***
Праздное безделье меня расхолаживало: я неожиданно оказался предоставлен самому себе впервые за долгое время и абсолютно не знал, что с самим собой делать. На сегодня у меня не было ровным счетом никаких планов: возня с бумагами была окончена и оставались только мелкие дела, которые могли обойтись без моего прямого участия; а видеть кого-то сегодня я не то чтобы не горел желанием, но просто не располагал достаточным моральным ресурсом. К полудню я с удивлением обнаружил себя блуждающим в центре омута своей бесцельной вины и какого-то странного неидентифицируемого чувства вперемешку с одиночеством. Это было очень странно: ведь я никогда не относился к тем людям, которым было скучно или неуютно наедине с собой. Мысли то и дело уносились куда-то в очертания светлой больничной палаты, где апатично лежал Саске, который сегодня явно был подавлен пуще прежнего из-за того, что я утром даже толком не успел ему ничего объяснить, суетясь и подталкивая к выходу. Когда полуденное солнце достигло зенита, я был вынужден признать, что дом без Саске ощущался неправильно пустым. Все это снобистское убранство дома в худших традициях организации быта любым мещанином, который дорывался до крупных денег, было докучающим, как укусы осенних мух; я чувствовал себя неуютно, странно и скованно. Чуть позже небо затянуло мутной дымчатой белизной, на фоне которой верхушки деревьев казались совсем акварельными; я лежал у себя под одеялом, пытаясь уснуть, но сну мешали назойливые мысли, которые как будто свернулись у изголовья кровати и атаковали меня каждый раз, стоило мне только прикрыть глаза. Я думал о том, что даже разобраться с акциями оказалось не так уж и сложно. Главная стратегия поведения с ушлыми людьми (которые не то чтобы умные, но достаточно хитрые и подлые, чтобы сделать именно то, чего ты не ожидаешь), это сделать то, что в их картине мировосприятия является нонсенсом — короче, чего не ожидают уже они. Никто из них в здравом уме не пожертвовал бы долей акций, позволяющих обладать ключевым влиянием, поэтому таким маневром я достиг двух целей одновременно: во-первых, сделал их ухищрения бесполезными, во-вторых, исключил вероятность попытки мне отомстить — раз я не был владельцем контрольного пакета, я просто не представлял для этих людей теперь никакого интереса. Разобраться с людьми, посвятившими свои жизни интригам и разборкам, оказалось проще, чем простроить внятную стратегию поведения по отношению к своему собственному младшему брату, который меня то ненавидел, то испытывал ко мне явно не ту симпатию, которую было положено. Вчерашний день я начал, исполненный желания вести правильное, честное существование, что в итоге привело к последствиям, которые были прямо противоположны ожидаемым: как в худших моих фантазиях, Саске едва не потерял память прямо в городе. Шансы, что я его найду в огромном Токио, были примерно один к миллиону, если не меньше; и я понимал, что это было чистейшее везение, какое иногда имеет место быть в жизни в качестве лимита удачи на несколько лет, который ты в таких вот ситуациях тратишь одним махом. Однако вот, что меня смущало: Саске сбежал, потому что, по его собственным заверениям, его пугали какие-то “картинки”. Очевидно, он не мог спросить у меня об их истинности, потому что пришел к заключению, что я ему вру (в чем был по-своему прав). Но что могло его так напугать? Были ли эти ложные воспоминания чистой выдумкой или базировались на реальных? Впрочем, даже если предположить, что Саске мог вспомнить поцелуй, этого уже было достаточно, чтобы он впал в состояние полнейшей паники, так что осуждать я его не мог, хотя вчера мне и очень хотелось хорошенько потрусить его за острые плечи до появления во взгляде зачатков осмысленности. Помимо прочего, меня интересовал вопрос о том, кто должен был переслать Саске деньги. Очевидно, был человек или люди, которых он все