Синонимы к слову «‎реакция»‎

«Привет, человек, который в восторге от моих работ». Чангюн читает сообщение два раза подряд, но врубается к чему оно только на третий. На четвёртый — допускает такое разрешение проблемы. На пятый — уже сомневается и считает наглую лесть сомнительным ходом. На шестой — бесит уже сам себя за суету в мыслях. Видимо, — думает Чангюн, печатая нейтральный ответ и стирая его второй раз, потому что получается недостаточно нейтрально, — Кихён решил, что если Минхёку к объяснению (за которым скрыто отчитывание) прибавить комплимент от лица Чангюна, они смогут ещё раз поговорить. (Это же охренеть как все меняет). Надавить на совесть Минхёка через «ему так нравится то, что ты делаешь, хотелось узнать о тебе больше, а ты даже не дал шанса извиниться». Чангюн лишний раз восхищается манипуляциями (выдаваемыми за дипломатию), в которые может Кихён. Это замечательно, только Чангюн не имеет даже смутного представления, как именно Минхёк объясняет свой вандализм уличным искусством. Наверное, у него даже есть псевдоним (хоть и не факт, что он вообще подписывает работы), и, наверное, если сейчас Чангюн уточнит этот псевдоним у Кихёна, он получит плюс-минус справедливое «ты хочешь на основе его рассказа написать статью про стрит-арт, но ты только сейчас понял, что не знаешь, на основе кого именно ты это собираешься делать?». Объяснять Кихёну, что сейчас все силы уходят на то, чтобы писать диплом, работать и дышать, а не так подробно вникать в источник для статьи по дисциплине, с которой Чангюн не планирует связывать дальше свою жизнь, было бессмысленно. Как и объяснять, что от Минхёка не его работы требуются, а информация в общем. Поэтому Чангюн импровизирует: «Да, мне очень понравился твой последний рисунок». Наобум, конечно, но «рисунок» включает в себя что угодно, так что в такой обобщенности трудно промахнуться. Видимо, слово «рисунок» прокатывает, потому что Минхёк в следующем сообщении пишет свой домашний адрес, добавляет слова «давай в субботу вечером», и не добавляет уточнение «тебе же удобно?». «Хорошо», — отправляет Чангюн, оставляя при себе, что был вариант предложить вообще весь разговор перевести в переписку (и если что выйти из «онлайна» Минхёк сможет быстрее, чем выйти из кафе). Но ему проще согласиться с условиями, чем поставить свои. === Чангюну хочется верить, что всё первичное вежливое гостеприимство (включающее и формальный бессмысленный обмен встречными фразами), — это знак того, что и в интересах Минхёка замять их недопонимание. С другой стороны, и в кафе Минхёк вёл себя приятно и мило, а закончилось всё так несправедливо, что Чангюну пришлось поинтересоваться мнением Кихёна по поводу случившегося раньше того, как с ситуации пройдёт года два. Так что не ждать подвоха не представляется возможным. Даже с учётом того, что Минхёк в пижамных штанах, с взлохмаченными волосами, с опухшими глазами, с очками в толстой оправе и в выцветшей серой кофте, поверх которой накинут изумрудный мохеровый кардиган. Даже с учётом того, что Минхёк выглядит по-домашнему располагающе и создаёт впечатление кого-то безопасного, ожидание, что в следующую секунду он посмотрит взглядом, посылающим луч смерти, все ещё было фаворитом у Чангюна в прогнозе их диалога. (Но он хотел бы такой же скилл равнодушия на свой внешний вид перед малознакомыми людьми). И в момент, когда Чангюн даёт мысленно установку миллион раз подумать, прежде чем что-либо сказать, потому что если он ещё раз все испортит, — это будут официальные его похороны как журналиста, Минхёк, опираясь спиной на стенку в коридоре и наблюдая, как Чангюн расшнуровывает кроссовки, невозмутимо произносит: — Я никогда в жизни не рисовал на стенах рисунки. Я пишу надписи. Чангюн поддерживает продолжительное молчание, напряжённо повисшее и убивающее надежду, что бэкграунд их знакомства взаимно забудется. Он продолжает делать то, что делал бы, если бы его не поймали на лжи: аккуратно ставит свои кроссовки на полку с обувью Минхёка, затем открывает стоящий на полу свой рюкзак, доставая из него бутылку вина (потому что местный царь Соломон, доктор Фрейд и мастер Йода не посоветует же херни). — Да, я проебался во второй раз, — подходя к Минхёку ближе, соглашается Чангюн, но не соглашается, что сейчас повторится его неудача, поэтому рассматривает только один вариант, где всё будет, как ему нужно. — Но я все могу объяснить, — он держит бутылку вина так, чтобы она упиралась Минхёку в грудь, прямо в какую-то жёлтую эмблему на его кофте. — Ты выслушаешь меня, а я выслушаю тебя, и мы всё решим, — настойчиво уверяет Чангюн, и Минхёк, с нечитаемым выражением лица, всё же забирает вино, удерживая правой ладонью узкое горло бутылки. — Идём, — закрепляет он безапелляционным голосом и проходит вперёд по коридору на кухню. ...