***
В Токио пришёл привычный августовский зной, и дни летели кометой, не позволяя рассмаковать детали, которые, казалось, превращались в калейдоскоп смазанных впечатлений. И эти впечатления, будь моя воля, я бы предпочёл распробовать обстоятельнее. Мы с Саске (иногда к нам присоединялись Изуми и Кисаме) прятались от невероятной духоты в холодных и сырых стенах моего дома (этой особенности дома я бывал рад лишь такими вот жаркими днями) и, как советуют пожилые люди, ели угорь, рисовую лапшу и охлажденные дыни (что не столько помогало справиться с жарой, сколько было скорее данью традиции). И лишь вечером, когда духота раскручивала свои кольца, доселе сжимавшие город в тесных объятиях, и уползала в беззвездную темноту ночи, позволяя всем наконец вздохнуть спокойно, мы выходили прогуляться. Например, поглазеть на фестиваль фейерверков на реке Сумида. Для этого мы заранее заказали столик под открытым небом в ресторанчике неподалеку, откуда было удобно наблюдать, как на небе расцветают огненные цветы, похожие на хризантемы. Водная гладь вторила небу, повторяя за ним каждый всполох. В тот вечер у меня было какое-то редкое сентиментальное настроение — такое бывает, когда ты понимаешь, что вечер действительно хорош, и что он может больше никогда и не повториться; и именно в этом заключается ценность момента — в том, что такие безупречно-безмятежные вечера бывают в жизни не так уж часто. Именно поэтому, когда Изуми предложила сделать фото, я согласился. Кисаме вызвался быть фотографом, а мы втроём стали напротив стеклянного ограждения, спиной к водной глади, чтобы за нами на фото было видно россыпи мириадов огней. Как тут Изуми, стоявшая посредине, охнула и сказала: — Черт, плохая примета ведь. Кто станет посередине...** — Тому ничего не будет, — закончил я. — Ты ведь знаешь, откуда она взялась? Раньше человек, стоящий по центру, всегда выходил в расфокусе из-за устройства старых фотоаппаратов. Разумеется, многих людей это пугало. Кроме того, в центре обычно ставили самого пожилого родственника, отдавая ему дань уважения. Вот и выходило, что люди, стоявшие посредине, часто умирали первыми. Это всего лишь примета... — Приметы встроены в коллективное бессознательное, — уперлась Изуми. — Именно поэтому они и работают. Дело не в том, что есть какая-то мистика, дело в том, что они вышиты у тебя на подкорке... Саске, до этого равнодушно наблюдавший за маленькой перепалкой, втиснулся посредине. — Мы так никогда не сфоткаемся, — равнодушно заметил он. — А мне одним несчастьем больше, одним меньше... Мы рассмеялись, но смех вышел натужным. Чуть позже, вечером, когда мы с Саске уже пришли домой, он попросил меня скинуть ему фотографию. Некоторое время он молча ее рассматривал, нахмурив свои живые подвижные брови, пока наконец на его лице не появилась довольная улыбка. — Ну вот, — сказал он, — теперь у меня будет подтверждение, что все это было на самом деле, когда я осенью буду читать дневник. К концу фразы его взгляд померк, будто он постепенно осознал, что она означает. Между нами повисло неприятное осознание — бесцеремонное и безжалостное, будто палач, огласивший свой вердикт. Саске скоро уезжает. Я хотел ему что-то сказать, но он, улыбнувшись одной из своих дежурно-вежливых улыбок, с которыми обычно выражал сожаление, что он мне досаждает, пожелал доброй ночи и позволил чернильной темноте проглотить себя, исчезнув в дверном проеме. На сетчатке глаз у меня как будто отпечатался его неясный удаляющийся силуэт, который я не смог сморгнуть, как ни старался.***
