***
Я понятия не имел, что Саске вчера написал себе в записке, но выглядел он так, будто хотел провалиться под землю: потупив взгляд в тарелку и разделяя омлет на мелкие кусочки, чтобы, очевидно, создать видимость бурной деятельности. — Как твоя голова? — я решил начать с самого безобидного вопроса. — Нормально, — Саске мучал один кусочек особо нещадно. — А если серьезно? — Побаливает немного, — тонкие брови дернулись к переносице, а затем он остановил свои экзекуции омлета и наконец посмотрел на меня, будто собирался озвучить что-то еще. Однако губы его даже не дернулись. Под этим внимательным взглядом уже у меня возникло желание уткнуться в тарелку. — Сейчас выпьешь таблетку и должно полегчать. — Угу, — снова опустил голову, будто так и не решился что-то озвучить. Я чувствовал, как от какого-то странного волнения в животе неприятно скручивает органы. Господи, да что было-то в этой чертовой записке? — Могу я тебя спросить?.. — начал я и, удостоившись быстрого ответа в виде короткого кивка головы и — на секунду — вспышки настороженного взгляда сквозь взмах ресниц, продолжил. — Когда ты проснулся… Ты как будто сразу знал, куда смотреть. И не похоже, что я тебя напугал. Ты же что-то помнишь, верно? Могу я попросить тебя описать свои ощущения после пробуждения? Это важно. — Мне снился какой-то сон, — Саске со вздохом отодвинул тарелку, очевидно, решив больше не издеваться над несчастным завтраком, — и я помнил его первые пару секунд, но потом он исчез, как это бывает. Наверное, там был ты… Да, точно был. Поэтому, когда я тебя увидел, я просто не сразу сообразил, где сон, а где реальность. А потом я вспомнил, что вчера упал — и эти вещи были никак не связаны, это не могло быть вчера. И я понял: что-то во всем этом не так, — он побарабанил пальцами по столу и сделал небольшую паузу, за которую я ощутил практически терапевтический зуд любопытства (полагаю, именно такой испытывают психотерапевты, когда их пациенты близки к тому, чтобы совершить прорыв к решению проблемы). — Думаю, ты хорошо выразился, что я знал, куда смотреть: у меня было чувство, что нужно обернуться к стене… скорее, что-то вроде рефлекса. И то, что там было написано, объясняло несостыковку последнего воспоминания и сегодняшнего утра, так что я даже испытал что-то вроде облегчения. Ну и в целом понял, что произошло. Саске снова замолчал, скрестив руки на груди; и в свете истории, которую он вчера рассказал, я с содроганием подумал, каким ужасным должно было быть осознание произошедшего. На этом бы, пожалуй, стоило остановиться, но демон за левым плечом услужливо нашептал мой следующий вопрос: — А я показался тебе знакомым? Ты меня узнал? Черные глаза быстро заскользили вверх: взгляд перепрыгнул с моих рук на плечи, а затем быстро-быстро коснулся каждой черты лица. — Да, — спокойно ответил он и замолчал, будто был готов к этому вопросу и одновременно не считал нужным что-то еще добавлять. — Спасибо, что поделился, — я постарался мягко улыбнуться, однако демон сбивал меня, продолжая вкрадчиво нашептывать, что за этим “да” скрывается еще много чего неозвученного. — Это действительно важная информация с учетом того, что скоро ты уезжаешь. Я рад, что есть очевидные подвижки в твоей реабилитации и это все было не зря… Большие глаза потускнели и казались выцветшими, блеклыми, хотя их угольная чернота осталась неизменной. Я и сам не знал, почему это прозвучало как прощание. Саске молча протянул руку к блистеру, лежавшему перед ним, запил таблетку водой и встал. Я чувствовал, как между нами повисла неотвратимая реальность, отгоняющая любые проблески радости от хороших новостей в самом зачатке. — Спасибо. Я пойду полежу немного, если ты не против. — Да, конечно. Уже в дверном проеме он остановился, касаясь рукой косяка, будто находя в нем опору. — Иоши, прости. Кажется, вчера я сказал много лишнего, — даже не обернувшись, он оттолкнулся рукой и скрылся. Ох, знал бы ты, как много лишнего вчера сказал я. И у меня было неприятное чувство, что Саске решил, будто сегодня я проснулся с ним только ради того, чтобы проверить, что он помнит. А зачем я, и в самом деле, это сделал?***