с полным ощущением, что сделал все только хуже. Но Минхёк ничего не говорит, а затем Чангюн слышит, как он выключает в прихожей свет. Градус ожидания уже не просто подвоха, а в принципе чего угодно значительно растёт, когда Минхёк следом приходит на кухню, и Чангюн все ещё не может угадать в его лице какую-либо эмоцию. Возможно, таким безразличием Минхёк выражает безоговорочную поддержку предложенного плана. — Открой ящик внизу, — просит он ровным голосом, как только Чангюн садится за стол, расположенный рядом с окном. — Ящик? — растерянно повторяет Чангюн, проводя ладонями по краю стола и находя маленькую круглую ручку. Откинувшись на спинку стула, Чангюн выдвигает ящик на себя и почти вслух матерится, увидев, что ящик максимально забит кучей кухонных приборов и инструментов разных размеров. — И тут где-то штопор? — Должен быть там, — подтверждает Минхёк, прижимая закрытую бутылку к себе и садясь за стол ровно напротив Чангюна. Должен, а не «точно есть», — пролетает ключевой момент в сознании Чангюна, но как будто у него есть другой выбор, кроме как не перебирать металлические инструменты, создавая грохот и лязганье. Это лучше тишины. Выясняется, что в ящике ещё и куча мусора в виде крышек от пластиковых бутылок, кусочков магнитиков, шурупов, спичек без коробка и сложенных в несколько раз бумажек со списками покупок. — А есть вариант, что он может быть не здесь? — уточняет Чангюн, потому что даже с переносом половины содержимого ящика на стол, он видит всё, что считал бы сокровищем в восемь лет, найдя на чердаке в деревне, но не видит штопор. — Я не знаю, — негромко признается Минхёк с лёгкой усмешкой. — Я только недавно снял эту квартиру, и тут осталось много вещей от прошлых съёмщиков. Чангюн, держа в одной руке маленький замочек с ключом, поднимает голову и смотрит на Минхёка пару секунд. Просто чтобы убедится, что его взгляд соответствует мягкости голоса, а луч смерти пока откладывается. — Тяжело им приходится в новой жизни без этого всего, — в беззлобной саркастичности замечает Чангюн, кидает замок с ключом на стол и опускает взгляд обратно к ящику, пытаясь двумя руками сгрести все мелкие предметы в одну сторону. (…в сторону мусорки, если в идеале). — Возможно, этот ящик как Выручай-комната, — с едва слышным волнением в голосе шутит Минхёк. От Минхёка чувствуется неловкость в миксе с вежливостью, и Чангюн перестал пробовать уловить причины смены гнева на милость, но если это поможет сгладить углы их конфликта, то, окей, он согласен поддержать любой нервный в своей неуклюжести диалог. Чангюн вслух не очень оптимистично судит о своей жизни, раз этот Выручай-ящик считает, что ничто Чангюну так не нужно, как сломанные булавки и пластмассовые уголки для плинтуса. Минхёк предлагает дать ящику ещё три минуты, а потом предать его и уйти к ютубу и запросу «лайфак как открыть бутылку вина без штопора». (И как-то с каждой нелепой шуткой разговор становится менее беспокойным). — Был когда-нибудь у Кихёна дома? — спрашивает Чангюн, раскрывая кулак над столом, и аккуратно высыпая на него найденные пять маленьких винтиков. — У него есть робот, которого мы называем Эдвард. — Это та хрень в виде двух рук, у которых вместо пальцев разные инструменты, и она встроена в стену рядом с холодильником? А Эдвард потому что руки-ножницы? — Минхёк активно подхватывает тему, а его энтузиазм в стремлении разговориться друг с другом так, чтобы пропало напряжение, только давит на совесть Чангюна. (На совесть, которая пару дней назад была яростно против Минхёка). — Да, — подтверждает Чангюн, стараясь просунуть правую руку в ящик так, чтобы достать до задней стенки и убедится, что выгреб оттуда все предметы. — Он психанул, что не мог найти открывашку для банки консервов, поэтому за пару дней собрал Эдварда. Под красноречивое расписывание от Минхёка чувства зависти к тому, как просто жить, когда есть возможность выебнуться близкой дружбой с наукой, Чангюн находит коробку из-под лампочки, которую уже пару раз перекладывал, но не заглядывал внутрь. Он кидает