Синонимы к слову «‎реакция»‎

С заверения Чжухону «да, ты прав, я отправлю какое-нибудь сообщение» прошло четыре дня и десять оправданий Чангюном самого себя. И ни одного отправленного сообщения. Чжухон это чувствовал, поэтому дополнил свою прошлую мысль ещё и оптимистичным напоминанием «рядом с Землёй летает около восьми тысяч опасных астероидов, и ты никогда не знаешь, когда один из них разъёбет тут все до руин, так что живи здесь и сейчас». Чангюн тоже был за «делай то, что ты никогда раньше не делал». Это касалось всего: и методов работы, и новых увлечений, и прыжка с парашютом, и тех случаев, когда лучше было промолчать, а он какого-то черта сказал. Но. В основном все метания опирались на то, что Минхёк, в первую субботу и далеко не в первый глоток вина, подчеркнул, что если бы не статья, они бы, даже оказавшись в одной компании (а с общим другом это вопрос времени), никогда бы не начали общаться ближе, чем «привет-пока». Чангюн не знает, что конкретно Минхёк тогда имел в виду, есть вероятность, что в трезвом состоянии Минхёк тоже не знает, но Чангюн успешно поселил в себе паранойю, что это намёк, насколько они зря друг к другу, если у них нет совместного дела. Ведь, — подкреплялась паранойя аргументом, — Минхёк тоже ничего не написал ему за неделю. Он написал только в субботу утром. И, после положительного ответа Чангюна на вопрос «ты придёшь?», внезапно завалил лавиной бессмысленных сообщений. И если ты, увидев большое количество сообщений, первым делом думаешь о надежде, что где-то будет о тебе — ты в беде. (Прибавь бонусные баллы, если бы тебя устроило даже твоё имя). Возможно. Это знак того, что Чангюн накрутил себя, и Минхёк не писал, потому что а) был занят; б) абсолютно любой другой вариант, главное, чтобы он был безобидным для самооценки Чангюна. Последнее сообщение от Минхёка «дверь открыта, можешь не звонить» — тоже, наверное, знак. Коридор из прихожей выходит на кухню, и Чангюн, снимая куртку, видит Минхёка сидящего на том-самом-кухонном-диване-который-Чангюн-мысленно-раскритиковал-в-первую-субботу-и-сейчас-во-вторую-субботу-был-благодарен-себе-прошлому-за-то-что-сделал-это-мысленно. (Потому что ещё в прошлый раз выяснилось, что это не «алогичная мебель на кухне, занимающая большую часть пространства», а «лучшее приобретение Минхёка за всю его жизнь»). — Я написал тебе пару сообщений, почему ты не ответил ни на одно? Минхёк подаёт фразу громко, так естественно, словно между ними минуту назад был живой диалог и он легко его продолжает. — Я читал эти «пару» сообщений все три станции в метро и просто не успел это сделать, — на контрасте спокойно отзывается Чангюн. Он слышит в интонации Минхёка доставуче-вредный оттенок, но совершенно беззлобный. В его сообщениях был не только повседневный рандом, там были его мысли, вшитые в «спам». Минхёк так беззаботно старался написать о своих идеях, что-то вроде «да я всякую чушь несу, не относись серьёзно», но в итоге — это буквально первое, на что он захотел внимание, как только Чангюн зашёл в квартиру. И Чангюн бы на это среагировал, если бы мозг не отвлекался на мысль, что, оказывается, самое волнительное было ожидание встречи, дорога до встречи и момент сжимания ладонью ручки двери. А пройти на кухню и увидеть Минхёка с оранжевым пледом, накинутым на голые плечи, в пижамных штанах с прошлой встречи, и держащим в руках нитку с иголкой — было уже не волнительно. Это было... Это было. И всё. Чангюн иногда самозащитно вылетает в комфортное отстранение от событий и вспоминает о них только тогда, когда окажется вне этих обстоятельств. — Там было не так много сообщений, — бормоча, оспаривает Минхёк, обменяв высокую громкость голоса на концентрацию в попытке намотать конец жёлтой нитки на указательный палец, чтобы... Наверное, завязать узел, но пока у него затишье вместо успеха. Чангюн