Одно точно было хорошо: у Саске в последнее время не случалось ни мигреней, ни приступов, хотя, увы, и проблесками памяти он не радовал. Казалось бы, глобально ничего не поменялось: мы с Саске точно так же ели вместе, гуляли или проводили вечера в беседке, пока я восполнял дневную потребность в никотине. Иногда я приходил к нему, когда он плавал в бассейне, и протягивал мороженое: тогда Саске подплывал поближе к бортику, и мы шутили про тот случай, о котором ему было известно только из записей. Вот только атмосфера дома все равно стала напряженной, будто струна; казалось, тронь ее — и с громким звоном порвется. Это было странно; ведь Саске по-прежнему не помнил, что с ним было вчера, позавчера или пару дней назад, однако мы оба как будто остро чувствовали, как мало нам осталось времени вдвоем. Вот только Саске и понятия не имел, в чем заключались корни моей меланхолии: врать ему и общаться под выдуманной личиной после окончания его пребывания здесь не имело ни малейшего смысла. А во мне настоящем в его жизни не было ни места, ни потребности. Это был невеселый год: сначала я потерял отца (каким бы они ни был человеком, я знал его все же лучше, чем другие); теперь же — терял брата, так и не успев его толком найти. В последние дни я особенно активно занимался решением вопроса со счетом (что оказалось несколько сложнее, чем я думал). Счёт действительно оказался заморожен, как происходит всегда, когда нотариус информирует банковскую систему о смерти владельца — и вплоть до момента, когда завещание вступает в силу. Все было бы проще, существуй завещательное распоряжение. Ирония была в том, что деньги, пусть и были проведены, как алименты, находились на счету отца — короче, принадлежали теперь скорее мне, чем Саске. Можно было бы попросить Микото оспорить это через суд, так как все это было не вполне законно; однако проще было самостоятельно их вывести и переслать. Короче, я опять оказался втянут в бумажную волокиту, пока мои друзья недоумевали («Разве ты не говорил нам, что все уже закончилось?»). Перемена в моем настроении не ускользнула от внимательных взгляд Изуми: однажды вечером, вытащив меня на прогулку, она, со свойственной ей проницательностью, спросила меня, расстроен ли я, что Саске скоро уезжает. — Я к нему привык, — односложно ответил я. — Из твоих уст это почти откровение, — она звонко рассмеялась. — Как бы странно это не звучало, но думаю, и он к тебе тоже. Эта ситуация — не пойми меня неправильно — вам обоим пошла на пользу. Первые разы, когда я его видела, он был перепуганный и тихий; сейчас же — не знай я, что с ним что-то не так — даже не догадалась бы. — Но с ним все так, — меня почему-то взбесила эта формулировка. Изуми отмахнулась. — Ладно, беру свои слова обратно, ты такой же зануда. Только, Итачи… не обнадеживай его сильно. Он действительно к тебе привязался и… я же вижу, как он на тебя смотрит. В тот вечер я так и не узнал, почему соседство с Саске пошло на пользу мне.***
Был особенно жаркий день — даже попытка устроить вылазку в магазин провалилась, и я был вынужден вызвать курьера, испытывая из-за этого муки совести (ему-то пришлось тащиться по этой невыносимой духоте). Солнце палило нещадно, и мы с Саске в основном прятались дома, питаясь одним только мороженым (“Только не рассказывай Микото”). Когда я вечером зашел напомнить Саске о необходимости выпить таблетки, он меланхолично листал дневник. — Вспоминаешь? — я улыбнулся, присаживаясь на кровать, и он ответил мне кислой ухмылкой. — Трудно поверить, что здесь теперь так много всего, — сказал он, погладив одну из страниц, прежде чем захлопнуть дневник и положить на тумбочку, задевая меня плечом. — А из-за этой жары даже и записывать толком нечего. О как. Так Саске, оказывается, наслаждался коллекционированием воспоминаний. В чем-то это даже прозвучало требовательно. — Но каждый день же не может быть особенным. Так не бывает. — Да, я знаю, — Саске запрокинул голову и как-то мученически поднял на меня свои пронзительно-черные глаза. — Но скоро я вернусь домой… И там-то точно не будет происходить ничего необычного. Вообще. — Такого