувствуя на себе гнет осуждающих взглядов невидимых господ присяжных, которые в моем воображении качали головами и делали в блокноте пометки отрывистыми резкими движениями. К моему удивлению, остаток ночи он, похоже, проспал спокойно: одеяло было, как ему и полагалось, натянутым почти до подбородка — примерно так я его и оставил. Немного понаблюдав за тем, как умиротворенно он дышит, я осторожно тронул Саске за плечо; спустя несколько секунд, он неспешно открыл веки; его глаза блуждали, прежде чем сфокусироваться на мне и удивленно распахнуться. — Саске, привет. Это твой брат Итачи. Только не пугайся, — Саске резко подскочил на кровати, — посмотри вот туда. У тебя амнезия, ты временно лечишься в Токио. Саске быстро пробежался глазами по наставлениям Осуми, а затем краешек его брови, который был доступен моему взгляду с такого ракурса, удивленно пополз вверх, и я понял, что он увидел мою записку. Че-е-ерт… — Что это? — спросил он, недоверчиво скосив взгляд на лист. — Ничего, просто напоминание, что… — Какое сегодня число? — к моему облегчению, у Саске назрел более насущный вопрос. — 17 июля. Он выругался, не особенно стесняя себя в выражениях. — Как давно я здесь? — Примерно полтора месяца. Чуть меньше. Саске снова выругался и обессиленно откинулся на подушку, пряча лицо в ладонях. Он вел себя не так, как вел, когда только приехал ко мне — и это сбивало с толку. Я ожидал молчаливого неодобрения и раздраженного взгляда, который он будет то и дело метать в попытке мысленно если не убить меня, то хотя бы немного покалечить; сегодняшний же Саске был взвинчен и, похоже, зол. Настроение мое стало скатываться вниз по синусоиде, если и так было куда: я рассчитывал, что как-то совладаю с апатичным и молчаливым подростком, а вместо этого обнаружил его новую сторону — похоже, довольно импульсивную. Мое душевное онемение нашло наконец разрешение, когда Саске отнял руки от лица и взглянул на меня смятенно и подозрительно, будто не зная, что у меня спрашивать и стоит ли вообще. Мне могло показаться — и, скорее всего, так и было — но его взгляд на секунду зацепился за мои губы, после чего он едва заметно тряхнул головой, будто отгоняя какую-то мысль или видение. — В конце коридора ванная, — сказал я, — если хочешь выяснить подробности, то спускайся потом на первый этаж, я все объясню тебе за завтраком. С этими словами я стремительно вышел из комнаты, не оставляя места для дальнейших расспросов и гадая, чем была вызвана перемена в его настроении. Вероятно, одно дело — обнаружить, что прошла неделя. И совсем другое — что ты уже больше половины лета провел у ненавистного тебе родственника. Или это все потому, что близилось время возвращения в Осаку? Но он ведь не знал об этом — вероятно, сейчас он только звонил Микото, чтобы выяснить этот прекрасный факт. Разумеется, я успел позвонить ей раньше и ошарашить заявлением, что собираюсь отказаться от легенды. — У меня есть подозрение, что он начинает смутно запоминать какие-то факты, — не мигая, соврал я, — и я хочу попробовать говорить ему правду. После длительного напряженного молчания на том конце провода послышалось: — Если считаешь, что так будет лучше. — Просто хочу посмотреть. Это бы было проще и для вас, и для меня. Ну, если получится, разумеется. У него хорошая динамика. Не хотелось бы, чтобы он запомнил легенду. — Итачи… Когда в следующий раз вам к врачу? — 23-го. — О-о-ох, — вздохнула Микото как-то слишком тяжело, — понятно. Ладно, держи меня в курсе, если что. И… Итачи, спасибо тебе. — Не за что. — Ты знаешь, что есть за что. Я каждый день думаю о том, как жаль, что все так глупо получилось… Я ответил на это что-то дежурно-вежливое и отключился. Уже когда я разливал чай по кружкам, до меня дошло, почему Микото так вздохнула, когда услышала про визит к врачу. Если я не ошибался… Это был день рождения Саске.***
