51 ложь и одна правда

Засыпая, мы, быть может, каждый вечер обрекаем себя на страдания, но мы склонны думать, что не страдали, что страданий не было, так как страдали мы во сне, а сон – это для нас область бессознательного. Марсель Пруст, “Содом и Гоморра”

Год как-то не заладился: я умудрился потерять отца, подругу, а затем и брата, которого еще толком не успел найти. С Изуми мы так и не общались: вероятно, я задел ее гордость самым возмутительным образом; а, может, дело было в чем-то ещё. Что же до меня, я тоже так и не смог ей простить того, как она перешла определенную грань, заступив в сферу слишком личного. И, кроме того, у меня было подозрение, которое дополнительно не давало мне ее простить: что тема Саске поднималась только для того, чтобы на ней сыграть в свою пользу. В общей компании Изуми теперь появлялась редко; каждый из нас избегал появления в тех местах, где может быть другой. Пару раз кто-то попытался выяснить, что произошло, но от меня никому никаких комментариев получить не удалось. Вместе с учебой начались и мои серьезные проблемы со сном. Сон упорно не шёл, ночь за ночью; будто Морфей забыл дорогу к моему дому, а сам я не заслужил возможности хоть на секунду расстаться с тягостными удушающими мыслями. В чем-то я упивался этим: это были пораженческие настроения, если так возможно сказать — я искренне желал самому себе поражения, и искренне считал, что заслужил все страдания, чашу которых собирался исправно испить до конца. Я никак не бежал от своих мыслей и ничем не пытался их глушить, чинно предаваясь самоистязанию. Именно поэтому, когда стало очевидно, что из-за отсутствия сна у меня начались серьезные проблемы с концентрацией, и мне пришлось обратиться к врачу, выписанные мне нейролептики и снотворные я посчитал не менее, чем покушением на своё законное право изводить себя. Таблетки лишили меня способности фокусироваться на мелочах, ловить какие-то воспоминания и цепляться за них; я теперь чувствовал себя созерцающим самого себя же: будто моя голова была аквариумом, а мысли — разноцветными рыбками, поблёскивающими луской. Я потерял возможность чувствовать остро, осмысленно, однако глобально ничего не изменилось. И каждую ночь, когда мне все же удавалось провалиться в сон, даже сквозь ударную дозу препаратов мне чудились безжизненные черные глаза Саске на больничной койке. Снимок глаз я и вправду распечатал. Он лежал на самом верху коробки, так что я сдержал своё обещание пересматривать коллекцию почаще — правда, это было справедливо лишь по отношению к одному экземпляру. Микото не звонила, и из Осаки больше не было никаких новостей. О том, что происходило у меня в голове, никто вокруг и не догадывался. Жизнь неумолимо текла своим чередом: дни сменялись неделями, а на смену зелени листвы пришла золотистая охра. Хотя я иногда и выходил куда-то, мои переживания были словно ширмой, отгораживавшей меня от всего мира. Я знал, что поступил правильно. Но от этого осознания мне почему-то не было легче. И более того: было смутное ощущение, что, именно оборвав все связи, я допустил роковую ошибку. Но это было объяснимо: это было именно тем, во что было легко и удобно верить. Кроме того, я полагал, что здесь играла не последнюю роль моя мания контроля: когда сам я не руководил ситуацией, я искренне полагал, что все остальные с ней не справятся. Как иронично... и самовлюбленно для того, кто сам не справился со всем. В конечном счете мне ничего больше не оставалось, как продолжать влачить своё существования, надеясь на то, что мое решение было правильным. То есть, разумеется, оно было не просто правильным — оно было единственно верным. Но я почему-то чувствовал, что это не совсем так. Может, из-за того, что я так хотел думать, для самого себя у меня все никак не получалось поставить точку во всей этой истории. А сделать это было просто необходимо. Поэтому я начал торг, который обернулся множеством в общем полезных, но суетливых действий. Например, я пожертвовал часть своих средств на поддержку исследований механизмов памяти. Были и довольно сомнительные поступки, за которые, впрочем, мне не то чтобы стыдно — скорее, я просто считал, что поступил немного слишком экспрессивно. А, с другой стороны, кто бы, имея такую же возможность, не сделал бы так же? Я вновь пришел к тому же заключению, что и ранее: деньги обладали одной воистину удивительной особенностью: с их помощью ты мог заставлять людей вести себя так, как тебе того хотелось; и хотя я не то чтобы этим злоупотреблял, в данной ситуации все же не смог удержаться. Я нанял частного детектива, чтобы он провел расследование о существовании других жертв того урода в Осаке; и — разумеется, я оказался прав — довольно быстро они нашлись. В основном это были дети из небогатых семей, которые точно так же либо попросту побоялись кому-то рассказывать о том, с чем им пришлось столкнуться, либо сознательно решили не искать себе неприятностей. Дальнейшее было делом техники и весьма примитивных ухищрений: подбить их семьи на коллективный иск оказалось не такой уж сложной задачей с учетом того, что все расходы я пообещал взять на себя. Пока я этим всем занимался (по счастью, мне даже особо не пришлось углубляться в то, кто я такой и зачем мне это нужно — это имело не такое уж большое значение для них всех; кроме того, полагаю, моя мотивация все же была смутно ясна), тревога