тоже не может быть, — возразил я. Саске уже было собирался мне что-то ответить, как тут его телефон завибрировал; он протянул руку, окинул сообщение взглядом, который тут же застеклянел; и молча перевернул телефон экраном вниз. — Это, конечно, не мое дело, — сказал я, — и ты говорил, что не любишь к себе жалости, но ты так упорно его избегаешь, что мне кажется, будто дело не в этом. Саске молчал, но губы его как-то странно дрогнули. Когда я уже было хотел извиниться за свое неуместное любопытство, он неожиданно сказал: — И да, и нет. Ты хочешь знать правду? Я почувствовал, как напряглась каждая клеточка моего тела: я так долго гадал, что же такого происходило в Осаке, чтобы Саске вот так прямодушно предложил мне все рассказать? Или это было какой-то уловкой? Его взгляд был серьезным и сосредоточенным — нет, точно нет. — А ты этого хочешь? — спросил я. — Рассказать мне ее. — Я скоро уеду, — он сделал паузу, будто сглатывая ком в горле. Я кивнул, выказывая молчаливое понимание. И тогда Саске начал свой рассказ.***
Его история была до удивительного похожа на мою: хотя он часто менял школы, он хорошо учился, не прилагая к этому никаких особых усилий — очевидно, в силу природной одаренности и того бойкого ума, который позволяет все схватывать на лету. При этом с одноклассниками у него редко ладилось: их проблемы и переживания были Саске мало понятны; и с высоты багажа неприятного жизненного опыта он чувствовал, что возвышается над своими однокашниками. Такая себе башня из слоновой кости, в которую оказываются вынужденно заточенными все люди, которым в жизни пришлось сложнее, чем другим. Школа в Осаке не стала исключением: в ней было много щебечущих девушек, которые досаждали Саске своим легкомыслием, и неотесанных грубоватых мальчишек, которые казались ему слишком приземистыми, а оттого и скучными. Особенно хорошо бесить Саске удавалась уже знакомому мне по редким упоминаниям Наруто, с которым у них произошла стычка в первый же день, после чего Саске, по его собственным словам, “доходчиво объяснил ему, как не надо со мной говорить”. Из девчонок более всего его раздражала некая Сакура, которая не оставляла попыток его разговорить и “вечно лезла со своей чепухой”. “— Как-то раз, когда мама приболела и мне пришлось все тащить на себе, она вздумала, что сегодня отличный день, чтобы нам сходить куда-то и узнать друг друга получше. — И ты ей отказал? — Я спокойно сказал, что у меня другие дела, на что она ответила чепухой в духе “какие могут быть такие дела, чтобы ради них отказать себе в удовольствии погулять”. — Могу вообразить, как ты взбесился. — Ну вот, а она не могла.” Школьные дни текли своей чередой; один учебный год постепенно перетекал в другой, а время плавно скользило, незаметно ускоряя свой бег за чередой забот и хлопот. Саске по-прежнему ни с кем не сближался, его отношения с Наруто накалялись: тем более, исходя из рассказа, этому пареньку то ли нравилась Сакура, то ли он просто не понимал, почему Саске оказывался в центре женского внимания — абсолютно, по его мнению, незаслуженно. Сам же Саске, впрочем, от подобного внимания скорее потерпал: из-за всех забот, довлеющих над ним, он находил их ухаживания неуместными; кроме того, закономерно рассуждал, что интерес у них скорее вызывает его внешность, чем он сам. Но так было до одного дня. С самого утра ничего не предвещало, что что-то пойдет не так: “болван Наруто” снова доставал, уроки были скучными, любимый кот, имеющий обыкновение запрыгивать на подоконник, не почтил Саске своим присутствием, и в целом он откровенно скучал. Так вышло, что после занятий он замешкался, собирая вещи, и когда вышел в полупустой коридор, стал свидетелем того, как Сакура, обычно второпях куда-то убегающая со своими подружками, рассыпала книги. Она собирала их как-то неловко, рассеянно; книги