За завтраком, позадавав мне немного пассивно-агрессивных вопросов, Саске попытался закатить уже привычную сцену, что меня даже немного успокоило: со всеми этими “с чего ты решил про нас вспомнить” и et cetera. — Ты же понимаешь, сколько я раз уже это слышал? — я устало ковырял пудинг. От такой наглости Саске, казалось, опешил: он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но так и застыл. — Осталось меньше месяца до того, как ты вернешься к матери, — спокойно сообщил я, — и я предлагаю не тратить ни твое, ни мое время на ненужные разборки. У тебя хорошая динамика, так что лучше используй оставшиеся недели эффективно. После этого, думаю, нам больше не придется видеться, так что мое общество больше не будет тебя обременять. Ответ свелся к вопросительному вскидыванию одной брови, но вслед за этим жестом чуть погодя все же прозвучал вопрос: — Почему там эта записка? На стене. Я такое говорил? Судя по тону, Саске всерьез полагал, что, помимо амнезии, у него стремительно развивающееся слабоумие. — М-м-м, — я понял, что мое решение говорить правду было слишком поспешным, — ты выдвигал время от времени предположения, что твое присутствие для меня хлопотное… И это как-то было связано с тем, что я лицемер. Меня немного утомило отвечать на это изо дня в день, поэтому… — То есть тебя утомило отвечать на это, а не на то, что ты лицемер? Кажется, я настолько серьезно заврался, что теперь даже правда звучала неубедительно. Саске смотрел на меня, нахмурив свои тонкие брови, которые как будто пикировали к переносице, пока их обладатель терзался недоверием к моим словам. — Какая тебе разница? — я так и не смог ничего придумать, поэтому решил попросту огрызнуться. — Я же не спрашиваю тебя, почему ты так меня ненавидишь, помимо очевидных причин, конечно. Саске оказался совершенно растерян перед подобным замечанием, и, пользуясь его замешательством, я в приказном тоне предложил ему осмотреть территорию дома.***
День готовил мне много сюрпризов, призванных подчеркнуть, как все же опасно врать; из канвы лжи, которую мне удалось сплести, то и дело оказывалась торчащей какая-то гадкая нитка, которая навлекала на меня новые сложности. После прогулки по дому, когда я убежал к себе и вознамерился немного вздемнуть (после бессонной ночи я ощущал себя спящим наяву), мне позвонила Изуми, которая спрашивала моего разрешения зайти в гости (будто оно когда-то было ей нужно). Я мягко отказал, сославшись на то, что Саске нездоровится и у него обострились мигрени, из-за чего мне стоит побыть рядом. Пришлось также отклонить предложение помочь, скатываясь в серию однообразных и неубедительных отговорок. Звонки на этом не закончились: мне позвонил нотариус и победоносно сообщил, чтобы я сегодня подъехал поставил подпись в последний раз — а это значило, что мне все же удалось отвоевать пакет акций, пусть и пожертвовав его частью. Если бы я серьезно намеревался продолжать бизнес, это было бы потерей влияния, но все, чего я хотел — обеспечить себе безбедное существование на время учебы и стартовый капитал для открытия клиники. А на это средств должно было хватить с лихвой. Проблема была в том, что выдвигаться стоило через какой-то час, а это означало, что я должен был оставить Саске одного. Ладно. Саске я неожиданно нашел около бассейна: он сидел на бортике без футболки, свесив ноги в воду, и, выходя из дому, я мог лицезреть только его худые подвижные лопатки. Не без какого-то удовольствия я заметил, что он поправился в самом благоприятном смысле этого слова: если раньше в вырезе майки я мог видеть все очертания мелкой ряби ребер на груди, теперь на костях явно наросло немного мяса; он перестал выглядеть болезненно, хотя все еще был довольно угловатым — возможно, впрочем, в силу возраста. — Сгоришь, если будешь так сидеть, — плечи Саске уже действительно покраснели. Он никак не прокомментировал мое замечание, но вяло обернулся. — Мне надо будет уйти, — сообщил я и хотел уже было сказать привычное “если что — звони”, как сообразил, что в его телефонной книге я значусь под именем некоего Иоши. Черт. — А я могу? — неожиданно спросил Саске. — Что? — удивился я. — Уйти, — черные глаза, которые казались еще темнее из-за угольных прядей, падающих на них, смотрели крайне недоверчиво. — Фото. Я видел фото в галерее телефона. Разве я не хожу гулять один? Я молился, чтобы он не обнаружил нашу переписку. — Да, — крайне неуверенно начал я, — но я скоро буду и хотел бы, чтобы ты меня дождался. Потом можешь делать, что хочешь. — Я сделал что-то не так недавно. Да? — это был не вопрос, а сухая констатация факта. Впрочем, не лишенная эмоций: в его взгляде читалось обреченное принятие того факта, что ему если и не врут, то недоговаривают уж точно. Каждым таким обиженным взглядом он непостижимым образом как-то дотягивался до тайных