останавливается в дверях, рассматривая чёрную толстовку на коленях Минхёка. Очевидно, именно для её разошедшегося шва сбоку идёт вся борьба с ниткой. Охрененная чёрная толстовка, — заключает Чангюн. Идея зашивать чёрную толстовку жёлтыми нитками не менее охрененная, — заключает Чангюн. Он старается фиксировать своё мнение о чем угодно быстрее, чем появится желание выразить его по поводу отсутствия на Минхёке футболки. — Тридцать четыре сообщения — это не так много? — пытается определить Чангюн. Он садится на диван, выбирая противоположную от Минхёка сторону, чтобы не мешать жёлтыми — черт возьми — жёлтыми нитками зашивать чёрную толстовку. (Но судя по тому, что узел у Минхёка всё ещё в пролёте, как бы Минхёк не пытался нетерпеливо катать нитку между пальцев, чтобы она сама собой запуталась, конкретно «зашивать» ожидается не скоро). — Надо было читать сообщения, а не считать их количество, — Минхёк хмурится, вглядываясь в нитку, и добавляет почти неразборчиво: — У меня многое накопилось за неделю. Накопилось, но выжидал субботы, чтобы их отправить, — цепляется Чангюн. Ладно, он так и не смог смотивировать себя угрозой падения астероида на то, чтобы написать в течение недели, но Минхёк же другой. На его нервной системе же никак не отражается, нажмёт он кнопку «отправить» или нет. (Последнее дело — решать что-то за того, с кем ты уже трижды проебался в своих расчётах, но Чангюн не может остановиться). — Умеешь завязывать узел? — со вздохом смиряется с поражением Минхёк, бессильно опустив руки и повернув голову в сторону Чангюна. От движения плед на плечах Минхёка съезжает с правой стороны до лопатки. И Чангюн внимательней всматривается в жёлтую нитку с иголкой в чужих пальцах. — А почему нитки жёлтые, когда у тебя есть чёрные? – вносит логику он, удобней устраиваясь на диване и разворачиваясь боком так, чтобы положить одну руку на спинку, а поясницей облокотится на ручку дивана позади себя. Чангюн указывает на цветастую небольшую металлическую коробочку (в прошлом — из-под чая, в настоящем — для хранения ниток). Коробочка лежит на середине дивана и игнорируется Минхёком так же, как игнорируется кофта, футболка, или рубашка, или изумрудный кардиган, который уже должен был высохнуть. — Потому что мне так хочется, — с тоном «какую глупость ты спрашиваешь» отвечает Минхёк; он ждёт пару секунд, даёт привыкнуть к тишине, а затем мягко зовёт по имени, и это так прошибает током, что Чангюн в ту же секунду поднимает голову, отвлекаясь от изучения катушек ниток в коробочке. — Привет, — Минхёк чуть улыбается, и как его за минуту швырнуло из громкого возмущения в тихое ворчание, а затем в едва заметную робость, остаётся для Чангюна такой же причиной, почему надо использовать жёлтые нитки для чёрной толстовки. Потому что Минхёку так хочется. Минхёк без очков, и поэтому конкретика посыла его взгляда читаема легче обычного. Он искренне рад их встрече, и это такая простая в своей честности эмоция, что она смущает Чангюна куда больше, чем... Да. Чем плед вместо верхней одежды на Минхёке. — У тебя запоздалый «привет», — замечает Чангюн, и он не до конца уверен, что хочет начать шуточное пререкание, в котором Минхёк сделает его за три реплики, но он уже себя вовремя не остановил. — А у тебя запоздалые ответы на тридцать шесть сообщений, — Минхёк быстро в это включается, не скрывает лёгкого азарта и ещё крепче вцепляется взглядом. — Их тридцать четыре. — Скажи мне тоже «привет». Если бы Чангюн изначально не понял, что сейчас они будут выёбываться друг перед другом в словесной догонялке, потому что лично для него это способ скрыть, что даже на трезвую голову он виснет, смотря Минхёку так прямо в глаза, он бы оценил используемый тон Минхёка где-то между «грубым» и «требовательным». — Я сказал тебе «привет», как только зашёл в квартиру. (Не говорил). — Я