то и дело выпадали вновь и вновь, глухо ударяясь оземь; и Саске, который неторопливо шел позади, не удержался и поднял парочку. “Спасибо,” — смущенно сказала Сакура, которая скорее испугалась такого внимания, чем ему обрадовалась. Но когда она протянула руку, рукав школьной блузки съехал к локтю, и Саске увидел россыпь бурых синяков, в которых легко можно было узнать след от грубой хватки. Прежде чем он успел что-либо спросить, Сакура, проследившая за его взглядом, почти бегом бросилась по коридору. “— И ты захотел узнать, в чем дело? — Скорее просто стал немного более наблюдательным.” И наблюдательность дала свои плоды достаточно скоро: когда Саске поднимался на школьную крышу, где имел обыкновение прятаться на переменках (соорудил из проволоки подобие отмычки для замка, чтобы пробираться туда в любое время), он невольно стал свидетелем сцены, для его глаз не предназначавшейся. Лохматый и рослый детина, который походил скорее на завсегдатая какой-то рюмочной, чем на старшеклассника, за плечи прижимал Сакуру к стене и что-то неприязненно ей шептал, пока она, пытаясь увернуться, отчаянно выворачивала лицо. И тут взгляды всех троих встретились. “— Я сказал ему, чтобы он ее отпустил. Он сказал, чтобы я проваливал и не лез, куда не просят — это, мол, их дела, и Сакура вовсе не против. Тогда я спросил ее, хочет ли она уйти. В этот момент тот придурок переключился на меня, взбешенный моим вопросом, и ей удалось вырваться и убежать. Он тогда сказал: “О, так это ты и есть Саске, да? Твое смазливое лицо всегда можно подрехтовать.” Я ответил ему, что готов подрехтовать его лицо в любой момент, когда он посчитает нужным — правда, едва ли это сильно скажется на его красоте, потому что хуже его уже ничего не сделает. Ну и слово за слово… Ты понял.” Школа, в которой учился Саске, была не самого высокого уровня. И если самой большой неприятностью за время моего обучения была прилипчивость школьного психолога, то вот Саске живо описывал мне все ужасы учебного заведения, где учатся дети из неблагополучных семей: травлю, запугивание и драки. В тот день, по его словам, он и совершил ошибку — нажил себе врага. “— Ты считаешь, что нужно было просто пройти мимо? — Что? Конечно, нет! Но нужно было чуть получше следить за своим языком. Понимаешь, у таких уродов очень хрупкое эго: сдержи я себя, может, все бы обошлось. Но меня это все как-то так выбесило… А я иногда умею доводить людей.” Это я, к сожалению, знал. Яхиро — а именно так звали нового неприятеля — был худшим врагом, которого можно было найти в этой школе. У него был круг приближенных прихлебал, но это-то как раз было не самое худшее. Самое худшее, что его отцом был директор школы. Яхиро до этого, как выяснил Саске, учился в разных учебных заведениях, откуда его выкидывали за поведение, пока наконец отец не забрал его под свое крыло. У Яхиро были хорошие оценки, блестящие перспективы и явные непорядки с головой. И в этой школе ему все сходило с рук. “— Я тогда подумал — ха — что во что-то подобное, вероятно, вырос мой брат. — Твой брат? — Итачи. Я тебе рассказывал про него, судя по дневнику. Ну, не суть.” Сакуру Саске постарался выловить в тот же день, но удалось это ему только под вечер: она пряталась в кабинете музыки. “— Я спросил, все ли у нее в порядке. Она ответила, что да, просто они немного повздорили. Но глаза у нее были совсем красные.” Мало-помалу Саске стал собирать сведения. По всему выходило так, что Сакура и Яхиро, вроде как, встречаются, однако на отношения это абсолютно не было похоже. “— Я думаю, он чем-то ее шантажировал, — заключил Саске. — Директорский сынок и все дела. Это точно не был ее выбор. — Тебе она нравилась? — Что? — он удивился, будто я спросил о чем-то невероятно глупом. — Нет, конечно. Просто никто не заслуживает такого. Разве нет? — Пожалуй, ты