струн моей души. И мне это решительно не нравилось. — С чего ты взял? — решил до последнего упираться я. — Наруто, — при упоминании этого имени я вздрогнул, — мне писал. Я открыл диалог. Там было твое фото в ответ на то, где я и с кем. Я гулял один. Эта записка на стене. Как будто, — он скривился, понимая, что прозвучит наивно, — мы даже нормально общались. Но я вижу, что я тебя сейчас бешу. Я же не слепой. Саске как-то умудрялся сочетать в себе поразительное прямодушие с лукавостью. — Можешь идти в город, если хочешь, я покажу тебе, где ключи. Только недолго. Это был самый дурацкий способ уйти от ответа, который только можно было придумать, и Саске, поняв это, встал и повел плечами, показывая тем самым, что ему все равно. Делая шаг в сторону дома, он поскользнулся — вероятно, там же, где и в прошлый раз подвернул ногу: одна из плиток чуть отходила и ерзала; и я едва успел подхватить его, чтобы он не расшиб себе нос. — Ты как? Саске понемногу разжал пальцы, которыми крепко впился в мои плечи; поднял голову и, столкнувшись со мной взглядом… покраснел. — Нормально, — холодно бросил он, выворачиваясь из моих рук. У меня было очень-очень дурное предчувствие.***
Не поехать я не мог: следовало закрыть вопрос с наследством раз и навсегда. Саске я оставлял дома с тяжелым сердцем: у меня было смутное и никак не доказуемое подозрение, что он что-то задумал. Весь день он вел себя странно и проявлял слишком интенсивный интерес к обстоятельствам его жизни у меня; в этом случае прогулка по городу могла его отвлечь, однако проблема заключалась в том, что я бы даже не мог ему позвонить при необходимости — разве что пришлось бы одалживать чужой телефон. Я оказывался поочередно не готов, то к приступам его инфантильной хандры, то к чрезмерной веселости, граничащей с развязностью, то к предельной откровенности, то к проницательности, достойной хорошего сыщика. К тому же все это колебание на грани лжи и правды явно пагубно отражалось на положении стрелки моего морально-нравственного компаса. Подписание бумаг затянулось: оказалось, что из центрального офиса организации не успел дойти один важный договор; в итоге я прождал курьера четыре лишних часа кряду, после чего не смог увильнуть от отмечания успешной сделки (увы, с этими людьми иначе было нельзя). Вся эта суета немного отвлекла меня от тревожных мыслей о том, не накрутил ли себя Саске. В общем, времени прошло порядочно, чтобы он точно был дома, даже если куда-то ходил. Однако дурные предчувствия всколыхнулись вновь, когда я зашел в дом, где было тревожно тихо. Я обошел все комнаты и весь сад — Саске не было. Полчаса я провел в истеричном поиске хоть одной сигареты. Наконец я пошел к соседке, которая меня всегда любила, и, выдумывая какую-то небылицу прямо на ходу, одолжил у нее телефон. На том конце трубки были короткие гудки.***
По счастью, припадок отчаяния дал мне энергию для более тщательного исследования дома: и я обнаружил, что исчез не только Саске, но и его вещи. Это меня успокоило: значит, он был идиотом, но у меня хотя бы была надежда, что все еще живым и целым. Разумеется, следовало бы заявить в полицию, но для этого все еще было слишком рано, а я чувствовал, что время упускать сейчас нельзя ни при каких обстоятельствах. Первым делом я изучил расписание самолетов до Окинавы, к матери — ну а куда ему еще было деваться? Ближайший самолет отбывал только утром. Другое дело, что я сильно сомневался, достаточно ли у него денег с собой: забавно, но по ряду косвенных признаков я мог судить, что Микото его особо ими не снабдила, невозмутимо передав на полное мое обеспечение. Во вторую очередь я сделал то, о чем тут же стал жалеть: позвонил Кисаме. — Ни о чем меня не спрашивай, — сказал я, запрыгивая в машину, и Кисаме, бросив на меня долгий печальный взгляд, молча протянул мне пачку сигарет и свернул на дорогу. Я никогда не садился за руль после одного случая, когда передо мной на дорогу выскочил ребенок, и я, выворачивая руль, едва успел уйти от столкновения и со столбом, и с виновником проишествия. За неделю до этого в анатомичке мы с группой ходили смотреть на аутопсию, где вскрывали труп ребенка примерно такого же возраста. Сейчас состояние у меня было примерно такое же, как в тот злополучный день. Мы обследовали и вокзал, и ближайший аэропорт, а также их окрестности, прежде