найденный штопор на стол так, что он скользит вперёд к Минхёку. — Я, кстати, вообще не пью, — с видом «не хочу тебя расстраивать, но», сообщает Минхёк, при этом улыбаясь одновременно виновато и насмешливо; и пока у Чангюна в голове не проигрался от начала и до конца охрененно провальный совет «я бы на твоём месте напился с ним», Минхёк, поставив бутылку на стол между ними, добавляет: — Но раз у нас с тобой это условная трубка мира, то почему бы и нет. === Примерно через два часа у Чангюна есть варианты, почему именно нет. Но сейчас он занят тем, что ассоциирует цвет кардигана Минхёка с тем самым Изумрудным городом, куда шла Элли со своими друзьями. И пытается делать вид, что у него, — у человека, который только завтракал в шесть утра, а сейчас уже восемь вечера, — после большей части бутылки все под полным контролем, и из них двоих беспричинно смеётся и глупо шутит только Минхёк. Мозг за два часа проанализировал маленькую квартиру, изучил уже во всех деталях кухню, даже привык к старому потрепанному дивану у одной из стен напротив панели из духовки и кухонных столов, и пришёл к выводу, что Минхёк в очередной раз оказался не тем, чего Чангюн ожидал. (Это можно занести в третий проёб перед ним). Минхёк не выглядит творческим. И уж тем более он не выглядит как человек, который занимается уличным искусством. Никаких разбросанных баллончиков с красками, никаких прикреплённых к стене листов с набросками, никакого «творческого» беспорядка. Чангюн мог видеть через открытую дверь с кухни единственную комнату в квартире, и там тоже ничего не сфотографируешь для хэштега working_on_art. Кровать, стол, большая доска с чертёжными металлическими инструментами и лампой сверху, но это явно его рабочие архитектурные вещи, которые ничего общего со стрит-артом не имеют. У Минхёка есть своя квартира, пусть и съёмная, а так же перспективная работа — и для его возраста это стабильный и обычный расклад. Но при этом Минхёк не сможет заснуть, если не исправит стену в Сеуле, рискуя, как минимум, влететь на административный штраф. Задумавшись об этом, Чангюн не успевает заметить, как разговор выходит на: — Значит, ты помнишь меня в университете. Минхёк говорит это добродушно, но с серьёзным взглядом, и можно догадаться, что это аккуратная подводка к теме их недопонимания на первой встрече и к теме взаимных извинений. Даже с учётом того, что они легко проговорили два часа, обходя все упоминания причины, почему они вообще сидят друг напротив друга, Чангюн согласен с тем, что поговорить об этом не мешает. — У меня хорошая память на лица. Ладно, может, Чангюн и не совсем «едва» его помнил, как ему хотелось бы. Но точно во время отсутствия не вспоминал. На самом деле. Если уже совсем честно и с подключением алкоголя в крови, Чангюн помнил его как что-то красивое, что-то далёкое, и что никогда не будет смотреть тебе в глаза осознанно, а не случайно столкнувшись, так что Чангюн, не привыкший ходить и бессмысленно по ком-то вздыхать, закрыл для себя момент акцента на Минхёке. (А, ну и да, ругался Минхёк со своими одногруппниками на весь актовый зал во время репетиции их выпускного концерта). — Когда я был последним курсом, ты был первым, верно? — следом спрашивает Минхёк, вставая из-за стола, чтобы включить маленькую лампочку над одной из кухонных тумбочек, потому что на улице уже темно, а источник света в виде жёлтой гирлянды, прикреплённой к окну, перестал спасать. (А может Минхёк просто хочет более чётко видеть, как именно влияет своими вопросами). — Да, — подтверждает Чангюн и уже открывает рот, чтобы переключить тему, но не успевает. — Мы как-то пересекались раньше? — Заочно. Односторонне. Вообще не пересекались, — заключает Чангюн, и Минхёку, естественно, становится ещё любопытнее, чем было до. Он возвращается обратно, складывает руки на столе и, оперившись на локти, чуть наклоняется вперёд. — Было что-то интересное? — Не особо, — спокойно произносит Чангюн. Он бездумно крутит в пальцах булавку из того выручай-ящика, которую они упустили из виду, когда выкидывали половину предметов в мусорку. — Я писал про ваш выпускной в студгазету. Под конец первого курса Чангюн влетел в отработку по «Стилистике», заключающуюся в поддержании жизни студгазеты, поэтому ему пришлось включаться в жизнь университета и на два разворота писать про общий выпускной концерт. Со всеми «закулисьем», подготовкой и тем, что в итоге получилось. И пока