не услышал. Я был занят. — Кидая в меня претензию насчёт тридцати четырёх сообщений. — Нет, я не про тридцать шесть сообщений сейчас, — Минхёк наигранно отрицательно качает головой: — Я про то, что я завязывал узел. — Это неуважительная причина. — Уважительная, поэтому будет неплохо, если ты принесёшь мне свои извинения. (Вместо резвой ответной реплики у Чангюна сейчас очень напрашивается мат). — Мои извинения — это уже что-то вместо «как дела?». — Лучше бы было вместо «привет», а то я так его и не услышал. Чангюн почти раскалывается. Он сжимает губы и делает долгую паузу перед ответом, чтобы собраться и от всей души серьёзно пообещать: — Я напишу тебе «привет» в сообщении. — Продублируешь тридцать шесть раз? — Тридцать четыре. — Тогда я обижусь из-за отсутствия ещё двух «привет», — угрожающе и ласково одновременно предупреждает Минхёк. — Почему меня это должно напугать? — В одном из тридцати шести сообщениях была причина. — Их было тридцать четыре, открой и посчитай. — Я сейчас не могу. — Почему? — Мне нужно завязать узел, а у меня не получается, — пробует ровно сказать Минхёк, но в конце смазывает, и слово «получается» произносит уже сдавленным голосом вместе с начинающимся смехом. Чангюн свободно выдыхает, расслабляет лицо и улыбается, закатывая глаза в нарочито снисходительном жесте «уговорил, давай сюда». Он забирает протянутую Минхёком нитку с иголкой, садится на диван ровно, так, чтобы уже опираться на его спинку, и берет в свободную ладонь ножницы, лежащие рядом с коробочкой (в прошлом — из-под чая, в настоящем...), чтобы отрезать неудавшийся запутанный комок ниток, который был первоначальным вариантом «узла». Он неспешно наматывает нитку вокруг пальца, только прокручивает её между большим и указательным пальцем медленней, чем это делал Минхёк, поэтому узел получается меньше и аккуратней. (Ладно, ещё и потому, что он очень старается, словно Минхёк доверил помочь ему в чем-то более серьёзном, чем запутанная нитка). — Пойдёт? — уточняет Чангюн, осторожно держа иголку за середину и вытягивая её с хвостиком нитки чуть перед собой. Опираясь одним локтем на диван, Минхёк наклоняется в сторону, оказываясь так близко, что Чангюн может почувствовать запах его то ли одеколона, то ли дезодоранта, то ли шампуня, то ли все в миксе, но это неважно. Важно, что этот запах остро ударяет вспоминанием, как охрененно было застирывать изумрудный кардиган и легко поддаваться трепетному волнению от близости. Минхёка пока не интересует результат в махинаций с ниткой. В руке, на которую он опирается, он держит свой телефон с открытой перепиской. — Их ровно сорок два, — отчеканивает Минхёк, блокируя телефон, но не поднимая взгляда. — Ты наобум число сказал? — В нём слышится раскатистое подавляемое веселье. — А ты спорил со мной с таким же числом наобум, — вполголоса отмечает Чангюн. — Да, мы идиоты, — подтверждает Минхёк в ласковой хитрости, и, прежде чем вернуться на своё место и поправить плед на плечах, на пару секунд дотрагивается лбом до плеча Чангюна так, как обычно делают с близкими друзьями, когда с чего-то вместе смеются. Через двадцать минут информация «мне так хочется» меняется на более точную «толстовка — рабочая, а поэтому цвет ниток не важен, так как она все равно еженедельно страдает от краски». А ещё есть информация о нулевом уровне представлений Минхёка о техниках зашивания ткани. Какое-то крохотное чувство эстетической аккуратности в Чангюне советует подсказать, что если накручивать стежки друг на друга, а потом накрест, а потом все запутать, — это, конечно, будет крепко держаться, но... Но потом Минхёк трясёт головой и морщит нос, потому что чёлка падает ему на глаза, мешает, а он не может её поправить из-за занятости рук, и Чангюн решает в этот момент «да делай что хочешь». === — Я вчера думал о твоей профессии, — делится