После завтрака я поднялся к себе, моментально провалив задачу подумать о том, что же произошло вечером, как будто само мое нутро противилось вынужденной рефлексии. Да и были дела поважнее: например, разобраться с этим злополучным счетом. Одно дело — его разблокировать (не то чтобы сложно — скорее, муторно). Совсем другое — понять, как преподнести это Микото. Я всерьез опасался, что если она начнет разыгрывать удивление и рассыпаться в благодарностях, я могу не выдержать и сказать все, что я думаю об этой истории. А думал я о ней предостаточно. И при этом — ничего лестного. Значит, нужен был вариант, который позволил бы мне особо не обсуждать это с ней. Дело было не в том, что я не хотел этого всего делать — напротив, это казалось мне единственно верным решением и, что самое главное, честным по отношению к Саске. Однако всеми этими играми и манипуляциями я был сыт по горло, и не собирался — в очередной раз — становиться ни заложником ситуации, ни чьей-то игрушкой. В итоге я был вынужден снова звонить нотариусу, чтобы уточнить, могу ли я поступить так, как в итоге решил, и, обрадованный новостью, что это возможно, полез искать документы. Я ума не мог приложить, куда я их сунул, поэтому вскоре за мной возвышались горы из книг, тетрадей и коробок, пока я отчаянно потрошил стол. А еще следовало позвонить Осуми и еще раз прийти на консультацию: сообщить о том, что у Саске есть серьезные подвижки (что должно было меня радовать, но почему-то совершенно не находило должного отклика). Не удивительно, что из-за этой всей суеты я стал рассеянным. Робкий скрип двери заставил меня выронить коробку, которую я держал в руках, и фотографии с тихим шелестом рассыпались по полу. Раньше он никогда не отваживался ко мне заходить. — Ох, прости, — сказал Саске, застыв на пороге. — Не хотел тебя напугать. Ты просто говорил, что я могу зайти к тебе, если что… — Ты и не напугал, я просто не ожидал. Проходи, — я принялся подбирать фото, и Саске, немного помявшись, тоже подобрал фотокарточку, которая отлетела достаточно далеко. — Оу, — сказал он, и я обернулся, удивленный его тоном. — Глаза? — Да, — я протянул руку, однако Саске не спешил выпускать фотографию, и я снова ее опустил. — Что-то не так? — Да нет, — он помотал головой, и длинные пряди, зачесанные назад, рассыпались по его лбу. — Это… Ты коллекционируешь их? — Вроде того, — поняв, что сейчас бесполезно спрашивать, зачем он пришел, я протянул коробку, а сам принялся собирать оставшиеся фото. — Как необычно, — Саске с интересом разглядывал одну из карточек. — Впервые такое вижу. — На самом деле, это патология сетчатки, — я встал у него за плечом. — Выглядит красиво, но приятного мало. А вот это — частичная гетерохромия, тут как раз ничего особо необычного, — и, чувствуя немой вопрос, я был вынужден соврать: — Собирался раньше поступать на офтальмолога. — Это ты делал фото? Я показал на полку над столом, где пылилась уже порядком подзабытая камера. — Очень красиво, — резюмировал Саске, отдавая мне коробку. — Жаль, что у меня скучные глаза, — он неловко рассмеялся. — Да ладно тебе, — сказал я, возвращая ее вместе с другими вещами на их законные места. — У тебя тоже красивые глаза. Повисла напряженная пауза, и я обернулся: Саске, с отчаянно розовеющими щеками, попытался придать своему лицу невозмутимый вид. — Они обычные. Тут у всех такие. — Неправда, — возразил я, внутренне ругая себя за очередную брошенную невпопад фразу. — Да и большинство глаз тут с патологиями, так что особо завидовать нечему. А у тебя насыщенный пигмент, практически черные. Даже на свету толком не видно зрачка. — Но у тебя ведь такие же. Да и у мамы моей тоже. Я замер с очередной коробкой в руках, чувствуя, как по позвоночнику распространяется неприятный холодок. Конечно же, у нас одинаковые глаза. — Было бы странно снимать себя, — я постарался увести разговор в сторону и улыбнулся. — Но твои глаза точно… Гхм. Могу я попросить у тебя разрешения пополнить свою коллекцию? Кончики ушей Саске стали отчаянно-пунцовыми. — Да, — сказал