же мог попросить о помощи — вариант с матерью я исключал по целому ряду причин. Но при этом он сознательно избегал с ними общения — почему? Дымка стала плотнее и темнее; я лежал под тяжелым одеялом, не желая выбираться из-под него даже на перекур и вспоминая слова, которые я сказал Саске на чердаке: о том, что в его присутствии все происходящее приобретает реалистичность, осязаемость. Очевидно, его появление действительно сумело как-то меня встряхнуть: раньше я всегда мог предположить, что произойдет завтра; теперь же каждый день был интригующим, и почему-то это возвращало давно утраченный вкус к жизни. Последние годы я привык двигаться заскорузлыми, проторенными тропами, думая о том, что вся человеческая история является всего лишь кровавым результатом непринятия скуки, поэтому с ней, со скукой, лучше в таком случае смириться заранее. Вещи, которые вызывали у других восторг, я часто не находил даже заслуживающими внимания; поэтому жил скорее по инерции. И, как бы странно это ни было, только последние пару месяцев у меня появлялось смутное чувство, что у моего существования был какой-то смысл и что, возможно, течение жизни не настолько уж и хаотичное, как мне представлялось ранее. Было уже совсем темно, когда я нашел в себе силы наконец поотвечать на сообщения. Саске мне не писал — это было логично, поскольку я сегодня был для него не более, чем незнакомцем, который отвез его в больницу, хотя мне все равно почему-то было обидно, что он не пошел на контакт. Возможно, потому, что если бы он это сделал, я бы мог с большей уверенностью предполагать, что он как-то частично, но все-таки меня помнит.***
На следующее утро я заехал привезти Саске его книгу и, хотя он вчера и отказался, мой старый ноутбук, который я ему иногда давал по редким и неуверенным просьбам. Медперсонал уже предупредил меня, что Саске читал дневник, так что у меня не было необходимости представляться. — Как поживаешь? — спросил я, направляясь к столу и начиная выкладывать все, что захватил с собой. — Нормально, — ответил Саске, приподнимаясь на руках, морщась и плюхаясь обратно на кровать (у меня было предположение, что вчера он получил серию болезненных уколов в то самое место, на котором сидят). — А если серьезно? — я доставал фрукты. — А если серьезно, то я весь исколот и, судя по дневнику, меня вчера водили к психиатру, — проворчал он так мило хмурясь, что я не удержался от смешка. — Что? — Ничего, просто ты это так говоришь, будто тебе нанесли личное оскорбление, — я наконец закончил все распаковывать и, взяв за спинку стул, поставил его к койке. — Я, конечно, ударился головой, но я не психбольной, — раздраженно заметил он. Сегодня Саске был в мрачновато-агрессивном настроении, но это уже было лучше, чем его меланхоличные взгляды в потолок. — Я принес тебе твою книгу, — я положил Саске на колени немного потрепанную “Исповедь маски” с множественными загнутыми уголками. — Ты же читал об этом в дневнике, верно? У тебя все никак не получалось продвинуться дальше середины. Но пока ты здесь, должно хватить времени. — Угу, — недовольно пробормотал Саске, поглаживая книгу, — если только меня, как сегодня с самого утра, не будут целыми днями гонять по обследованиям. Спасибо. Да, я уже читал про нее. — Ты же понимаешь, что это для твоего же блага? — Понимаю, — он вяло отмахнулся, мол, просто сказал. — Но все равно неприятно. Тогда я обязательно дочитаю ее до выписки. — Зачем такой серьезный дедлайн? — улыбнулся я. — В дневнике написано, что мы про нее говорили. Мне бы было интересно ее обсудить, когда я закончу. Даже так? — Как скажешь. Я принес тебе немного фруктов, чтобы ты хорошо ел. — Ой, — запротестовал Саске, — меня уже с утра стали закармливать, как на убой. Не стоило тебе беспокоиться. И… Иоши, мне жаль, что я доставил тебе неприятности, когда у меня случился какой-то приступ или вроде того. Я встал, подошел к столу, взял и молча положил на тумбочку около кровати ту самую записку. Несколько секунд Саске пристально смотрел на нее, а затем мы хором рассмеялись. — Хорошо, — он улыбался, и это не могло меня не радовать. — Я понял. В палату зашла медсестра и, как и вчера, позвала Саске Учиху на очередное обследование. — Пиши мне, если будет скучно или захочешь поболтать, — сказал я напоследок.***