Минхёк после того, как поднимается с дивана, убирает коробочку (из-под чая в прошлом…), и заходит в свою комнату, чтобы найти кофту с длинным рукавом. — Пришёл к выводу, что так запариваются с поиском чего-либо только вы и следователи, верно? Комментарий «неужели ты заметил, что в квартире прохладно» Чангюн решает не озвучивать. Вместо этого он решает достать из чехла принесённый с собой ноутбук, расположить его на кухонном столе, надеясь, что такое напоминание об учёбе поможет перестать, как и в первую встречу, смешивать все темы сразу, и он начнёт контролировать поток получаемой и отдаваемой информации. — Даже соперничество между изданиями должно состоять в поиске: кто быстрее опубликует правду, кто быстрее разоблачит какой-то фейк, — рассуждает Чангюн, параллельно доставая из внешнего кармана сумки шнур зарядки для ноутбука. — Но чаще всего всё, что делает журналист, — это освещает под тем углом, какой диктует издательство. И это вызывало определённые проблемы у Чангюна, которому нравилось вести документалистику, собирать со всех источников и освещать каждую из сторон, а не склонять на одну из них, даже если эта та сторона, которой он лично отдаёт предпочтение. («Определённые проблемы», т.е. проблемы, которые возникают, когда ты решаешь быть слишком независимым в своей профессии). — Короче, докопаться до фактов и быть смелым, чтобы о них писать, чего бы тебе это ни стоило? — Минхёк выходит из комнаты, поправляя на себе чёрную кофту. Он пытается не столько упростить весь смысл профессии, сколько сжать всё в одну фразу. — Да, и не вмешивать в работу своё личное мнение. — Тогда тебе должны хорошо даваться статьи в стиле «топ-10 айдолов с красивым профилем», — в серьёзном тоне отвечает Минхёк, беря в руки чайник и поднося его к кухонной раковине, чтобы налить воду. Чангюн поворачивается к нему спиной, распутывая зарядку ноутбука. — За «конъюктуру» все ещё мстишь? — и только сейчас ловит, что их конфликт сам собой перешёл в то, что они вспоминают как локальную шутку между собой. Минхёк ничего не отвечает, но даже сквозь работающий электрический чайник Чангюн слышит его усмешку. — Хочешь, расскажу историю про человека, который думал, что Земля — это огромный космический корабль, созданный древней расой пришельцев? — интригует Минхёк и, выдерживая паузу, в которой Чангюн успевает отвлечься от провода, развернуться к нему и встретиться взглядом: — Оказалось, что это не так. Чангюн открыто смеётся, и Минхек смотрит так, будто это буквально всё, чего хотел Минхёк в этот день: рассмешить его. === Гостеприимства Минхёка хватило на чашку чая и не хватило на то, чтобы не отрицать свои слова, сказанные в первую встречу, особенно если он о них, оказывается, не всё помнил. Минхёк утверждает что да, может быть, он упал в поисках глубинных смыслов в своём деле, и, чисто теоретически, мог начать транслировать вообще всё, что тогда было в голове. Но не вот это: — Ты говорил, что самое важное в стрит-арте — душа человека, и нельзя назвать душу частью человека, потому что душа и есть человек, — сообщает Чангюн, поднимая взгляд от экрана ноутбука, чтобы оценить каждую секунду той перезагрузки, которая сейчас происходит в голове Минхёка, сидящего за столом напротив. Он дважды открывает рот, чтобы что-то на это ответить, и выразительно передумывает, кивает и в какой-то момент своей актёркой напоминает Чжухона. Чангюн улыбается от этой ассоциации. — Это я так заворачивал? — сомневается Минхёк. — Я понятия не имею, что имел тогда в виду, поэтому эту часть можно опустить, я сейчас придумаю новую. — Ты имел в виду, как важно внутреннюю сторону делать внешней, чтобы действительно душа была равно человек, а не душа была каким-то там элементом, до которого другому человеку надо копать и копать, — вкрадчиво объясняет ему Чангюн. На самом деле, Минхёк даже близко