он после небольшой заминки. Я почему-то почувствовал острую необходимость оставить себе что-то на память. Хотя бы просто фотографию “таких же” глаз. — Тогда подойди к окну, — скомандовал я, снимая камеру с полки и привычным жестом обвивая ленту с указанием модели вокруг руки. Стоял не тот объектив — я пошарил на полке и достал светосильное макро-стекло (тоже порядком запылившееся за время неиспользования). Когда я обернулся, лицо Саске было не столько смущенное, сколько любопытное. — Подними немного голову. — Так? — Да нет же, — я протянул руку к скуле, чтобы развернуть лицо к свету под нужным углом, и почувствовал, насколько обжигающим, практически наэлектризованным, вышло прикосновение к мягкой коже щеки. Это было забавно: на вид она была прохладно-фарфоровой, однако прикосновение в пух и прах разносило эту иллюзию. В глазах Саске на секунду промелькнуло что-то, что при иных обстоятельствах я бы толковал как вызов. — Вот так, — это прозвучало неожиданно сипло, и я наконец отнял руку, чтобы навести камеру. Несколько щелчков — и я уже рассматривал на экране угольно-черные глаза, выражение которых было трудно понять: я чувствовал, что в этом пристальном взгляде смешалось много всего. — Ну вот, — я щелкнул выключателем камеры. — Теперь у меня есть и твои глаза. — Надеюсь, ты часто пересматриваешь свою коллекцию, — подчеркнуто-невозмутимо ответил Саске, а затем улыбнулся — максимально невинно. — Буду чаще, — я улыбнулся не менее елейно. Напряжением можно было резать ножом, словно масло. Но тут я вспомнил о кое-чем важном. — А что ты хотел? В смысле, зачем пришел? Озорной огонек в глазах напротив угас так же стремительно, как и вспыхнул. — Звонила мама, — бесцветно отчеканил Саске. — Сказала, что у нее получится освободиться пораньше и она заберет меня в конце недели.***
Днем я снова поехал к нотариусу, так что увидел Саске лишь самым вечером: он выглядел невеселым, да и сам я был, мягко говоря, не в духе. Микото приезжала в воскресенье: то есть оставалось всего пять дней, добрую часть которых мне предстояло провести, мотаясь по нотариусам и банкам. Выходить в город и общаться с кем-то, помимо Саске, у меня не было особых моральных сил; я будто снова возвращался в то апатичное состоянии, в котором и пребывал в тот день, когда поехал встречать его в аэропорт. Я уклонялся от встреч и редко отвечал на сообщения: сейчас были дела поважнее. Доктор Осуми, как выяснилось, ушел на неделю в отпуск, но был готов принять Саске в субботу. Новость о том, что его пациент мог похвалиться первыми серьезными проблесками памяти он воспринял с воодушевлением. И почему-то сказал, что это во многом моя заслуга. Как иронично. И все же те немногие свободные от дел часы я стремился проводить с Саске; мы мало говорили об отъезде — это было само собой разумеющимся. Он, полагаю, избегал этой темы, потому что понимал, что не может настаивать на продолжении общения. Да и я, в общем, по той же причине. Разве что с некоторыми нюансами. Поэтому в основном мы просто завтракали и ужинали вместе, говорили о всякой чепухе и смотрели дурацкие передачи по телику. К сожалению, жара стояла невероятная, так что я потерял надежду еще раз сводить Саске в наш парк. Зато однажды удивил его по-другому. Саске уже привычно лежал на воде, раскинув руки, когда я спустился к бассейну со стаканом ледяного лимонада в руке. Будто почувствовав мое присутствие, он перевернулся на живот; солнечные очки сползли на кончик носа, а губы сложились в удивленное “о”. — Я думал, ты не купаешься, — сказал он, придирчиво меня оглядывая. — Или это сеанс бесплатного стриптиза? Я поймал себя на мысли, что буду скучать по этому очаровательному хамству. — Значит, теперь я еще и стриптизерша, — пробормотал под нос я, ставя стаканчик на бортик бассейна, куда уже подплыл сияющий Саске. Казалось, будь у него хвост, он бы им сейчас радостно завилял. — Сегодня просто очень жарко. — Ну, конечно, — он так гаденько улыбнулся, что я едва удержался от соблазна потопить его. — Как и несколько недель до этого, насколько мне известно. — Я не понимаю, — сказал