прав.” Через пару дней между Яхиро и Саске произошла стычка в школьном коридоре. "Он сказал мне, что я многовато сую нос не в свое дело и продолжаю нарываться на то, чтобы мне его укоротили. Я ответил ему, чтобы он от нее отстал и не думал, что ему все сойдет с рук. И что если он еще раз тронет Сакуру… Тогда он схватил ее — она стояла неподалеку — и спросил, что же будет. Ну и я того… Хорошенько ему вмазал. Ты бы видел его лицо! Оно того стоило.” На помощь к Яхиро бросилась его компания, которая в растерянности застыла между Саске и своим главарем, не понимая, что им делать. Однако в этот момент прозвенел звонок, и Яхиро ядовито выплюнул, что будет ждать Саске вечером на стадионе, один на один. И что если он не придёт, то ему несдобровать. Саске пожал плечами и пообещал, что вечером история повторится. Когда он заходил в кабинет, по плечу его стукнул Наруто. “Он смотрел на меня такими взволнованными глазами. Я думал, он скажет, что я это зря или еще что-то в этом духе. Все остальные боялись и слово выдавить. Но вместо этого он неожиданно сказал, что я молодец.” Саске в своей обычной манере ответил на это, что не нуждается в одобрении и повел плечом, сбрасывая руку. Вечером того дня он сдержал слово и пришел на стадион, где его уже ждало трое. “— Конечно же, он не сдержал слово, да? — Ну, я сам дурак, что надеялся на честную драку.” Однако отступать было поздно. Саске рассудил, что хотя этим людям и незнакомо понятие чести, у него-то она была. На трибунах собирались любопытные зеваки — это обещало стать событием года, которое явно должно было всколыхнуть серые школьные будни. После короткого обмена любезностями на Саске бросились сразу оба друга Яхиро, пока он стоял и скалился. На стороне Саске была скорость и маневренность: ему удавалось уходить из-под ударов, выматывая противников, и наконец, поставив одному подножку, от души заехать ему по носу, завалив его. Однако когда перед ним оставался лишь один противник, он ощутил тупой удар по голове и почувствовал, что оседает на землю. В последний момент он успел отползти, избегая удара ногой: он увидел оскал Яхиро, который собирался нанести решающий удар. “— Как тут, — он поджал губы, — появился этот придурок. — Который? Их слишком много в этой истории. — Наруто, — он фыркнул, — какой же еще.” Он вылетел откуда-то с трибун, резким хуком заехав Яхиро в живот — тот согнулся, и Саске успел схватить его за штанину, повалив на землю. Со словами “это тебе за Сакуру” Наруто съездил ему по скуле, после чего обернулся на оставшегося бойца, который в нерешительности пятился, не ожидая такого поворота. Наруто подал Саске руку, помогая тому подняться на ноги: вдвоем они быстро разделались с оставшимся противником и, сопровождаемые криками и улюлюканьем, покинули место сражения. “Когда мы после всего этого приключения сидели на набережной, пока я отмывал лицо и застирывал пятна крови на рубашке, он сказал мне, что я придурок и теперь-то Яхиро точно от меня не отстанет. Я ответил ему, что от придурка слышу, потому что он теперь в таком же положении.” Так у Саске появился настоящий друг. Когда он рассказывал о нем — с придыханием называя придурком и стараясь придать своему лицу неприязненный вид — я видел, как блестели его глаза, и у меня внутри что-то неприятно кололо. При других обстоятельствах — и если бы я не знал себя — я бы мог сказать, что это была ревность. Саске мог обманывать себя, но мне было очевидно, что Наруто ему нравился. Однако этой симпатии не было суждено перерасти во что-то большее. Теперь Наруто и Саске старались ходить по школе рядом с Сакурой под завистливые взгляды других девчонок. Между этими тремя, исходя из рассказа, стало зарождаться что-то, похожее на трепетную дружбу — впрочем, с достаточно запутанной системой симпатий внутри этого треугольника. Какое-то время Яхиро