не говорил в таких формулировках, он выражался проще в несколько раз. И Чангюн это разгоняет, сохраняя его смысл, но усложняя оборотами, только потому, что ему хочется пристать к Минхёку с любой глупостью. (Ну, или это называется заигрыванием). Неторопливо вскипающее в трёх формах: как попытка продолжить словесное перебрасывание несерьёзными репликами, как попытка развеселить и как попытка дразняще-мягко «укусить», но не желая причинить боль, а желая выразить симпатию. ... Где-то тут Чангюн находит себя на десятом (в сумме) часу общения, но он не единственный несёт ответственность за рождение именно таких сравнении в своей голове. — Я был способен на такую мысль? — Минхёк сто процентов понял, что к чему, и с радостью подыгрывает. — Если бы я знал раньше, что могу под градусом такие темы толкать, я бы вообще не трезвел.  — Через уравнение проще понять, — неуверенно говорит Чангюн, и Минхёк смотрит на него удивлённо и с застывшим «а?». — Если внутренний мир = душа, а внешний мир = действия, тогда нужно, чтобы всегда было душа = действия. По идее, это должно впечатлять больше, чем если бы Чангюн скинул подходящий мем. Ну, ему хочется в это верить. Как и в то, что его стремление показать, какой он тут остроумный и смышлёный, не так прозрачно. Минхёк расплывается в яркой улыбке, но по его взгляду не понятно, принимает он это как «ты странный, но допустим», или его это положительно забавляет. — У тебя по философии автомат был, да? Лучше бы он был по тайм-менеджменту, — думает Чангюн, вздыхая, плавно возвращаясь к статье, а про себя уже сбиваясь со счета, в какой раз пытается настроиться на сугубо одну тему. === — ...работа, сделанная на улице, всегда сливается с окружающим пространством во что-то новое, поэтому она никогда не выглядит так, как была задумана. В этом сложность и красота города... Он вообще похож на тело — ты всегда находишься внутри, но не всегда помнишь об этом... А ещё у любого дома есть красота внутренняя и внешняя, так же, как и у человека… О, — Минхёк говорит чуть тише, — так вот как я тогда на всю эту хрень про душу вышел… — он по-свойски усмехается; это помогает включиться обратно в реальный мир и посмотреть на Чангюна так, будто только-только заметил, что он сидит напротив. — А почему ты не записываешь? Чангюн бегло бросает взгляд на часы в нижнем углу экрана ноутбука и так же быстро возвращается к Минхёку. Примерно двадцать три минуты. Двадцать три минуты, из которых минут двадцать Минхёк рассказывал общую информацию, приводя примеры из мировых имён и случаев значительного влияния на стрит-арт, а оставшиеся три он говорил о себе. Он вроде и перечислял, чем отличается техники, но через пластичную мимику, непринуждённые жесты и размеренный голос, и добавлял к этому собственную оценку. И, кажется, не замечал этого. Не замечал, как на самом деле всё это время, с блестящими глазами и неконтролируемой полуулыбкой, он доверял себя не пятнадцать минут и не двадцать три, а уже вторую встречу подряд. — Я записываю. — Неправда. — Правда. — Я же вижу, что нет. — Каждое твоё слово. И, может, он подбирает подходящую умиротворяющую интонацию или правильный бережно-внимательный взгляд, или умудряется добиться атмосферы особой интимности, когда точно знаешь, что тебя ни за что не осудят, но что-то в Чангюне работает на Минхёке так, что он долго испытывающе смотрит на него, а потом как будто сдаётся ему прямо в руки: — Если нужно отмыть эмаль с кожи хорошо подойдёт кожура грейпфрута. Для прохода в старые подъезды есть универсальные ключи от домофона, но так же можно набрать случайную квартиру и притвориться чужими соседями. Пожарная лестница не такая уж и безопасная, она так шатается, что мне каждый раз кажется, что я грохнусь с неё. Если кто-то из прохожих задаёт вопросы, можно сказать, что вы тут снимаете кино. Это их успокоит, и