все готовились к первокурсной сессии, Чангюн тратил время в актовом зале, смотрел на скучные репетиции и пытался понять, как все эти группы разных факультетов различать. Помогало определить в каждой группе быстро запоминающихся людей и по ним ориентироваться. Чангюн уже на первом курсе был за ту журналистику, которая не вмешивается, а только устанавливает события. Поэтому, когда фотограф студгазеты быстро нашёл общий язык со страшекурсниками, и когда редактор студгазеты быстро научился различать специальности, Чангюн же тенью сидел на последний рядах актового зала во время репетиций и фиксировал то, что видел. — Ты застал всю драму, да? — Минхёк заметно теряет предвкушение веселья, он расслабляется, садится на стуле ровно и обнимает левой ладонью чашку с вином вместо того, чтобы взять её за ручку. — Мы никогда не были особо дружной группой, а перед концертом так вообще все переругались. Особенно я отличился, — говорит он перед тем, как поднести чашку ко рту и сделать пару глотков. То, что Минхёк про себя это понимает, Чангюна подкупает, и вспоминание о том, как Минхёк орал на других людей с переходом на «личное», уже не кажется таким устрашающим. — Я писал не про личные взаимоотношения, так что... — Не было дела до нашей драмы, — заканчивает за него Минхёк с понимающим кивком. Чангюн видит, что диалог уходит в тупик, Минхёку не очень нравится вспоминать про выпускной, хотя раннее он создавал впечатление того, кто первый будет обзванивать одногруппников на день встречи выпускников. (Не очень нравится, но, видимо, он уже понял, с какой именно репутацией он сохранился в памяти Чангюна, и хочет это обсудить, но так, чтобы это не звучало как оправдание). — Я раньше не понимал, почему вы все такие взведённые, — аккуратно начинает Чангюн, надеясь, что угадал правильно и тему нужно продолжить. — Но сейчас, учась на последнем курсе и столкнувшись с практикой, с дипломом и с тем высоким уровнем требований на экзаменах, я понимаю, что если к этому прибавить ещё подготовку к концерту, нервы перестают выдерживать. Минхёку хватило два часа и пары фраз, чтобы за то, за что Чангюн раньше его осуждал, сейчас он искренне его защищал. (Перед ним же). — Судя по всему, ты застал самые улётные мои эмоциональные скачки, да? — неторопливо выговаривает Минхёк, аккуратно поставив чашку обратно на стол. — Не важно, был у меня стресс или были у меня какие-то проблемы в жизни, я не должен был так себя вести, — уверенно и тихо заключает он; делает продолжительную паузу и говорит уже более громким голосом и с напускным притворным поучением: — Но это помогло мне вырасти в человека, который уже не ругается каждый раз, когда кто-то со мной не согласен. — Я заметил, — саркастично отмечает Чангюн, но в его тоне нет ничего негативного, только желание разбавить не самую приятную тему. Минхёк щурится и хитро улыбается. Он берет со стола яблоко, которое достал из холодильника вместе со всеми найденными фруктами, и катает его из ладони в ладонь, поставив локти на стол. — Мог бы найти себе другой источник, — предлагает Минхёк, и его попытка изобразить обиду не может перекрыть явно хорошее настроение. — Точно, — притворно соглашается Чангюн. — Есть знакомые уличные художники? — Есть, конечно, — с готовностью помочь отвечает Минхёк, оставляя яблоко на правой ладони. — Дашь контакты? Почту? Какаоток? — перечисляет Чангюн, и сам не замечает, что отзеркаливает улыбку Минхёка. — Я ради такого даже пароль от фейсбука вспомню. — Нет, будешь сидеть напротив меня, — приветливо, но в тоже время упрямо отвечает Минхёк и накрывает яблоко второй ладонью, сжимая его в руках. — Если честно, — говорит Чангюн, переключая легкомысленность их диалога на серьёзный тон, — у меня складывается ощущение, что у тебя тоже есть личная выгода в том, чтобы сидеть напротив меня. Минхёк неоднозначно хмыкает, оставляет яблоко в стороне и тянется к бутылке. Он медлит с ответом, аккуратно разливая по двум кружкам вино так, чтобы в бутылке осталось на ещё один раз. — Просто хочется об этом подробно поговорить, — отвечает Минхёк и ставит бутылку обратно на середину стола. — И тут появился весомый повод это сделать. Официальное разрешение загрузить другого человека своими мыслями, круто же. Чангюн сомневается, что причина звучит именно так, но вряд ли Минхёк соврал в сути: ему действительно очень хочется поговорить об этом. Чангюн смотрит, как в линзах очков Минхёка