я, поочередно опуская обе ноги в воду, а затем соскальзывая вниз — таким образом, что я теперь локтями опирался на бортик, — ты чем-то недоволен? Или жадничаешь моим же бассейном? Может, я просто сделал это, чтобы ты напоследок не решил меня еще раз столкнуть. Это замечание достигло цели — Саске, знавший об этом только из дневника, но все же, недовольно поморщился и, обхватив трубочку губами, увлекся лимонадом. — Вкусно, — довольно заключил он. — Спасибо. — Все для вас, — я опустил солнечные очки со лба на нос, — все, как в лучших клубах. Саске закатил глаза и цокнул. — Тогда я могу рассчитывать на приватный танец? Ладно, возможно, я не буду по этому скучать. — Ты не наглей, — я улыбнулся, — а то мы уже выяснили, что кто-то боится щекотки. Саске поджал губы и оторвался от стакана: я знал, что так детально это в его дневнике не было описано. — А сам-то? Хочешь сказать, не боишься? — Нет. Он оттолкнулся от бортика и оказался напротив меня. Одна рука легла на бортик слева, а правая прошлась по моим ребрам. Я усмехнулся — это стерло наглое выражение с его лица. — Ты что, не человек? — обреченно спросил он. Однако ответить мне не представилось шанса — из-за кустов вынырнула Изуми. — Где-то я это уже видела, — сказала она, укоризненно качая головой. — И… оши, где, можно спросить, твой телефон? Саске с тихим вздохом (разочарования?) отплыл в сторону. — Дома. Ты сделала подкоп? — Очень смешно, — она присела на край бассейна, складывая руки на груди. — Ты не отвечал, и я решила зайти в гости перед встречей, а у входа встретила твоего клинера, и она меня пустила. И какая муха опять тебя укусила? — Просто навалилось еще кое-каких юридических вопросов. У меня впервые за неделю полностью свободный день, — я чувствовал себя неловко от того, что Саске приходится это все выслушивать. Изуми вздохнула. — Ты неисправим. Может, тебя действительно что-то укусило? Обычно тебя в воду не загонишь. — Я у него то же самое самое спросил, — Саске отвлекся от лимонада, к которому он вернулся, на поддакивания. — Ты вообще молчи, — шикнул я. — И чего вы ко мне пристали? Изуми и Саске быстро переглянулись. — Каюсь, я должен был ответить, — миролюбиво заключил я под скептическим взглядом Изуми. — Но я правда сильно замотался последние дни. — Бог с тобой, — Изуми махнула рукой. — Ты завтра идешь с нами? — Не могу. Буду у нотариуса. — А в субботу? — Саске уезжает в воскресенье. — О, — Изуми, кажется, поняла ситуацию. — Вопрос снят. Так ты скоро уезжаешь, Саске? С тихим вздохом он развернулся, зеркаля мою позу и опираясь на локти, после чего кивнул. — Приезжай, что ли, в гости, — Изуми улыбнулась. — С тобой хорошо обыгрывать вот его, — кивок на меня, — в “Любовные послания”. — Когда-нибудь обязательно, — дежурно-вежливая улыбка. — Если будет время, можем завтра днем встретиться на кофе, — мне было неловко, что я был вынужден отказывать Изуми. — Попробуй только проморозиться, — угрожающе сказала она, вставая и поправляя несуществующие складки на платье. — Ладно, мне пора. И… Саске, если до отъезда не увидимся — была рада познакомиться. — И я. Провожая взглядом удаляющуюся фигуру, я отгонял невесть откуда взявшееся дурное предчувствие. — Так на чем мы там остановились, напомни? — я обернулся к Саске. И почему мне показалось, что Изуми восприняла новость об его отъезде с облегчением?***
Мы сидели в относительно тихом сквере на лавочке: я — с сигаретой, а Изуми — с уже пустым и смятым стаканчиком из-под кофе в руках. Вечер плавно вступал в свои права — днем у меня так и не вышло встретиться, так как пришлось сорваться пораньше, но и отменить встречу было бы откровенным свинством. На коленях у меня лежала папка с документами: почти все формальности были улажены, и это не могло не радовать. — Ты расстроен его отъездом? — тонкие пальцы снова и снова сминали и расправляли картон, будто Изуми волновалась. — К чему этот вопрос? — это была тема, которой я вообще не хотел касаться, и упорно не понимал, почему рассказ о веселых посиделках был внезапно ею прерван. — Я же вижу. — Тогда ты знаешь ответ. Тем более: зачем спрашивать? — Стоит только коснуться этой темы, и ты заводишься, — Изуми покачала головой. — Хотя я просто спросила. Но, думаю… так в каком-то смысле будет лучше. Я нахмурился: это не вязалось с тем, что она говорила раньше. — Ладно, — Изуми снова перевела тему. — Дай хоть посмотреть, что там за бумаги такие, из-за которых ты постоянно не можешь встретиться. — Зачем? — я напрягся. — Просто разбираюсь с одним замороженным счетом. — Ты так говоришь, что мне еще больше кажется, что ты что-то скрываешь, — Изуми пожала плечами. — Вечно у тебя какие-то секреты. Ну ладно, не трогаю. Остаток беседы прошел на удивление спокойно, и мы, спустя каких-то полчаса, направились к дому Изуми. Жара понемногу спадала, и дышать было легче, так что я в какой-то мере даже наслаждался прогулкой, пока вечернюю тишину тихой улочки, которую осмеливались нарушать лишь цикады, не прорезала телефонная трель. Я посмотрел на экран и не удержался от вздоха. — Прости, нужно ответить. Да. — Господин Учиха, — нотариус отца отличался неприятной манерой практически кричать в трубку, — хорошие новости! Если в субботу успеете подъехать до пяти, закроем вопрос с передачей наследства вашему брату. — Хорошо. Да, я подъеду. — Вот и отлично! До встречи. — До свидания. Господи… и зачем было звонить, ну почему люди старше сорока прицельно игнорируют функцию сообщений? Я обернулся — и вчерашнее дурное предчувствие нахлынуло снова: Изуми стояла, рассматривая меня так пристально, будто я был препаратом на стекле микроскопа. — Брат? — спросила она. Ну, конечно, этот придурок орал так, что она все слышала. — Семейные вопросы. — Как его зовут? — в ее голос проскочили стальные нотки. — Боже, Изуми, к чему это… — А я, кажется, вспомнила, как его зовут, — холодно продолжила она. — Изуми… — Его зовут Саске, разве нет? Ты говорил когда-то давно. Ее голос настолько отчетливо отдавал сталью, что отпираться было бессмысленно. — И? — И?! — брови Изуми взметнулись. — Ты сейчас серьезно? — Скажи мне, каким образом это тебя касается, и я отвечу на твой вопрос. — Я такая дура, — она сокрушенно покачала головой. — Знакомая отца, ну как же. — Еще раз: каким образом это тебя касается? — И эти документы… Теперь понятно, почему ты даже не дал взглянуть. — Изуми, — я устал, хотел домой и меньше всего был готов выслушивать обвинительный приговор. — Ты серьезно собираешься устраивать сцену прямо здесь? — Сцену? — она процедила эти слова… — Итачи, знаешь… Я давно смирилась с тем, что не значу для тебя столько, как мне хотелось бы. Но все это вранье заставляет меня понимать… в какой степени. — Это, — я сделал логическое ударение, — мое дело. Мои семейные вопросы никак тебя не касаются. Вот именно поэтому я и не хотел ничего говорить. Изуми молчала, и я видел, как раздуваются ее тонкие ноздри. — Ты хоть понимаешь, какие это имеет последствия? — наконец сказала она. — О чем ты, господи… — Ты сейчас серьезно? — Абсолютно. — Тебя не смущает, что этот ребенок — понятия не имеющий, кто ты — в тебя влюблен? Это был удар ниже пояса. — Всего лишь твои догадки, — сказал я после паузы. — Мы оба знаем, что это не так. — А даже если так, — я и в самом деле начал заводиться, — то что с того? Он уезжает в субботу. Скорее всего, он даже меня не вспомнит… — Скорее всего! — …а меня настоящего он ненавидит. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. — И ты считаешь, что врать ему — это выход?! — Да, черт возьми, это гребанный выход! Потому что он не вел дневник, не ел и тупо смотрел в стену! — перед моими глазами пронеслось апатичное безжизненное лицо Саске. — Потому что это был единственный способ заставить его лечиться. Потому что ты и понятия не имеешь, что с ним произошло. — И ты просто выбрал легкий путь, — резюмировала Изуми. — И тебя вообще не смущает все, что происходит? — Происходит что? — А ты не понимаешь? — В чем ты меня сейчас обвиняешь? — сказал я достаточно угрожающе, чтобы Изуми дернулась. — Итачи, — потрясенно сказала она с таким лицом, будто говорила с безумцем, — ты хоть понимаешь, как он тебя возненавидит, если узнает правду? — Но он не узнает. — Даже если так… Ты разобьешь ему сердце. — Ох, — ядовито улыбаясь сказал я, — давай не будем делать вид, что тебя волнует именно это. Изуми отшатнулась, как от пощечины, и закрыла лицо руками. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — когда она отняла руки, ее глаза лихорадочно блестели. Мгновение мы смотрели друг на друга, а затем она стремглав бросилась по улице, и ее белое платье развевалось, как если бы это был флаг капитуляции. Я пришел домой чудовищно злой: бросил вещи в прихожей и направился на кухню — курить и успокаивать нервы. Меня трясло так, будто я пробежал кросс; а самое ужасное, что я понятия не имел, на что злюсь больше: на ее слова или на то, что где-то в глубине души они находили отклик. Я курил одну за одной, уговаривая себя просто пойти спать и не думать об этом всем. — Иоши?.. Только не это, только не сейчас! Я обернулся: Саске стоял в дверном проеме, и на его лице непрозрачно читалась обеспокоенность. Боюсь представить, какой у меня был взгляд, если он дернулся и, пробормотав тихое “прости”, бросился прочь. Господи, ну за что мне все это?! Я бросил сигарету в пепельницу и направился за ним; за руку поймал его уже возле лестницы: он смотрел испуганно и потерянно. И самое ужасное — виновато. Я притянул его к себе, зарываясь носом в темные волосы. — Прости, если напугал. Просто… постой так немного, ладно? — Хорошо, — покорно согласился он, и я почувствовал, как худые руки обвивают мою спину. Без всяких вопросов, будто он на каком-то интуитивном уровне все понимал. Хорошо, что завтра он ничего не вспомнит.***
— Итак, он сказал, что вас помнит? У меня было ужаснейшее дежавю, словно это я страдал от проблем с памятью, а не Саске. Снова — этот кабинет, снова — доктор Осуми напротив, снова — разговоры тет-а-тет, не предназначавшиеся для ушей Саске. Сейчас мы договорим и войдет медсестра, которая приведет его. Словно временная петля… Из которой я не то чтобы стремился выбираться. — Да. Когда я пришел его будить, он сначала удивился, а потом посмотрел на стену, где висят ваши рекомендации; как он сам потом сказал — он знал, куда смотреть. И еще до того понял, что его последнее воспоминание не стыкуется с тем, что он видит. То есть он еще спросонья сообразил, что есть какой-то отрывок времени, который он не помнит. — Это же отличные новости, — Осуми широко улыбнулся, и я видел, что это было искренне. — А что насчет ложных воспоминаний? Они его больше не беспокоили? — Насколько мне известно, нет. — Хм, — доктор потер подбородок, — я все же ожидал, что будут рецидивы. В тот день, когда у него был приступ, точно не было ничего необычного? — Нет, — мгновенно соврал я. — Странно, но ладно. Это все в любом случае отлично. — Думаете, он сможет восстановить память полностью? — Кто знает, — Осуми пожал плечами, — но, исходя из динамики, рискну предположить, что возможно если и не полное восстановление, то процентов на шестьдесят-семьдесят. Где-то в течение года. Однако… я же верно понимаю, что он теперь будет жить не с вами? — Да, все верно. — Это, конечно, не очень хорошо, — эти слова отдались внутри каким-то неприятным скребущимся чувством, — но главное, чтобы за ним и дальше следили. А то прогресс, разумеется, может замедлиться. Я услышал щелчок дверной ручки позади, и уже знал, что там стоит медсестра и замученный процедурами Саске. — Саске, присаживайся, — улыбнулся Осуми. — Похоже, что твою память можно восстановить. Я скосил глаза: Саске выглядел оживленным. — Но только при условии, что ты продолжишь принимать препараты и выполнять все упражнения, которые я тебе прописал. Также старайся чаще куда-то выходить: бывать в новых местах, гулять с друзьями. Саске хмуро кивнул — теперь-то я знал, почему это может быть проблемой. — Хотя я больше и не твой лечащий врач, я буду рад слышать новости. Предпочтительно хорошие, конечно, — тут он посмотрел на меня, и я кивнул, — а они, я уверен, будут. — Спасибо вам, — хором сказали мы с Саске и переглянулись, подавляя улыбки. Затем мы обменялись рукопожатиями и заверениями о том, что я сообщу, когда у