Вечером мы собрались всей компанией в баре, чтобы отметить окончание истории с наследством. Изуми, улучив момент, стала украдкой выспрашивать меня, что стряслось с Саске, в ответ на что я коротко рассказал ей про все, кроме побега и моего эксперимента с правдой, само собой. После того, как она утолила свое любопытство, мне пришлось за перекурами успокоить Кисаме. Кто-то все время приходил позже: я по десятому кругу пересказывал эпопею с акциями под одобрительный гул и звон бокалов. Сам же я в это время думал только о том, выпишут ли Саске до его дня рождения. А если и выпишут — что я буду делать? Конечно, я не мог его не поздравить, но, с другой стороны, на слишком бурное проявление внимания он мог отреагировать негативно: он и так чувствовал себя мне обязанным, и я не хотел ставить его в еще более неловкое положение. У меня было несколько идей, и для одной из них на перекуре я подрулил к Дейдаре. — На свиданку, что ль, собрался кого-то повести? — закатил глаза он. — Ну, почти. — Боюсь представить, что там за восьмое чудо света, раз ты так задергался, — он загоготал. — Ладно, раз надо, то организуем. Мы вернулись в бар, где я провел еще несколько часов, которые были бы абсолютно ничем не примечательны, если бы внезапно мой телефон не завибрировал. Саске 22:15 Ты случайно не знаешь, когда меня выпишут?22:16 К сожалению, пока я и сам не знаю. До недели, может, меньше. А что?
Саске 22:18 Неделя??? Да моя задница превратится в решето к этому времени.22:18 Мы сейчас серьезно обсуждаем состояние твоей задницы?
Саске 22:19 Ой, все. Саске 22:19 Просто спросить уже нельзя.22:21 Шучу. Если ближайшее время у тебя ничего критичного не обнаружат, думаю, выпишут в течение 2-3 дней.
Саске 22:23 Было бы неплохо. Интересно посмотреть дом. Судя по дневнику, там круто.22:23 Покажу тебе чердак. И бассейн. Если обещаешь меня больше туда не толкать.
Саске 22:24 :\ Саске 22:25 Давай сделаем вид, что у тебя тоже амнезия. Саске 22:25 Ладно, мне пора спать. Доброй ночи.22:25 Спокойной.
Я приехал домой воодушевленный этой шуточной перепалкой: если он решил мне написать, он все-таки меня немного помнит? Или он и правда просто хотел узнать, когда его выпишут? Дом снова встретил меня неприветливой пустотой.***
Ближайшие пару дней ситуация с выпиской все еще оставалась непонятной: я ездил в больницу, болтал с Саске и пару раз даже погулял с ним по территории, однако никаких особых новостей не было. Медперсонал отвечал односложно: мы его обследуем, пока что все хорошо, но лучше сделать все возможное, чтобы избежать новых вспышек ложных воспоминаний. В конце концов я не выдержал и поймал доктора Осуми, которому объяснил, что скоро у их пациента день рождения, и если ему ничего не угрожает, я бы лучше забрал его домой и, если нужно, просто привозил в больницу. — Ничего не могу обещать, — ответил он, — сегодня-завтра будем знать окончательно. Но по вечерам, как ни странно, Саске стал исправно писать мне перед сном: мы перекидывались несколькими фразами, а потом желали друг другу спокойной ночи. Минимум несколько часов за последние пару дней я потратил на телефонные разговоры с Микото: я терпеливо объяснял ей, что все нормально и Саске очутился на стационаре не потому, что дела его плохи — это скорее перестраховка. Пару раз в гости приходила Изуми, пару раз выходил гулять — без особого энтузиазма, уж слишком много места в голове занимала вся эта ситуация. Буквально за день до дня Х наконец появились хорошие новости: Саске выписывают. В аккурат 23-го. Однако и в этот день все пошло не по плану с самого утра: из-за какой-то бумажной волокиты выписка затянулась, потом Саске снова гоняли по кабинетам, и я провел в вестибюле часа три, прежде чем смог получить новые рекомендации и наконец — не верю — забрать очень раздраженного и нахмуренного Саске. Который, впрочем, встретил меня весьма приветливо (я бы даже осмелился сказать, что он мне обрадовался). Время уже близилось к вечеру, когда мы наконец сели в такси (Саске недовольно отвечал на какие-то сообщения в телефоне — вероятно, поздравления). А это означало, что половина моих планов отменяется и остается только один.***
В такси было немного душно: я открыл окно, но потом спохватился и спросил, не дует ли Саске. Он в ответ лишь покачал головой: апатично, будто ему было в принципе все равно, что с ним будет дальше. В связи с выпиской он выглядел совсем задерганно, и мне было очень жаль, что я не могу сказать, что знаю про его день рождения и что сейчас мы едем туда, где ему точно понравится. Дейдара отписал мне, что все окей, я могу воспользоваться карточкой и на ресепшене знают, что я буду. Оставалось только заморочить голову Саске, чтобы он не сразу понял, что мы едем не домой. А в том, чтобы морочить ему голову, я был уже профи. Машина увязла в пробке, и я молился, чтобы мы успели на закат. Я стал разбалтывать Саске, чтобы немного его растормошить — и, к моей радости, он стал довольно охотно отвечать. Наконец мы остановились; я расплатился и вышел, Саске, нахмурив брови, вышел за мной и подозрительно осмотрел высокий футуристичный отель. — Я думал, мы едем к тебе домой, — сказал он. — Да, но сначала у меня есть еще одно дело. Прости, я знаю, что ты устал. Сходишь со мной? Это быстро. — Э-э-э… Ладно, — пробормотал Саске. Мы вошли в красивый хорошо освещенный холл, где сновали постояльцы вперемешку с персоналом; я сразу же повел Саске к лифту и, когда мы зашли, нажал на кнопку 50, чем вызвал в его глазах едва ли не панику. Вероятно, за время нашего подъема, пока на разных этажах то и дело входило и выходило бесконечное множество людей, он уже успел испугаться. В длинном коридоре я сразу свернул налево и кивнул Саске, чтобы он шел за мной; у самой последней двери я достал магнитную карту — дверь с писком отворилась, и перед нами предстала лестница наверх. Я слышал, как медленно крадется позади меня Саске, подозревая, вероятно, что я рехнулся. Наконец мы вышли на просторную крышу, с которой открывался лучший вид на Токийский залив во всем городе. Не то чтобы я видел это в первый раз, но каждый раз в груди все равно немного спирало дыхание; и появлялся немой вопрос, неужели в природе и в самом деле бывают такие цвета. Рябь серых туч — отсюда таких низких, что, казалось, их можно было почесать по пушистым животам, если встать на цыпочки — оттеняла пронзительно-золотое небо, которое, чем выше, тем больше уходило в тот розовый, который ты на фото подобных видов всегда принимаешь за результат цветокоррекции. Вальяжное солнце неспешно опускалось в воду, как в огромную купель; и здания на берегу острова казались насыщенно-аметистовыми. Воздух вибрировал, будто кто-то рядом пустил стрелу; равномерный гул машин и людей, который слился в один бесконечный городской эмбиент, нарушал только плеск воды, когда корабли уверенно рассекали волны, направляясь в только им известном направлении. Губы Саске — остро очерченные и бескровные — раскрылись в изумлении; и он все стоял и молча смотрел, как солнце опускается в воду, пока краешек неба гаснет и становится вместо розового целомудренно-синим. — С днем рождения, — я, скрестив ноги, присел около стеклянного ограждения, расстегивая рюкзак. — Прости, но тебе нельзя пить, так что сегодня только кола… впрочем, тебе же все еще нет восемнадцати, так что это в любом случае не очень хорошая идея, — добавил я, отчего-то