отражаются блики огоньков гирлянды, и чуть теряется, думая, что вроде они начали нормально общаться, но легче почему-то не стало. === Ещё через час Минхёк удивительно изыскан в поиске точных слов. — Уличное искусство — это то, что делает уличный художник, — важно говорит он, словно диктует. — Уличное искусство существует только на улице, никак иначе, — добавляет он так же важно. — Почему ты не записываешь? Он хмурится, подпирает голову рукой, поставив локоть на стол, и сверлит Чангюна взглядом, который должен был быть строгим, но вообще ни разу. — А как пропустить «обучение» и начать сразу «новую игру»? — намекает Чангюн. Вообще, конечно, хорошо бы начать за Минхёком записывать информацию, даже такую очевидную, и Чангюну не то чтобы впервой на пьяную голову писать статью, но ему не хочется разрушать атмосферу: включать ноутбук, диктофон или пытаться попадать по сенсорному вводу на телефоне. Помимо стрит-арта, они говорят обо всем, за что зацепится тема, и если стенография сможет внести какие-то границы и напоминания, что они собрались для дела, то лучше найти вариант, как её избежать. Поэтому Чангюн не возвращает диалог в нужную ему сторону, если Минхёк сбивается и начинает рассказывать что-то не про стрит-арт. — Пропустить «обучение»? — щурится Минхёк, и то, как он пытается в учительский тон голоса, при этом окончательно выдавая своё опьянение, кажется Чангюну таким забавным, что он не выдерживает и коротко смеётся. — Мы тут выяснили, что ты ни черта не знаешь, а ты хочешь пропустить «обучение». — Я знаю Бэнкси! — возражает Чангюн, чересчур громко для самого себя; но не у одного Минхёка лагает контроль над голосом и состоянием. — Бэнкси все знают. И он — это всего лишь простые трафареты, — утверждает Минхёк, своим легкомысленным тоном уничтожая все величие вклада в стрит-арт Бэнкси. — Ты видел Блу? Мне кажется, ты из тех, кто любит пялиться в стену часами, тебе точно идеально подойдет Блу. Ты же знаешь его? — Впервые слышу, — свободно признает свои провалы Чангюн. — Баския? — Почему у тебя все примеры на букву «Б»? — Хотя бы фильм «Выход через сувенирную лавку»? — Какое забавное название. Минхёк подводит итог: — Мы выяснили, что ты знаешь Бэнкси, стену в Берлине и стрит-арт в Сеуле, где один щенок кусает за нос другого, — Минхёк показательно тяжело вздыхает. — Твоя подготовка как журналиста впечатляет. Чангюн садится на стуле так, чтобы быть боком к столу и опереться спиной о подоконник позади себя. — Ты не первый, кто сомневается в моей профпригодности, — с определённым тоном самоиронии сообщает он, положив левую руку на стол и потянувшись к своей чашке с вином. — Я не хотел обидеть, — сразу говорит Минхёк. — Ты прав, я же сейчас откровенно халтурю, — беззаботно признает Чангюн и тут же добавляет, чтобы они не перешли к теме его профессии: — Я читал рассказ «Граффити», это считается? — Вместо того, чтобы хотя бы загуглить, что из себя представляет стрит-арт, ты прочитал художественный рассказ? — Минхёк задумывается, пытаясь уловить логику; и Чангюн нашёл бы на это полушутку и продолжил бы вслушиваться в перечисление незнакомых ему имён, но Минхёк задаёт простой вопрос: — Или ты читал рассказ раньше? Что-то не даёт Чангюну тут же ответить, но и не даёт ему избежать ответа. — Раньше я учился два года на литературном, — спокойно говорит он, делая глоток из чашки, чтобы закрепится в этом спокойствии. — «Граффити» — рассказ из одного сборника, который мы проходили во втором семестре первого курса. Чангюн не особо планировал рассказывать про свою учёбу на другой специальности, но вино в чашке, уют в квартире и комфорт в беседе сделали своё дело. (И он обвиняет всю эту троицу). — Это буквально первая личная информация от тебя, а прошло часа четыре от нашей встречи, — замечает Минхёк, и Чангюн чертовски благодарен ему, что далее не последовало никаких расспросов. — Твоя очередь, — быстро втягивает его в попытку игры Чангюн, беря из миски единственный целый апельсин, до которого Минхёк ещё не успел добраться с ножом, и толкает его пальцами вперёд. — Моя очередь? — повторяет Минхёк и рефлекторно улыбается, останавливая ладонью апельсин. — Ты уже и так знаешь, что я административку раз в неделю нарушаю. — Это я знал раньше, хочу что-нибудь личное. — Тему переводишь? — Нет, правда, хочу услышать что-нибудь личное. — Ладно, — соглашается Минхёк, и берет такую тяжёлую паузу, что Чангюн всматривается в него, с