уходила в тень, а ей на смену приходила осмысленность. Однако как только большая часть суеты улеглась и мне больше не нужно было совершать с десяток телефонных звонков в день, пустота вновь подняла свою голову и воспряла, увлекая меня в свои объятия. За судебным процессом я особенно не следил: во-первых, самого факта возбуждения дела было достаточно, чтобы меня потешить, во-вторых, мне попросту не было интересно. Однако ни свершившееся возмездие, ни твердая убежденность в том, что исход судебного дела будет положительным для всех пострадавших, не принесли мне должного утешения. Скорее, на некоторое время все это смогло меня отвлечь, однако глобально ничего не поменяло. Вот и получалось: я совершил много действий, которые принесли пользу многим людям, кроме, собственно, самого меня. До сих пор я так и не знаю, что же послужило для меня большим ударом: то, что все это и в самом деле произошло, или то, что я впервые чувствовал себя совершенно беспомощным перед лицом вызовов, к которым оказался не готов. А, может, самым большим потрясением для меня стало то, что жизнь снова стала бесцветной и, по большому счету, бессмысленной. Будто все, что случилось ранее — этот проблеск чего-то настоящего, яркого, неподдельного — был не более, чем насмешкой судьбы. Я был готов согласиться с тем, что было бы лучше, если бы всего этого не случалось. Во всяком случае, было бы куда проще. Однако был ряд вещей, которые мне упорно не давали покоя — помимо моих собственных экзальтированных страданий, конечно. Например, я все время беспокоился о том, помнит ли меня Саске. Какая-то гадкая эгоистичная часть моей натуры, конечно, очень живо надеялась, что он действительно меня помнит, а не просто каждый день узнает о каком-то человеке из дневника. Однако здравый смысл упорно твердил, что если он и вправду меня помнит, это грозит обернуться проблемами. Я стал чаще вспоминать его неудавшийся побег и приступ ложных (предположительно) воспоминаний, случившийся в парке. Я беспокоился о том, что что-то может запустить новую цепочку конфабуляций; однако также надеялся на благоразумие Микото, как и на то, что она все же не будет оставлять Саске надолго одного. Проблема была в том, что живость его реакций и резвость ума заставляли думать, будто с ним и в самом деле все в порядке; и хотя я считал, что с ним по большому счету все нормально, большой ошибкой было бы совсем терять бдительность. Это то, в чем я убедился на собственном примере: после слов Изуми о том, что я чрезмерно опекаю Саске, произошло то, что произошло. Мне было приятно думать, что касательно большинства предположений, связанных с ним, я все же оказывался прав. Была еще вот какая проблема: никто, кроме, собственно, самого Саске не знал, что происходит у него в голове, и не мог с уверенностью сказать, есть ли поводы для беспокойства. Однако я в равной степени не имел морального права ни как-либо напоминать о себе, ни давать Микото какие-либо советы. Сказать, что я потерпел оглушительный провал, было бы по отношению ко мне чем-то сродни милосердия. Более того, не то чтобы я не смог найти себе никаких оправданий — я их и не искал. Никаких оправданий всему произошедшему попросту не могло быть. Я начинал склоняться к тому, что ближе всего к истине был Саске, когда сказал, что я больной. Я и сам не знал, почему так к нему привязался, хотя и не то чтобы считал, что причин для этого не было. Он обладал достаточно благородной натурой, колким чувством юмора, острым умом и не менее острым языком; и все же дело, пожалуй, было не в этом, а в том, как он безоговорочно мне доверился, будто и в самом деле уже ждал какое-то время, что появится человек, которому он сможет доверять. Разумеется, мне это льстило; но я и сам не понял, в какой момент все успело стать… настолько больным. Я все еще ждал новостей, подобно тому, как ранее жены моряков выглядывали на причале смутные очертания мачт; хотя и внутренне пытался заставить себя их не ждать. Нужно было как-то перешагнуть через всю историю и двигаться дальше. Нужно было. В один из вечеров, когда я основательно задержался в университетской анатомичке (как ни странно, после работы с телами мне становилось легче: нужно было почаще напоминать себе, что люди, с какой-то точки зрения, — всего лишь набор из костей, мышц да жира с кожей), я присел на лавочке по дороге домой и закурил. Карман завибрировал; я нехотя потянулся за телефоном: вероятно, звонил или Кисаме, или кто-то из одногруппников. Однако имя, которое я увидел на экране, заставило меня одновременно воспрянуть духом и поежиться. Звонила Микото. Со времени отъезда Саске прошло почти два месяца: логично, что никакие новости не могли появиться раньше. Вот только я был уверен, что она постарается забыть о моем существовании так же резво, как, впрочем, и вспомнила. Ну да ладно. Стоило бы поднять трубку: гадать о причинах этого звонка так можно было бы бесконечно. — Добрый вечер. — Привет, Итачи, — голос, который я услышал, мгновенно сбил с меня радостно-щекочущее предвкушение. — У вас для меня какие-то новости? — я постарался звучать невозмутимо: вполне возможно, что мне просто показалось. — Да, — и тишина. — Что случилось? — сказал я уже менее любезно. Звенящая, режущая ухо тишина. — Микото! — не выдержал я. — Что с Саске? — Саске… вчера выпрыгнул из окна. Я почувствовал, как у меня слабеют пальцы и темнеет в глазах.