они не будут мешать. Всегда необходимо брать в два раза больше материалов, чем нужно. И только тогда их хватит. Я это хорошо уяснил, когда мы собрались случайной компанией и делали огромную надпись на одном билборде. Если ты рассчитал, что тебе нужно пять банок краски, бери десять, и только тогда точно угадаешь. Всегда нужен план B так же, как необходимы и планы C, D, F. Делать всё самому не плохо, но командная работа вдохновляет в момент, когда ты чувствуешь, что зашёл в тупик. Надо быть готовым к тому, что какую бы истину ты не написал на стене, люди скажут «это чушь, потому что это написано на стене в подземном переходе». И надо быть готовым, какую бы ты чушь не написал в музее уличного искусства, где всё так красиво, инсталляции, разделённые залы по направлениям, люди скажут «хм, а это глубокая мысль», потому что над ней висит музейная табличка. Ненавижу, когда городу не дают естественно развиваться, и ненавижу художников, которые думают, что с наступлением утра их работа все ещё остаётся их, а не принадлежит всему городу. Минхёк замолкает, отводит взгляд и ломано переплетает пальцы между собой. Чангюн не записал бы ни слова, даже если бы хотел. Даже если бы все это время не смотрел на Минхёка так, будто он начало и конец света одновременно. Чангюн сейчас так много о чём чувствует и так мало о чём думает. Вдумчивые рассуждения об истоках и зарождении уличного искусства — ничто по сравнению с тем, что в этой чертовски близкой повседневности содержится тот самый чистый раствор абсолютной влюблённости Минхёка в город и болезненной преданности этому чувству. — У меня был включен диктофон, — Чангюн указывает на свой телефон рядом с ноутбуком. — Извини, что не сказал раньше. И думает, что это последняя его фраза, сказанная в квартире. Но. С Минхёком легко оставаться в курсе того, что его бесит. Если будут сомнения по поводу, так ли он взъерошен, как кажется, то можно подождать минуту, и Минхёк будет так учтив, что красноречиво переведёт свою претензию из невербальной колючести в прямой текст. И сейчас Минхёк смягчает взгляд и смеётся, неожиданно тихо и искренне, а затем берётся за свой недопитый чай. Минхёк выглядит уязвимым в том, что проговаривает свою страсть вслух. Уязвимым, потому что открыто признает, как серьёзно и важно к этому относится. Уязвимым, потому что между строк имеет в виду «но я знаю, что, возможно, этому мало кто даст ту высокую цену, которую даю я». — Всё в порядке, я не против диктофона, — у Минхёка на губах улыбка, но в глазах лёгкое беспокойство, и он тянет вниз рукава кофты так, чтобы они закрыли костяшки, а затем складывает руки в замок на коленях. — Лучше тормози меня, потому что я могу веч… — Я не хочу это делать, — аккуратно обрывает его Чангюн. — Я хочу тебя слушать. У Минхёка не прикрытое стеснительное удивление. Он смущён, но ему до нервной улыбки приятно, что Чангюн разбирает, запоминает и остаётся полностью сосредоточенным на нём. — Почему ты раньше не сказал про диктофон? — спрашивает Минхёк, пытаясь отвести от атмосферы откровений. — Чтобы ты себя не контролировал, каждый раз думая, что идёт запись и надо подбирать слова. — А сейчас почему сказал? Потому что я тупой и только сейчас сообразил, что тебе это может быть неприятно, — думает Чангюн, но не хочет заводить разговор ещё раз в ту вертикаль, поэтому отвечает полушуткой: — Чтобы посмотреть на разницу того, что ты говоришь. Обычно на этом контрасте интересно смотреть, где именно правда. — Это тебя на журфаке научили такой дряни? Чангюн смеётся и не скрывает: — Да. И его смех на диктофоне сливается с мыслями Минхёка так же, как работа, сделанная на улице, всегда сливается с окружающим пространством во что-то новое. === Чангюн вспоминает, как в первый вечер он решил, что в комнате Минхёка нет ничего, отсылающего к стрит-арту. Вспоминает и