каждой секундой ожидая услышать, как минимум, признание в убийстве человека. — Я всегда забываю снять часы перед сном, — с какой-то особо драматичной глубиной произносит Минхёк. — Каждый раз засыпаю, а металл в кожу больно впивается. Чангюн не успевает толком выразить, насколько сильно он огорчён, что его так провели с «личным», как к его предплечью прикатывается апельсин с прилагающим к нему вопросом: — Если бы можно было выбрать любую тему, на какую ты бы хотел писать диплом? Чангюн вздыхает. Сложно не отметить, что из них двоих Минхёк тянет своими формулировками вопросов на журналиста больше, чем он сам. Но ему это нравится. — Что ты знаешь об кибер-безопасности? — начинает издалека Чангюн. — У меня на все один пароль. — ...серьёзно? — В нем ещё и дата моего рождения, — с беспечным видом говорит Минхёк, подавляя смешок. — Мне всегда было интересно, кто ловит хакеров? Хакеры? — А грабителей грабители, да, — сохраняя серьёзность, кивает Чангюн. — Алан Тьюринг считается хакером? — по тону голоса Минхёка кажется, что в нем включилось желание проверить, на каком доставучем вопросе его собеседник не выдержит. — Ты знаешь, кто такой Тьюринг, — отмечает Чангюн. — А ещё я знаю слово «конъюктура», — не может не напомнить Минхёк, и улыбается ещё шире, довольный возвращением фразы. — Но вообще, я просто смотрел фильм с Камбирбетчем. — Его фамилия Камирбетч, — невозмутимо исправляет Чангюн. — Хорошо, как скажешь, я смотрел фильм с Комбирбэтчем. — Нет, Камборбетчем. — Кармбэритчем, так? — Близко, но все же Камбирбитчем. — Кир-бер-мотчем. — Ударение на последний слог, КембербЭтчем. — Камбербэтчем, — продолжает Минхек и, увидев, что Чангюн раскололся в громкий смех, понимает: — Черт, я назвал в итоге правильно, да? === Со словами «стрит-арт есть везде, ты просто ни черта не знаешь и не видишь», Минхёк притащил Чангюна на балкон, выходящий с кухни, и в темноте десяти вечера радостно указал рукой на стену здания в ста метрах. — Это твоя работа? — задаёт очевидный вопрос Чангюн, облокачиваясь ладонями на перила балкона. — Нет, — просто отвечает Минхёк. Он стоит рядом, тыкает палочками в банку с консервированным персиками и все ещё отказывается принимать вариант, что надпись невозможно увидеть. — А ты бы мне сказал, если бы была твоя? — Нет. — Почему? — Потому что ты отказываешься проходишь «обучение», — из вредности говорит Минхёк, откусывая кусок от нацепленной на сразу две палочки половинки персика. — Я могу уже назвать три имени на «Б». — Надо четыре и на «К», — непоколебимо заверяет Минхёк. Чангюн опускает голову вниз, повиснув на перилах, и перестаёт придумывать причины, почему так тянет смеяться весь вечер. Свежий воздух отрезвляет, голова меньше кружится, а в сознании много мыслей, но они все кажутся сейчас тем, что можно (и нужно) игнорировать. Особенно ту мысль, что если ты смотришь на кого-то и чувствуешь азарт к жизни, связываешь это с тем кайфом, который испытываешь, когда с тобой происходит что-то случайное, но при этом приятное — ты в беде. — Тебе нравится твоя профессия? — Чангюн выпрямляется, сжимая перила ладонями, и поворачивает голову в сторону Минхёка. — У тебя нет апельсина, чтобы спрашивать, — напоминает Минхёк, всматриваясь в дно банки, и пытаясь подцепить соскользнувший с палочек кусок персика. — Я думаю, что ты ненавидишь её, — специально говорит Чангюн, улыбаясь, потому что видит, что это срабатывает и Минхёк тут же возражает. — Я очень люблю свою профессию! До Чангюна только сейчас доходит главная ирония в деятельности Минхёка: — Днём ты проектируешь здания, а ночью эти же здания разрисовываешь. — Расписываю, — исправляет Минхёк, для надёжности и закрепления «как это важно», поднимая палочки вверх. Чангюн долго смотрит на него, и шестерёнки в голове приходят к одному выводу: — Ты чертовски ёбнут на городе. Минхёк опускает палочки в банку, улыбается и, после недолгого молчания, говорит, не поднимая взгляда с банки. — Самое классное: то, что ты делаешь на улице, видят все. Люди, с которыми тебе никогда не удастся поговорить, люди, которым никогда не удастся поговорить с тобой, — он делает паузу и чуть трясёт банкой, бессмысленно создавая лёгкий звук от прикосновения палочек со стенками банки. — Чтобы быть архитектором, нужно много денег и разрешение на воплощение мечты в реальность, а в стрит-арте такого нет. Но в стрит-арте есть возможность дать одному слову больше ценности, чем оно