чем убедиться, что там никого нет. Я терзался в догадках: а что, если он решил добираться с множественными пересадками и уже не в Токио. Что, если решил заночевать в каком-то отеле? Нет, если мои предположения про деньги были верны, то он не мог этого сделать. Но какой-то дешевый хостел… да, пожалуй. Черт! Тогда это было совершенно безнадежно. Когда мое отчаяние уже достигло пика, и я чувствовал, как пошатывается мое психическое здоровье на его вершине, мое естество всецело захватила одна больная и, более того, ничем не обоснованная догадка. — Парк Уэно, — сказал я. — Это последняя точка. Если нет, то мы едем домой. Кисаме с непоколебимым спокойствием развернул машину. За все время поездки он не задал ни одного вопроса. Когда я увидел силуэт, выхвачиваемый светом фонаря, мне показалось, что я рехнулся и уже вижу миражи — настолько я не верил, что и в самом деле его нашел. Саске сидел под деревом, обняв колени; рядом стоял чемодан и рюкзак; длинные черные пряди, свисая, прикрывали дырки на коленках. — Я тебя сейчас убью, — сказал я без лишних церемоний. Но Саске даже не отреагировал, я только видел, как он слегка раскачивается взад и вперед. — Зачем, — сказал я, опускаясь рядом, — вот объясни мне, какого черта? — Голова, — прогундосил он в колени, — у меня ужасно болит голова. Будто звенит. Не кричи, потому что мне кажется, что она сейчас взорвется. Я запоздало сообразил, что сегодня забыл дать ему таблетки. — У тебя есть ровно две минуты объясниться, иначе у тебя будет болеть не только голова. — Голова… Очень болела весь день. У меня… были странные видения… о каких-то вещах, которые происходили или нет… я уже не знаю. Я… испугался… некоторых… неважно. Это было невыносимо. Я понял, что ты мне врешь, я… решил поехать домой, но понял, что у меня нет денег. Я не мог там находиться… эти картинки… на улице было легче. Я решил, что сниму хостел… напишу себе записку, а завтра мне бы переслали денег… Ай, — он обхватил голову руками и заскулил, но потом продолжил. — Но когда я шел через парк, меня накрыло… совсем. — Поднимайся, — сказал я, взваливая рюкзак Саске к себе на плечо. Похоже, я звучал достаточно бескомпромиссно, чтобы он поднял на меня припухшие красные глаза и даже попытался встать, но зашипел и упал на колено. Я немного присел, подхватывая Саске под руку и закидывая себе на другое плечо, на котором он безвольно повис. Кисаме, молча куривший неподалеку, подхватил чемодан, пока я отволок Саске в машину и уложил на заднее сидение, скатав из своей толстовки валик, который положил ему под голову. Девушка из клиники хорошо поставленным голосом пообещала записать нас наутро на прием — сейчас никак, только дежурный врач терапевт, но едва ли он нам поможет. Поток машин на улицах редел, и сумерки, не разжижаемые множественными огнями, становились чуть гуще; я курил в окно, Кисаме молчал, и только Саске с заднего сидения иногда поскуливал. Мы быстро добрались домой; Кисаме помог занести мне вещи, и только Саске до гостиной я дотащил собственнолично. Да-да, если нужна будет помощь, я позвоню — я выпроводил Кисаме и только тогда приступил к тому немногому, что был способен сделать: положил Саске на лоб холодное полотенце и накачал таблетками от мигрени и достаточно сильным обезболивающим до кучи. Его температура была в норме, как и все реакции, шкалил только пульс — короче, природа этого приступа явно была не соматическая, так что я отказался от идеи везти Саске в первую попавшуюся больницу. Когда таблетки стали понемногу действовать, я накинул на него плед — Саске затих, разморенный серьезной дозой обезбола, и только вяло следил за мной сквозь ресницы, когда я присел рядом. — Ты идиот, — сказал я, прекрасно понимая, что это сейчас бессмысленно, но действуя чисто из желания облегчить душу, — почему было сразу не сказать про боли? Почему надо было все довести до такого? Саске глянул на меня немного виновато и прикрыл глаза — его явно невыносимо клонило в сон. Когда я убрал полотенце с его лба, чтобы положить новое, он, похоже, окончательно уснул, а на его лице застыло облегчение и слабое подобие улыбки. Прежде чем намостить себе нечто вроде спального места рядом (диван был составлен буквой П, и Саске лежал только на одной его грани) — хотя я серьезно сомневался, что сегодня усну — я поднялся наверх и вернул дневник на место.