Саске будут какие-то сдвиги, забрали снимки и результаты обследований, попрощались с приветливой медсестрой и вышли на улицу, где нас уже дожидалось такси. Только спустя несколько минут дороги я осознал, что даже не могу с уверенностью утверждать, сообщит ли мне Микото о прогрессе Саске (о чем я все же намеревался ее серьезно попросить). Было абсолютно очевидно то, что мне самому лучше держаться от него подальше: не только потому, что он бы явно не оценил такого к нему интереса брата (раз уж даже друзей он держал на расстоянии вытянутой руки), но и потому, что врать я не хотел. Иоши был создан только для того, чтобы Саске следовал предписаниям врача… И, конечно, немного повеселел. Но продолжать общаться дальше… чтобы что? Я скосил глаза на него, воодушевленно разглядывающего пейзажи в окне. Даже если я буду ему изредка писать… не будет ли это именно тем, чего он попросил меня не делать? “Не давай мне надежду.” И я ни к месту вспомнил брошенное Изуми: “Ты разобьешь ему сердце.” В его жизни для меня не было места. Мы встретились как незнакомцы — и точно так же должны были расстаться. — Иоши, — мое придуманное имя прозвучало нараспев, и я обернулся, встречаясь с внимательным взглядом. — Скажи… мы ведь будем… Я же могу тебе иногда писать? О динамике. — Конечно, — сказал я, сглатывая ком в горле. — Буду ждать новостей. Конечно, хороших. Саске улыбнулся — смущенно и немного печально. — Мне нужно будет сегодня съездить в город по делам, — сказал я. — Хорошо, — Саске кивнул и как-то слишком поспешно обернулся к окну. Сегодня мне нужно было окончательно разобраться с его деньгами… И иронично, что на это я тратил наш последний день вместе. Но, наверное, так будет лучше. Просто навещу его перед сном. Наверное, будет лучше, если сегодня закончится именно так: без неловких разговоров, лживых обещаний и сентиментальных прощаний.***
“Учиха Итачи отказывается от части наследства в размере… в пользу Учиха Саске.” Вот и все. Самое главное было сделано. Я сидел в беседке и разглядывал белеющий в вечерних сумерках лист, который был хрустящим и острым, как острие гильотины, которое сверкает в лучах солнца, прежде чем палач огласит свой окончательный приговор. Уже завтра приедет Микото, будто напоследок мне не хватало еще одного неловкого разговора. Я сделал все, что мог: теперь у Саске будут деньги, и ему не придется беспокоиться о том, за какие средства продолжать реабилитацию (хотя он и не озвучивал этого опасения, я прекрасно понимал, что оно было). Только на душе все равно было невыносимо тошно. Интересно, как Микото объяснит ему мой отказ? Я злорадно подумал, сможет ли это соскрести копоть с моего образа — так старательно очерненного. Вот так новость: брат — “мудак и лжец” — отказывается от части наследства. Но у меня была гаденькая догадка, что правды Саске все равно не узнает. Ну и ладно. Разве не этого я хотел? Я услышал мягкие крадущиеся шаги (и когда он успел засечь мое возвращение?) и поспешил спрятать листок в папку с документами, поспешно подкуривая сигарету и выпуская первое облачко пара, сквозь которое силуэт Саске, появившегося на ступеньках, выглядел нечетко, размыто: будто мираж, который исчезает. — Опять куришь, — констатировал он, присаживаясь напротив. — Как видишь. Я испытывал странное отчаянное стеснение, когда мы говорили о чем-то отвлеченном, бесконечно опуская самое важное, заталкивая его куда-то на задворки сознания: лишь бы не признавать, лишь бы не говорить об очевидном. — А могу я?.. — Саске с любопытством посмотрел на пачку. — Конечно, нет. Еще чего не хватало. — Почему это? — мгновенно нахохлился он, уморительно хмуря свои брови. — Потому что ты здесь, вроде как, чтобы лечиться, а не чтобы обзаводиться вредными привычками. — Между прочим, — обиженно отчеканил он, — я уже курил в Осаке. — Поздравляю. Хотя гордиться здесь особо нечем. — И это ты вздумал меня поучать? Я понимал, что Саске одевал свою уязвимость в броню нарочитой наглости — не то ли самое я прятал за своей невозмутимостью? — Ну, допустим, — я снова выпустил дым. — И что ты сделаешь? — Ты меня