несёт, поставив его в контексте места, где ты его используешь. И если работа сделана хорошо — люди обсуждают смысл поступка, а не наглость того, кто разрисовал здание. Минхёк звучит плавно и мелодично, это успокаивает и завораживает, что идёт в полный разрез с тем шумом, который он создавал пару минут назад, сидя за столом. Хочется задать какой-то правильный вопрос, чтобы Минхёк продолжил говорить, но Чангюн, не чувствующий эту тему, боится сказать что-то очень глупое и сбивающее с такого настроения. Он смотрит на Минхёка и думает, что ему и правда надо пройти «обучение», а не претендовать на «новую игру». Если отнять у слов Минхёка его мимику, его глаза, его не сразу заметную осторожность, его энергию — его мысли покажутся тривиальностью. И Чангюн до конца не понимает, как это все перевести в текст. — Что там было написано? — спрашивает Чангюн, потому что уверен, что сейчас услышит ответ. — «О чем ты думаешь, когда стараешься ни о чем не думать?». — А ты сам о чем думал, когда это писал? Проходит пара секунд, за которые Чангюн чувствует, как у него болят скулы улыбаться, предвкушая, что у него получилось подловить. — О четырёх именах стрит-артеров на букву "К", — Минхёк поднимает голову и смотрит ему в глаза, отвечая с мягкой ухмылкой. Интуиция Чангюна под влиянием вина до сих пор не может уловить — это была только шутка или все же косвенное признание авторства. Интуиция (под влиянием все того же вина) может только определить, что в самом начале они взяли друг друга на «слабо» в этой игре в гляделку, но в процессе потеряли момент, когда надо было в ней остановиться из соображения общепринятых норм между малознакомыми людьми. — Почему ты ни с кем до этого не говорил про то, что делаешь на улицах? — не особо надеясь, пробует Чангюн. Минхёк не меняется в лице. — У тебя все ещё нет апельсина. — Кому-то подробно рассказал и столкнулся с осуждением? — подбирает Чангюн. — Кому-то из близких? — Уже нет, — говорит Минхёк так, будто не имеет в виду ничего серьёзного. — Давай вернёмся в квартиру, мне уже холодно, — и сразу же опускает тему. — А там вообще надпись была? — с сомнением уточняет Чангюн, но сам сразу понимает, что это риторический вопрос. === Возобновить игру оказалось проще простого. Игра оказалась катализатором для общения лучше, чем вино. И после двух раундов перекатывания апельсина с глупыми вопросами, (очевидно, чтобы забыть, что разговор на балконе был тот ещё тонкий лёд для Минхёка), Чангюн не может промолчать: — Ты ведёшь себя совершенно по-другому, — до того, как он сказала это вслух, фраза казалась ему довольно обычной, но сейчас это звучит как-то лично. — Я просто чувствую себя комфортно, — Минхёк это подаёт как самую очевидную и лёгкую вещь, а Чангюн отмечает, что он сразу понял, о каком именно «по-другому» идёт речь. — Я же у себя дома. — Даже если в твоём доме сидит чужой человек? — Не задавай глупых вопросов. — Это буквально моя профессия. — Будет через пару месяцев, — с акцентом на первое слово, спорит Минхёк. — Ты в статье будешь использовать мои слова как цитаты? — Вероятно. Чангюн понятия не имеет, что будет делать со статьёй, но ему становится всё сложнее отвечать на вопросы Минхёка, не подыгрывая. — Тогда мне можно выбрать псевдоним, верно? — подхватывает Минхёк, и в его голосе уже слышно то раскатистое веселье, обеспечивающее абсурдные предложения дальше. — Мне же нельзя называть своё настоящее имя. Может, сменивший свои политические взгляды исполнитель кантри... Чангюн ничего не может с собой поделать – он глухо смеётся, прикрывая глаза и взъерошивая рукой волосы. — Почему кантри? — повторяет он, не понимая, как раньше не замечал, насколько это смешное слово. — ...который в свободное время охотится на лис, — заканчивает Минхёк и сам заражается лёгким смехомх. — Такое определение личности заинтересовывает в тебе больше, чем в той деятельности, которую ты делаешь, — отсмеявшись, Чангюн пытается сконцентрировать взгляд на собеседнике и говорить без американских горок в тоне голоса. — А у тебя так? — быстро следом спрашивает Минхёк, переставая смеяться, но все ещё ярко улыбаясь. — Отдельно личность заинтересовывает? — Меня? — Чангюн сам не ожидает, что так потеряется из-за вопроса и импульсивно толкает апельсин вперёд так, что он сталкивается с кружкой, стоящей на краю стола. Минхёк не успевает её словить, и она падает ему на колени, заливая остатками вина его кардиган, с