их не трогал, но в редкие моменты стычек в коридорах неприязненно улыбался. Очевидно, исключительно гордость и глупая фанаберия не позволяли ему впутать в это отца. Но всем было понятно, что это всего лишь затишье перед бурей. Близилось время школьных спортивных соревнований: хотя Саске не посещал никаких спортивных секций, его отобрали представлять честь школы, как и Наруто. По вечерам ребята готовились к соревнованиям, которые должны были стать большой ярмаркой тщеславия: хотя в школе существовало множество проблем, на которые руководство закрывало глаза, перед проверяющими нужно было показать, как все чинно и в целом благопристойно. Саске должен был участвовать в финальной эстафете, которая была заключающим соревнованием, однако в раздевалке его ждал неприятный сюрприз в виде Яхиро и его прихлебал. Без лишних прелюдий стая шакалов принялась задирать Саске и Наруто; последний придерживал Саске за плечо и уговаривал не поддаваться на провокацию. Парни уже было направлялись к выходу, когда Яхиро заблокировал проход к двери. “И тогда он спросил меня, зачем я вступался за Сакуру, если я явно больше заинтересован в Наруто.” Это была глупая и абсолютно вслепую брошенная фраза, однако она, судя по всему, угодила в цель: прежде чем Наруто успел перехватить Саске, последний схватил Яхиро за грудки. К сожалению, дверь была открыта, и в это время по коридору проходила делегация проверяющих из префектуры во главе с директором. Именно на это и был расчет, но Саске понял все коварство провокации уже после того, как коридор наполнился возмущенными возгласами: “Да что тут происходит!?” Дела Наруто и Саске были бы плохи, если бы неожиданно один из мальчишек в раздевалке, который до этого никогда ничего не комментировал и в целом оставался в стороне от любых разборок, неожиданно бы не сказал: “Это Яхиро первый полез.” А затем к нему присоединились и другие, поддерживая ребят и вступаясь за них. Шум привлекал все новых школьников, чаша терпения которых наконец была переполнена; им надоело молчать и терпеть издевательства, и почти у каждого находилось, что добавить. “— Выходит, вы смогли сломать систему? — Неожиданно, но да. Наверное, наш пример дал им всем толчок. Но этого всего не случилось бы, если бы тогда на стадионе за меня не вступился Наруто. Думаю, они поняли, что молчание ничего не изменит.” Грандиозный скандал, который уже назревал, был кое-как замят, однако главное все же произошло: Саске и Наруто не понесли наказания. В понедельник Яхиро не пришел в школу, и затем стало известно, что его перевели на домашнее обучение. Эта новость стала благим предвестием перемен: атмосфера изменилась и, казалось, даже дышать в школе стало свободнее. Саске, правда, всерьез опасался, что его финальные оценки с легкой руки директора будут подпорчены, однако опасность поджидала его не с той стороны. В один из весенних вечеров Саске с Наруто задержались в городе допоздна, но по дороге домой Наруто почему-то стал волноваться. “Он предложил меня проводить, хотя его дом был в другой стороне. Я возразил, что это глупости. Но он все говорил, что ему неспокойно. Я заверил его, что все в порядке и это просто его паранойя, а он мне на это ответил, что если со мной что-то случится, он себе не простит. Но я кое-как отправил его домой… Ну и…” Дальнейший рассказ был очень скомканным, потому что Саске, очевидно, он давался с трудом. Скорее, это походило на отдельные хайлайты: пошел дождь, из-за шума которого он не услышал шагов позади, асфальт был мокрый, поэтому было скользко. Все, что он помнит — тупой удар по затылку и то, что он завалился на металлическую оградку.***