думая, что сказала бы Микото, узнай, что я спаиваю ее сына. К счастью, надо мной не довлело никаких ограничений, которые мешали бы мне прямо сейчас открыть банку пива, которая все еще дожидалась своей очереди в рюкзаке. Саске потрясенно смотрел на протянутую руку с прохладной и немного влажной из-за конденсата банкой, прежде чем взял ее и сел рядом — скорее машинально, все еще не до конца понимая, что происходит. — Я надеялся, что заберу тебя раньше, но вышло вот так, — пояснил я, — так что мы успели только на закат. Зато самый лучший закат в Токио. Надеюсь, ты не возражаешь. Саске наклонил голову и посмотрел на меня так, будто только что впервые увидел: ветер перекидывал на бок его густые черные волосы. — Это самый лучший закат, который я в принципе видел, — наконец ответил он, быстро отводя глаза и снова рассматривая открывшуюся перед нами панораму. — То есть… ты привез меня сюда специально? У него была абсолютно очаровательная манера краснеть, как маков цвет, стоило только произойти чему-то смущающему. Но у меня была ничем не подтвержденная (и немного эгоистичная) догадка, что возможности лицезреть эти пунцовые щеки удостаивалось очень мало людей. — Я знаю, что большая часть дня у тебя прошла не очень, — я решил уйти от прямого ответа, — но хоть под вечер должно же было произойти что-то праздничное? Этот отель принадлежит отцу моего друга, а как я понял, ты любишь красивые места. Я подумал, что это тебя должно порадовать. — Ох, — Саске вздохнул и открыл банку, — ты определенно был прав. Не думаю, что этот день мог бы закончится лучше, — сказал он себе под нос, подтягивая колени к подбородку. — Ты имеешь в виду в текущей ситуации? — меня почему-то смутило это замечание. — Я имею в виду в принципе, — он отхлебнул из банки, и я потянулся за своей. — За тебя и за то, чтобы новый год жизни приносил тебе только приятные потрясения, — я отсалютовал банкой, и Саске, потупив взгляд в пол, все же неловко ответил мне, поднося свою, чтобы стукнуться. — Почему ты сказал “в принципе”? Разве ты бы не хотел его скорее отпраздновать с семьей или друзьями? — Скорее всего, я бы сейчас проводил его один, — он равнодушно пожал плечами, — или Наруто потащил бы меня есть рамен. Моя семья — это мама, другой семьи у меня нет. — Могу я спросить почему? — я внезапно ощутил неприятный укол из-за этого “другой семьи у меня нет”. — Но если это слишком личный вопрос, то прости. В той атмосфере интимности, которую создают лишь подобные места и подобные вечера, мой слишком прямолинейный вопрос, как ни странно, прозвучал уместно. — Мама с отцом развелись, когда я был совсем маленький, — Саске ковырял колечко-открывашку, всем своим видом демонстрируя, как ему все равно — пожалуй, слишком усиленно, чтобы я поверил. — Брату до меня нет дела, как и мне до него. А, — он добавил это как бы между прочим, — отец еще не так давно умер. — Не самая веселая история, — сказал я, когда он замолчал, чтобы отхлебнуть еще немного из банки. — И вы не общались с развода вообще, выходит? — Ха, — сказал Саске с какой-то развязной веселостью, — конечно, не общались после того, что он устроил. — Отец? Ирония ситуации была в том, что Саске явно знал об истинных причинах развода куда больше моего: что до меня, то отец всегда холодно отвечал, что развод состоялся по причине непримиримых разногласий. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что вина была скорее его, чем Микото: он был жестким, прижимистым, деспотичным; и я относительно легко уходил из-под его давления лишь потому, что, во-первых, быстро выучился им манипулировать, во-вторых, был на хорошем счету, как отличник и спортсмен — словом, идеальный наследник (в чем было в моих интересах его убеждать). Я знал, что под личиной строгого и бескомпромиссного человека скрывался страх, одиночество и неумение сходиться с людьми. По-своему мне было его жалко. — Да, этот психопат, — фыркнул Саске. — Мама говорила, что после моего рождения у него начались приступы паранойи. Как-то мама пересеклась по работе с другом детства, и отец вбил себе в голову, что она ему изменяла и я вообще не его сын. Я очень смутно все помню, — он откинул рукой волосы назад и посмотрел на меня, — но мама рассказывала, что весь дом стоял на ушах. Я надеялся, что Саске не заметил, как я напряженно закусил изнутри щеку: я-то как раз хорошо помнил все эти крики. — После того, как они разошлись, мы с мамой какое-то время жили в Киото у бабушки, а отец уехал с “любимым сыночком”, — на этих словах он презрительно поджал губы и наконец опять отвернулся к воде, — в Токио. Там он быстро поднялся. Но если ты думаешь, что мы с мамой стали жить лучше… — Но как же алименты? — я чувствовал, что тону в этих внезапных откровениях. История, которую рассказывал Саске, была не то чтобы неожиданная, но мне неизвестная. — Пф-ф-ф, тут самое смешное. Он-то их перечислял, потому что всегда делал все так, чтобы к нему нельзя было прикопаться, но только требовал отчет за каждую копейку. Буквально. Если он считал, что какая-то трата была неосмотрительной или — упаси господи — мать тратила что-то на себя, он устраивал скандал. Нет, все-таки самое смешное, — тут Саске аж набрал воздуха и как-то дико улыбнулся, — что он мог бы легко проверить отцовство. Но я думаю, он этого не хотел, потому что боялся, что окажется неправ. Ему не нужна была правда, ему нужно было чувствовать себя правым, понимаешь? И деньги он перечислял, только чтобы изводить маму. В итоге через какое-то время мы просто перестали их снимать. Так они и лежат там на каком-то счету, наверное, — он презрительно поморщил нос, — мама уже много лет к ним не прикасалась. Сейчас, насколько я знаю, счет заморожен. Уверен, попробуй мы заявить права на деньги сейчас, объявился бы кто-то из его нотариусов или мой дорогой брат — короче, все эти мудаки, которые обязательно бы что-то придумали, чтобы вставить палки в колеса. Это как квартира, которую он нам отписал с барского плеча, — Саске, казалось, не мог остановиться. — Он напоследок придумал кучу каких-то идиотских правил ее получения. Впрочем, уж ее-то мы заберем. Саске наконец замолчал, гневно переводя дух, а я потянулся за сигаретами, не зная, что мне делать со всей этой информацией. — Да ладно, — Саске по-своему истолковал шок, который явно непрозрачно читался на моем лице, — это все дела давно минувших дней, мне все равно. Но да, нам с мамой, конечно, нелегко приходилось, мы часто переезжали... Но как-то справились. Бывают истории и похуже, — он почему-то как будто пытался подбодрить меня. — Прости, ты привёл меня в такое красивое место, а я тебя нагрузил... — Ты меня не нагрузил, — поспешно сказал я, понимая, что если он закроет тему, момент будет упущен. — Просто перевариваю информацию. А что с твоим братом, почему он... мудак? — Это скорее гипотеза, — сказал Саске, оживившись, — но вот какая была история: когда мне было лет десять, так вышло, что я увидел документы, связанные с алиментами, где был адрес отправителя, то есть квартиры, где они тогда жили с отцом. Я в детстве, как и все дети, любил старшего брата; не выдержал и написал ему втайне от матери письмо — настоящее, бумажное. Я уж думал, письмо где-то на почте затерялось или я что-то не так сделал, как через месяц приходит ответ: не пиши мне, мол, ты мне не брат и общаться с тобой я не собираюсь. Мне тогда было так обидно, что я весь вечер проревел сдуру. Да и вообще: каким ему ещё быть, если он рос с отцом? Скорее всего такой же псих, лжец и мудак. Псих, лжец и мудак почувствовал, как сигарета, о которой забыли, дотлела до того, что обожгла пальцы. Я абсолютно точно не получал никакого письма. И уж совсем точно — не отвечал на него. — А ты не рассматриваешь вариант, что он просто находился в неведении? Ему же, вероятно, о