которым Чангюн ассоциировал Изумрудный город, куда шла Элли со своими друзьями. — Со мной вечно эта ситуация происходит, — смиренно принимает произошедшее Минхёк, замирая и смотря на разлитое вино. Через пару минут Чангюн стоит рядом с ним в ванной около умывальника, смотрит на то, как он застирывает кардиган (цвета ностальгии от сказки, да) и хочет помочь, потому что чувствует себя виноватым. Он не знает, зачем стоит рядом, и чтобы себя занять, а так же перестать извиняться, решает начать закатывать рукав выцветавшей серой кофты Минхёка до локтя. Он прикасается двумя ладонями к ткани у запястья Минхёка и аккуратно сгибает её, пальцами разглаживая ткань так, чтобы она была ровной. Затем ещё раз. Потому что кто вообще лезет застирывать что-то в воде, не закатав при этом рукава? Подвыпивший мозг считает это самым гармоничным движением, какое только может быть. Чангюн так зависает на этой монотонной и спокойной работе, что мог бы это делать часами. Он постепенно доходит до середины предплечья и не сразу замечает, как Минхёк перестаёт застирывать кардиган и поворачивает голову в его сторону. Проходит время, прежде чем Чангюн расправляет ткань у его локтя и ответно поднимает взгляд. Он ловит себя на том, что они второй раз за вечер рассматривают друг друга и молчат. И это должно было быть странным или неловким, но это почему-то тоже довольно гармонично. Минхёк выдерживает контакт пару секунд, а после коротко улыбается так, словно эта улыбка направлена специально на Чангюна, а не на шутку или ситуацию. (Чангюн жалеет, что места в ванной так мало, что он не может обойти Минхёка и проделать со вторым рукавом кофты то же самое). — Уже час ночи, — нарушает тишину Минхёк, и его голос звучит как у воспитателя, пришедшего обломать детям все веселье и всех разогнать спать, а не как у исполнителя кантри и что-то там с охотой на лис. — Тебе завтра утром на работу, верно? — вспоминает он, закручивая кран и оставляя кардиган в раковине. Чангюн это воспринимает как какую-то новую удивительную информацию про себя. Точно. До всего этого была какая-то другая жизнь. — У меня утренняя смена, — говорит Чангюн, всей своей душой желая отрицать этот факт. Хорошо бы ещё выйти из ванной комнаты, потому что тут вроде больше нет смысла тупить в закатывание рукава, и нет смысла извиняться за кардиган, и нет возможности терять смысл первого и второго, потому что тебе как-то по-особенному тепло улыбнулись, и остаётся только бегать взглядом по всему, что видишь вокруг. — Можешь остаться, и утром поехать отсюда, — Минхёк всё ещё расчётливый взрослый, предлагающий разумные варианты, даже звучит не так, как человек, который выпил половину бутылки вина. — Мне надо заехать домой в любом случае, — отклоняет Чангюн. — Но спасибо. — Тогда договоримся на следующую субботу? Приходи в любое время, я целый день буду дома, — предлагает Минхёк, и затем неуверенно добавляет: — Тебе же удобно? Чангюн с трудом сдерживает желание по-дурацки растянуть гласные во фразе «оооо, меня уже спрашивают, удобно ли мне, а не просто констатируют факт, черт возьми, а я не так плох». — Удобно, — Чангюн улыбается, хотя ему не то чтобы очень удобно перекидывать дела с субботы на всю неделю; но в данную минуту Минхёк мог выбрать любой день недели и любое время и получить положительный ответ. — Извини, но я ни хера не запомнил про всех этих на «Б». И про тех четырёх на «К» тоже, — добавляет он с немного отъехавшей улыбкой. — Я повторю, — говорит Минхёк, уже не как условный «взрослый» и не как исполнитель кантри, а как просто Минхёк; и Чангюн бы хотел определить этот тон голоса как смущение, но он не видит причины Минхёку смущаться. — Как я уже и говорил, я и хотел, чтобы меня про это слушали. Что-то произошло. Что-то, что пьяный мозг не может зафиксировать в разумное словосочетание. Но Чангюн чувствует себя разобранным, неуверенным, взволнованным и почему-то счастливым от этого микса чувств. Что-то происходит между ними, что-то ещё совсем маленькое, и это можно либо развить, либо проигнорировать и разойтись. Есть вероятность, что дело просто в самой ситуации. В ситуации уютного пространства, в ситуации цепкого разговора, в ситуации лёгкого опьянения, в ситуации расслабленности под конец недели. Но если тебе хватило одной встречи, чтобы заключить про себя, что ты не так пьян, как хотел бы, чтобы убедить себя, что дело в “ситуации”, а не в самом человеке, — ты в беде.