51 ложь и одна правда

Я мог бы уповать на быстрый скандал или иметь робкую надежду на то, что он меня ударит — я отлично понимал, что я это заслужил. Однако дело приобрело самый страшный поворот из всех возможных: бесцветным и холодным, однако недостаточно твердым тоном, Саске, все еще не поднимая на меня головы и медленно откладывая бумаги в сторону, спросил: — И как я теперь должен тебя называть? Я промолчал. — Значит, это правда, — заключил он с притворной небрежностью; однако в хрипотце его голоса было слишком много муки и тревоги, чтобы это было возможно скрыть. — Я действительно идиот… Посторонний человек, который пригласил пожить… Исследования… Как же… Ха… — Саске рассмеялся тем самым отчаянным смехом, какой обычно свойственен лишь людям, которым уже особо нечего терять — прерывистым, похожим на собачий лай; и обхватил себя за плечи, будто буквально пытался воплотить фразу “держать себя в руках”. Со стороны могло показаться, что я минутой ранее озвучил невероятно смешную шутку, которая почти свела его с ума; однако Саске резко прекратил смеяться, и я едва успел отвести взгляд, когда он посмотрел на меня. — Значит, ты решил… что я твоя игрушка, да? — Нет. — Решил развлечься так? — Нет, — я все еще старался не смотреть на него, отчетливо понимая, что не выдержу его взгляда. — Тогда зачем?! — краем глаза я успел увидеть, как он сделал резкий выпад вперед, однако быстро спохватился и продолжил тем же сухим тоном, что и ранее: — Зачем… это все? — Ты не хотел лечиться. Я не видел лица Саске, однако достаточно отчетливо представлял, как оно выглядело в этот момент. — И ты решил, что это хороший способ заставить меня? Придумать целую легенду? — Это произошло случайно. — Случайно?! Как можно придумать это все случайно? На одной чаше весов был соблазн мгновенно облегчить душу, рассказать все как есть; и, если и не заслужить его прощение, то хотя бы реабилитироваться в своих собственных глазах. Но… что бы за этим следовало дальше? Казалось, только теперь до меня всецело и полностью дошло, что произошло; не говоря уже о том, чего — и тут уж я не знаю кому возносить молитвы — чуть не произошло. Скрываясь за маской выдуманной личности, я забыл о самой главной опасности масок: они имеют свойство срастаться с твоим лицом, если носить их достаточно долго. Наблюдая за тем, как Саске очаровывается в Иоши, я и сам начал верить, что я — это он. И вот — нелицеприятная и предельно обнаженная правда. Примерно так себя чувствуешь, когда выходишь из дорого ночного клуба, где только что гремела музыка и лились напитки, и нечаянно забредаешь в темный переулок — тусклый, с покосившимися домишками и ночующими на лавках бездомными… Реальность. Это была неотвратимая реальность. Я — его брат. И я чудовищно заигрался. И я должен был это все прекратить. — Можно, — я наконец встретился взглядом с темными глазами, в которых плескались гордость, отчаяние и — о Господи, ну почему! — мольба. — Если каждый день ты слушаешь новые обвинения в том, какой ты мудак. На какой-то день ты придумаешь что угодно, лишь бы провести его в тишине. Саске безумно усмехнулся и опустил взгляд. — Вот как, — тихо бросил он. — Тогда почему было просто не выставить меня за дверь? Тебя ведь попросила мама, да? — Да. — Тогда почему? Пожалел меня? — Да. Я хотел, чтобы ты начал лечение. Внезапно Саске оттолкнулся от лавочки и в несколько шагов пересек беседку, поравнявшись со мной. Мы стояли плечом к плечу; и я снова встретился с этим взглядом, который был хуже любой пытки. — Тогда зачем ты это все делал? — спросил он на самой грани слышимости. — Я же только что сказал тебе. — Я не об этом. Это все… то, что сейчас произошло… Зачем? — Я ничего не начинал. — Но ты это допустил. Почему? Эти деньги… Искупаешь вину? Или плата за развлечение? — Нет. Просто узнал про счет и решил помочь, чтобы ты мог продолжать лечение дома. Саске с шумом втянул воздух. — Значит, ты не собирался со мной общаться? — он бил наотмашь, но точно в цель; и угольно-черные глаза сверлили меня; я боялся, что еще немного — и с их помощью он доберется до таких глубин, куда не заходил даже я. — Да. — Тогда зачем? — Зачем что? — Зачем… все, что сейчас было… И не только сейчас, да? Зачем? — Что ты хочешь от меня услышать? — это прозвучало резковато; но наши плечи почти соприкасались, и я был вынужден как-то сопротивляться этому напору. — Правду, — и снова этот отчаянный, почти умоляющий взгляд. — Хоть один раз… скажи правду. Чаша весов всколыхнулась. Я прятал правду где-то глубоко внутри, не желая взглянуть на нее — а, может, не имея достаточно мужества; и сейчас, именно сейчас я, кажется, с предельным ужасом ее осознавал. Однако… Все зашло слишком далеко, и я должен был это прекратить. Я не мог озвучить то, что он хотел услышать. — Просто подыгрывал тебе, потому что иначе ты терял интерес ко всему происходящему и саботировал лечение. Саске прикрыл глаза — всего на мгновение; но когда он снова их открыл, они были совершенно пустые, будто все эмоции с самых их глубин выскоблили. — Какой же ты больной, — наконец сказал он. Я ничего на это не ответил, потому что отвечать здесь было, по правде говоря, нечего. Мы все еще стояли плечом к плечу, только Саске теперь отвернул голову в сторону; казалось, он что-то обдумывал, и наконец, когда решение созрело, он озвучил его все тем же бесцветным, безжизненным тоном. — Я… поддержу эту легенду. Я не буду этого всего записывать. Не тебе на радость, просто уж лучше я действительно буду верить в то, что… со мной может случиться что-то хорошее. Иначе… Я сделаю такую запись, чтобы тебя больше не побеспокоить. Думаю, мы оба только выиграем, если больше никогда, никогда в жизни не пересечемся. Вот и все. Надеюсь, ты доволен. Ты же этого хотел? Я с предельной ясностью осознал, что даже сейчас, казалось бы, окончательно утратив любую надежду, он продолжал раз за разом задавать мне вопросы только с одной целью: он хотел услышать другой ответ. Но я не имел никакого права его давать. — Да, — сказал я. Спустя секунду, задевая меня острым плечом, он ступил в объятья темноты, и совсем скоро шаги перестали быть слышны. Лучше бы он на меня накричал или ударил. Что угодно… Что угодно было бы лучше, чем это.