— Это было как будто вчера, хотя прошло уже столько времени, — сказал он, отворачиваясь к стене. — Ну вот. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему я ему не отвечаю. — Но почему, — потрясенно сказал я, стараясь взять себя в руки и унять стук в груди, — ты никому этого не рассказал? Почему не пошел в полицию? — А какие доказательства? — Саске резко обернулся на меня, и в его глазах была такая звенящая безысходность, что у меня в груди защемило. — Я и сам не понял, что произошло. Это всего лишь мои догадки. Да и вообще... Как думаешь, кому поверят: школьнику из бедной семьи или директорскому сыну? Я сам виноват, что заварил всю эту кашу… Не знаю, поверил в себя, поверил, что все в жизни бывает по-другому. Если бы я только мог начать все с чистого листа, я бы не повел себя так, я бы не пошел в открытое противостояние. Может, мне захотелось погеройствовать, может, в его лице я сражался с такими людьми, как он: избалованных властью и деньгами, которые считают, что другие для них просто игрушки… — он снова обессиленно отвернулся. — Но Саске, — я взял его за руку, которую он сжал в кулак на колене, пытаясь привлечь внимание, но почувствовал, как дрожат его пальцы, — ты же ни в чем не виноват. Ты много изменил… для всех этих людей. Очень мало кто на твоем месте отважился бы на то, что сделал ты. Ты не должен себя винить, слышишь? Саске повернулся ко мне всем телом — резко, устало; и глаза у него были совсем мутные и блестящие. Я с ужасом думал о всех тех днях, когда он апатично смотрел в стену, думая о том злополучном моменте; виня себя во всем произошедшем, пока я и понятия не имел, что происходит в его голове. И с еще большим ужасом я думал о тех днях, когда он был весел и приветлив; и — о господи — какого же мужества ему это должно было стоить! Его пальцы подрагивали в моей руке, но, к моему счастью, он не стремился ее выдернуть. — Какой толк об этом говорить, — сухо и безжизненно сказал он. — Все вышло так, как вышло. Я рассказал тебе это потому, что ты единственный человек, который, как мне показалось, меня поймет. Если это было лишним — прости. — Что ты такое говоришь?! — Теперь ты знаешь обо мне почти все. Я просто хотел, чтобы ты знал, прежде чем я уеду, — продолжал говорить он, будто подводя итоги. — Просто когда я говорю с тобой, мне действительно кажется, что все может быть по-другому… Ха! — он усмехнулся и из его глаз, к моему ужасу, потекли слезы, исполосовывая щеки. — Я такой дурак. Я знаю, что я уеду и для тебя это все… Забудь. Пожалуйста. Забудь. — Но все же может быть по-другому, — я крепче сжал его руку, — у тебя все будет хорошо. Если не веришь себе, то поверь мне. Ты замечательный. У тебя все должно быть хорошо. — Но мы же оба знаем, что это неправда, — он покачал головой, и к его мокрым щекам прилипло несколько иссиня-черных прядей. — Я не могу продолжать учебу. Не могу даже толком работать. Не факт, что ко мне вернется память. И никому не нужен человек… который забывает каждый день. Я бы мог сказать что угодно другое; любую бессмыслицу; все эти пустяки, которые люди говорят друг другу, пытаясь утешить; но вся эта ситуация, казалось, оголила мое нутро, и я сказал то, что было самым важным; что показалось мне самым важным в этот момент. — Но ты нужен мне. Я хотел его утешить; я хотел сказать ему, что раз за такое короткое время он сумел стать нужным мне, то наверняка найдется много людей, которые захотят с ним быть даже в такой ситуации. Я хотел сказать ему, что он наверняка нужен своим друзьям, от которых он решил держаться подальше, чтобы не сталкиваться с их вездесущим сочувствием. Я хотел сказать, что он заслуживает всего наилучшего; что он заслуживает наконец попросту быть счастлив. Но все эти слова комом застряли в горле, пока Саске смотрел на меня распахнутыми в изумлении глазами со слипшимися густыми ресницами, бросающими косые тени на его мокрые щеки. А затем он наклонился, и я уже знал, что произойдет. Поцелуй был горячим и соленым, от шока я обмер, позволяя углубить его. Я