поздравляет себя с очередным предварительно неверным выводом. На одной стене, как раз на той, которая не была видна с кухни, висела широкая деревянная доска, от и до заполненная фотографиями уличных исписанных стен. Внизу под доской было сложено в ряды множество пизанских башен, состоящих из папок, листов, газет и книг в мягкой обложке. Что-то было устойчиво, что-то съехало и было уже разбросанно веером из бумаг на полу. Когда Минхёк говорил «зайди в мою комнату, там есть фотографии двух последних работ», он сознательно не уточнял, куда именно смотреть во всей этой мозаике. Видимо, это желание поиграть в «угадайку», проверить, что именно Чангюн может ему приписать в авторство. Или увиливание, потому что уже хочется обсудить лично свои работы, но все ещё страшно это открыто делать. — Это все твоё? — громко спрашивает Чангюн, чтобы быть услышанным на кухне. «Смотри лучше в стену, чем в телевизор». «Ваше мнение очень важно для вас». Чангюн периферическим зрением замечает, что Минхёк зашёл в комнату. «Ты думаешь, что тоже так можешь, но если всё-таки попробуешь сделать, то получится существенно иначе». — Я не скажу тебе, — отзывается Минхёк за его спиной. Вполне ожидаемо, — беззлобно кривит губы в усмешке Чангюн, не оборачиваясь на него. — А почему «only security see our graffiti»? — По вот этой же причине, — Минхёк подходит на шаг ближе к Чангюну, вытягивает руку вверх и два раза стучит ногтем указательного пальца по висящей ближе к середине доски фотографии, где написано «Я рисую за пять минут. Вы закрашиваете это за десять. На пять минут я в плюсе». — Многие надписи люди просто не успевают увидеть, их быстро закрашивают. «Когда ты прочтёшь эту фразу, я смогу быть уверен, что забрал немного места в твоих мыслях». «Ты несёшь ответственность за все прочитанное». — «Посигналь, если ты любишь граффити»? — читает вслух Чангюн. — Люди обычно выражают несогласие с чем-то и массово начинают сигналить на дорогах, в этом смысл, да? — Это не моя идея. — Сплагиатил? — Это очень известная работа, так что это не плагиат, а ремейк. Я изменил шрифт и цвет, не скрывая, что я другой автор. И это первая работа, которую Минхёк открыто признал, пусть она и является своего рода кавером. Минхёк сам не сразу понимает, что проболтался, а когда до него доходит, он делает всё, чтобы сбить внимание с этой темы. Он поднимает свитер Чангюна за край, просовывает под него руку, чтобы положить раскрытую ладонь на середину спины, и вжимает так сильно, словно желая оставить отпечаток. И, видимо, фишка была в том, чтобы напугать, внезапно дотронувшись ледяной ладонью до тёплой под свитером кожи. Но Чангюн чуть вздрагивает, рефлекторно зажмуривается и быстро концентрируется. Он скрещивает руки на груди, закрепляя своё внешнее спокойствие, чтобы иметь полное право самодовольно выяснить: — Не прокатила шутка? Это же всё в контексте дурачества. Минхёк предварительно создал все условия, чтобы в его манеры очень естественно входили такие легкомысленные шутки. — Не прокатила, — соглашается Минхёк вполне равнодушно, и тут же продолжая немного осторожно: — Какая из идей в сообщениях тебе понравилась больше всего? Чангюн не может сдержать короткой улыбки. Покалывание от температурного контраста сходит на нет, Минхёк держит ладонь плотно к коже, и Чангюну кажется, что сейчас всё его осязание сосредоточенно только в спине. Ему приятно и беспокойно, но это не так отключает мозг, чтобы не уловить, что Минхёку проще залезть без страховки на крышу десятиэтажного здания, чтобы написать что-то на рекламном щите, чем вслух спросить мнение другого касательно той фразы, из-за которой именно он и лезет на эту крышу. — «Это не время проходит, это ты проходишь», — отвечает Чангюн. На самом деле, он не помнит все идеи в сообщениях, он даже с трудом вспомнил эту, но тот факт, что она въелась в