***

Следующий день был смазанный, будто плохо оттесненная гравюра. Память подбрасывает мне лишь отдельные проблески воспоминаний: тихий, прячущийся у себя, Саске, с которым мы едва ли перебросились больше, чем десятком слов (хотя я и был уверен, что правды он действительно не записал); встреча с Микото в аэропорту и до омерзения лицемерно-неловкие разговоры в такси по пути домой (“Боже, ты так вырос и похорошел!”, “Итачи, я даже и не знаю, как тебя благодарить!”)... Мои мысли о том, что уже завтра, в понедельник, ей позвонят и сообщат, что в пользу Саске был отказ от части наследства. Ее суетливо бегающие по дому глаза и неуместные замечания (“У тебя холостяцкое жилище, но ничего: найдешь себе невесту — станет поуютнее”). Беготня по лестнице, сборы вещей и больничных документов… И наконец, когда я вызвал им такси, сославшись на то, что сам занят и не могу их проводить, фальшивые обещания сообщить хорошие новости. А самое ужасное — все тот же умоляющий взгляд Саске, когда я подошел к нему попрощаться. Будто он до последнего чего-то ждал… — Было приятно провести с тобой время, — натужно улыбнулся я. — Ты мне очень помог. Надеюсь на твое скорейшее выздоровление. Однако в этот момент к воротам подъехало такси и Саске лишь успел бросить мне короткое “спасибо за все”, как Микото, вцепившись ему в плечо и энергично помахав мне, направилась к машине, явно обрадованная возможностью более не рассыпаться в благодарностях. Я наблюдал, как быстро отдаляется от меня машина, и у меня было чувство, что вместе с Саске она увозит кусок моей души.