должен был его оттолкнуть; я был должен, однако я не мог, просто не мог заставить его почувствовать, что мои слова были брошены на ветер и ничего не стоили. Я должен был в таком случае просто позволить ему меня поцеловать, однако и сам не зная зачем, я стал отвечать. Я должен был. Но я не стал. Внезапно Саске отстранился; он взглянул на меня изумленно, будто его пронзила внезапная догадка, а затем уронил голову мне на плечо, и я почувствовал, как бешено пульсирует на шее венка, к которой он прикоснулся холодным мокрым носом. — Это ведь… уже происходило, да? — сдавленно прошептал он мне в шею, отчего-то вызывая этим невинным жестом толпу мурашек, которые вверх-вниз засеменили по моему позвоночнику. — Да, — ответил я. — Ты это помнишь? Он кивнул и всхлипнул; и от этого в груди так сдавило, что не получалось и вздохнуть. В комнате стало невыносимо душно, будто резко перекрыли весь кислород, и я прижал его к себе — мокрого, взлохмаченного и дрожащего. — Я не записал. Не хотел об этом думать, да? — Да. — Вот черт, — он рассмеялся и горячее дыхание снова опалило мне шею. — Как видишь, не вышло. — Не вышло, — согласился я, поглаживая его по спине и чувствуя кончиками пальцев ребристось позвоночника. — Теперь получается так, будто я тебя вынудил. Черт!.. — Саске… — Голова болит. — Ложись спать. Она болит из-за того, что пробуждаются воспоминания. — Знаю. Ай! — он тихонько заскулил, и я прижал его крепче. — Тебе нужно ложиться. — Я знаю, что должен тебя отпустить, — и снова этот горячий шепот, — но я не могу. Не хочу, чтобы завтра… все это опять исчезло. Прости меня. — Ты замучил меня своими извинениями. — А поцелуями? — он тихо рассмеялся. Руки скользнули со спины на плечи, и я осторожно нажал на них. Саске покорно отстранился, опустив голову и не решаясь на меня взглянуть. Я должен был его оставить и уйти. Я был должен. Твою мать. Я откинулся на спину, рассматривая белизну потолка, и то ли от нее, то ли от чего-то еще, защипало в глазах. — Ну? — спросил я, выставляя одну руку в сторону. — Ты ложишься? — Что?! — Саске, уставившись на меня мутными глазами, казалось, он совершенно не понимал, что происходит — и тут мы были квиты. Я похлопал по кровати — так еще показывают коту, чтобы он занял свое место. — Ты шутишь, — сказал он, будто заключил, что я ненормальный. — Ну так ты точно не решишь, что это все тебе показалось. Правда, — тут я замешкался, — ты лучше все же оставь какую-то пометку в своем дневнике. Потому что утром, конечно… — О боже, — потрясенно сказал он, и мы оба разразились нервным смехом. Саске переклонился через меня к тумбочке; на секунду его живот скользнул по моему, вызывая какое-то странное острое чувство. Звук вырываемой страницы, затем быстрый шорох ручки по бумаге, а затем опять тяжесть чужого тела надо мной. — Все, — сказал он, — я оставил заметку. Вырвал страницу на случай, если ты… ну… Его разговоры мне уже порядком надоели, поэтому я приподнялся, опираясь на одну руку, а второй, привлекая за плечи, потянул на себя. Чуть менее мокрый и холодный нос снова уткнулся мне в шею. Жестом фокусника я расправил сбившееся одеяло, укрывая нас. — Иоши… — Еще одно слово, — сказал я, пропуская угрозу в голос. — Спи. Несколько секунд ничего не происходило, а затем горячая — ну почему такая горячая? — рука легла поперек моего живота. Постепенно его дыхание выровнялось, и я понял, что он погрузился в зыбкое забытье. Я лежал и пялился в потолок, прислушиваясь к ритму его дыхания и пытаясь унять собственное сердце, которое как будто пыталось достучаться до меня и что-то сказать. Я говорил себе, что сделал это только потому, что не хотел, чтобы наутро Саске снова обнаружил себя бесцельно блуждающим в океане тягостных воспоминаний и безрадостных мыслей о будущем. Я говорил себе. Но правда была в том, что я знал, что я себе врал.