провоцируешь? — Просто спрашиваю. — Тебе может не понравиться мой ответ. На его лице тенью зависло трудноописуемое выражение отчаяния и беспомощности, граничащее с безумием. — И что же это за ответ такой? — спросил я, смутно догадываясь, что этим вопросом подталкиваю свое и без того шаткое душевное равновесие к зияющей пропасти. Секунда заминки, за которую мое сердце пропустила удар. Еще секунда — и Саске, не отрывая от меня пронзительного взгляда, поднялся и сделал пару шагов по направлению ко мне. Я накрыл рукой пачку, выпуская новое облачко дыма, но мои опасения были ложными: Саске наклонился к моему лицу, опираясь руками на спинку лавки позади и замирая в сантиметре от моего лица; а затем — приоткрыл бескровные губы, втягивая дым; и длинные пряди пощекотали мне щеки. — Саске, — только и успел сказать я, прежде чем — Господи! — опять почувствовать поцелуй. Это было просто прикосновение; он мгновенно замер, будто сомневаясь в том, что делает; а я, выкинув сигарету под ноги, положил руки ему на плечи, чтобы мягко оттолкнуть, однако, почувствовав то, как они дрожат, вместо этого отчего-то вцепился крепче, давая беззвучное разрешение. Саске опустился мне на колени; с шорохом упала на землю папка с документами; прохладные и почему-то одновременно обжигающие пальцы коснулись моей шеи, и я почувствовал, как в мой рот проникает горячий язык, окончательно нокаутируя мое самообладание. Ощущение времени и пространства смазалось; реальными были лишь прикосновения чужих рук — на шее, щеках, ключицах и ребрах (слишком отчетливые даже через ткань); и ощущение чужих плеч, волос и спины — под моими собственными руками. Все мои демоны, казалось, наконец смогли прорваться наружу, находя воплощение пусть не во мне, но в своем черноглазом собрате, который так отчаянно ко мне прижимался (достаточно сильно, чтобы я ощущал то, чего чувствовать был не должен); а сам я, оказавшись обезоруженным этой атакой, обмяк. Все мое сознание было сосредоточено лишь на том, чтобы удержать меня от унизительных отчаянных признаний, жертвуя совестью в угоду удовольствию; и когда он отнял губы, чтобы наконец набрать воздуха, моими собственными я коснулся тонкой шеи, чувствуя, как от этого практически невинного прикосновения он цепенеет в моих объятиях. Я прижимал всех моих демонов — наконец утративших бесплотность — поближе, пока мои руки, пользуясь возможностью, забирались под футболку выше, а мой язык скользил вниз — туда, где биение сердца отчетливо прослеживалось в пульсации венки. Вот, что странно: тяжесть чужого тела ощущалась до дикости правильной, будто так и должно было быть; будто здесь, на моих коленях, ему было самое место — зарывавшемуся руками в мои волосы и прерывисто дышащему. Я молил всех богов — о, если бы я только был вправе! — как-то остановить это безумие, будто и сам не был соучастником; я остро чувствовал, что еще пару минут — и случится что-то очень неправильное; что-то, чему никакого оправдания нет и быть попросту не может. И — ох, если бы только желания всегда сбывались так быстро — к моему ужасу, счастью, горю и радости одновременно — зазвонил телефон. Мы одновременно обернулись: на экране высветилось имя Микото, и это было то имя, которое я бы сейчас предпочел увидеть в последнюю очередь. Мало какое имя могло возыметь тот же эффект; мы переглянулись — отчаянно и загнанно, будто дети, которых поймали на краже сладостей — и Саске покорно и обреченно поднялся и отсел в сторону, позволяя мне дотянуться до телефона. Я зачем-то вскочил, будто прогоняя наваждение; отвернулся к Саске спиной (не оборачиваться, а то закаменеешь!), сделал несколько шагов к противоположному краю беседки, после чего наконец поднял трубку. — Да. — Итачи, я буду завтра к шести. У вас все нормально? — Да. — Скинешь мне координаты? — Да, конечно. — Спасибо, жду! И она отключилась. Сердце отчаянно стучало, будто било в набат. Я обернулся. Челка скрывала лицо Саске, который держал в руках поверх папки лист, и руки его дрожали. Я с ужасом понял, что он поднял разлетевшиеся из упавшей папки документы… и какой именно лист он держал.