вас врали. И он мог вообще не писать того письма. — Пофиг, — пожал плечами Саске, — все равно, похоже, он за все эти годы даже не пытался узнать правду. Да и, как я уже говорил, кем он мог вырасти? Вероятно, сидит сейчас в каком-то офисе и радуется, что прибрал денюжки отца к рукам. Ладно, проехали, — он смял банку, — меня что-то понесло. Не думаю, что тебе было интересно выслушивать все эти семейные драмы. — Все хорошо. Я рад, что ты мне о себе рассказываешь, — я постарался улыбнуться и протянул Саске, смущенному моими словами, куртку (я видел, что он ежился от холода уже некоторое время), и он смутился ещё больше, хотя и принял ее.***
Мы ушли со скользкой темы и говорили в основном о всякой чепухе, которая больше подходила этому томному ленивому вечеру; постепенно в темноте стало зажигаться все больше и больше огней — и наконец Радужный мост, соответствуя своему названию, поочередно вспыхнул всеми цветами по очереди; стало казаться, будто к острову через воду пролегла настоящая радуга. Саске кутался в мою куртку и, когда мы замолкали, кидал на меня долгие задумчивые взгляды. Я же, в свою очередь, отгонял мысли, что мог вести себя странно и навлечь на себя подозрения. — Кстати, о книге, — сказал Саске тем расслабленным и немного мечтательным тоном, от которого мне враз стало спокойнее, — я ее все-таки дочитал сегодня. — И как тебе? — Хорошо, но странно, — он нахмурился, — она закончилась… никак. — Боюсь, мне придется с тобой не согласиться, — я любовался отблесками моста в воде. — Книга заканчивается на том, что герой наконец всецело осознает и принимает свою ориентацию. Поэтому точка стоит именно там. Так любую историю можно было бы продолжать до бесконечности, пока герой жив. Но суть любой истории именно в том, что она имеет начало и конец. — Ну не зна-а-аю, — протянул Саске, — я не то чтобы ждал счастливого конца, но чего-то все-таки ждал. Для меня осознание чего-то не является событием. — У некоторых людей на осознание чего-то иногда уходит вся жизнь, — иронично подметил я. — Тогда они дураки, если это осознание ни к чему не ведет, — упрямо возразил он. — Ладно, ты, похоже, совсем замерз, — Саске растирал голые коленки в прорезях джинс, — давай собираться. — Уже? — он был явно разочарован и даже не двинулся с места. — Во сколько ты встал? — я выровнялся и оказался напротив него. Саске с вызовом задрал голову, но даже не дернулся, когда я сделал шаг к нему. — В восемь, — сказал он и упрямо поджал губы, явно понимая, к чему я клоню. — А сейчас уже почти одиннадцать. Ты если уже не начал забывать утро, то скоро начнешь. Пошли. Однако Саске то ли слышал слабину в моем голосе, то ли был в игривом настроении: он скрестил руки на груди и фыркнул. — И что? Главное, чтобы помнил этот вечер, всю беготню по кабинетам, как по мне, можно забывать. Я знал, что сегодня был его день рождения, но еще я знал, что у него сегодня был очень тяжелый и насыщенный день, так что он, наверное, держался на чистом упрямстве. Поэтому я вздохнул, наклонился и весьма бесцеремонно поднял его под руки и поставил напротив себя. И снова эти широко открытые влажные глаза близко. Слишком близко. Я попытался сделать шаг назад, однако Саске удержал меня за плечи; его лицо в одночасье стало серьезным, слишком серьезным. — Иоши, — произнес он тем своим взрослым тоном, который меня пугал, — спасибо тебе за сегодняшний вечер. Правда, спасибо. Мне очень понравилось. Но я хочу, чтобы ты знал… Я думаю, что ты хороший человек, но когда ты делаешь такие вещи… Вроде сегодня или некоторых других дней, про которые я читал в дневнике… Это дает мне надежду. Я начинаю забывать, — он хмыкнул от жестокой иронии фразы, — что осенью я вернусь домой и настанет долгая унылая реабилитация без четкой надежды на восстановление. А ты продолжишь жить свою жизнь как ни в чем не бывало. Не нужно… мне ее давать. Понимаешь, о чем я?