мозг, уже может говорить о «больше всего понравилась». Минхёк в ответ тянет «хммммм» и замолкает. По каким-то причинам, о которых Чангюн может догадываться только на интуитивном уровне, Минхёку всё ещё сложно рассказывать о своей деятельности на улицах. И Чангюн не против быть терпеливым к этому. И он почти успевает сказать это вслух, как Минхёк расслабляет руку на его спине, а затем сгибает пальцы так, чтобы удобно было легонько надавить на кожу ногтями и, мягко царапая, провести ладонью вниз к пояснице. — Блять, — сквозь зубы вырывается раздражённое у Чангюна вместе с тем, как он извивается, крупно вздрагивая, и судорожно дёргается под чужой ладонью. Чангюн сжимает челюсть, шумно выдыхает через нос, часто моргает, опустив голову и впиваясь взглядом в одну из бумажных пизанских башен. Невольно замерев на середине движения, Минхёк удерживает руку на пояснице, и Чангюн чувствует его напряжение через ладонь так же чётко, как собственное колотящееся сердцебиение. Каждая. Буквально каждая секунда в этой наэлектризованной тишине делает жизнь Чангюна всё сложнее и сложнее. Надо бы как-то отойти от испуга от собственной реакции. И для начала обернуться. Но оборачиваться Чангюну не хочется. Хочется только, чтобы Минхёк легко и непринуждённо быстро накидал пару шуток на всё произошедшее. Чангюн поддержит любое веселье, только бы не объяснять, почему на внезапный холод он, пусть и с заминкой, но способен дать нейтральную реакцию, а от лёгкого жеста его всего выкоротило. — Ты… — Очень боюсь щекотки, — торопливо выпаливает Чангюн, потому что не хочет, чтобы на эту ситуацию у Минхёка была своя версия. — Щекотки? — потерянно эхом повторяет Минхёк. (Оба поняли, что это херня, как бы логично не звучало). — Боюсь, — размеренно кивает головой Чангюн. (Оба поняли, что за этой плавностью видно нихуёвое раздражение). Минхёк аккуратно убирает ладонь со спины, стараясь лишний раз не дотрагиваться до кожи. И соглашается сделать вид, что верит. — Я думал, ты выберешь «то, что вы в меня не верите, делает меня Богом», — хмыкает Минхёк и отходит от Чангюна в сторону кровати, в пару секунд переключаясь одним только своим тоном голоса на другую атмосферу. Можно даже искренне поверить, что их прошлый диалог был не из этого варианта Вселенной. — Я промолчу, — разумно решает Чангюн и выдыхает, бессильно опуская плечи. Минхёк садится на кровать, облокачивается ладонями позади себя, склоняет голову набок, смеряя взглядом и бессмысленно продолжая: — Как думаешь, почему в семи грехах нет «лжи»? Они перестраховались? — Я промолчу во второй раз, — Чангюн понимает, что сейчас вообще не конкурентоспособный в подобном дурачестве, и переводит тему: — А где это? — уточняет он, указывая на фотографию с надписью «У меня мало краски, поэтому, пожалуйста, пойми меня с полуслова». — Могу расписать маршрут, — Минхёк отвечает сразу, без тени шутливости, и что-то в голосе выдаёт волнение. Значит, это уже не ремейк, — понимает Чангюн. — Хорошо, — разворачиваясь к Минхёку лицом, кивает Чангюн, потому что сейчас у него всё «хорошо», что не обсуждение его тактильной чувствительности. — Правда? — Минхёк резко выпрямляется, оживает с каким-то новым энтузиазмом; его лицо озаряет улыбка и он смотрит с таким предвкушением, что Чангюн начинает сомневаться, что обрадовал его всего лишь тем, что подписался на одиночную экскурсию к одной из стен на фото. И тут возникает вопрос: — В чем подвох? — Какой тут может быть подвох? — Любой. Минхёк отрицательно качает головой. — Никакого подвоха. Возьми с коробки перманентный маркер и садись рядом, — для вида Минхёк даже подвигается к краю кровати, хотя места и так хватает. На не озвученное, но подразумевающееся уточнение «с какой коробки?», Минхёк указывает взглядом на коробку из-под обуви, стоящую наверху, на одной из пизанских башен. — Ааа, — саркастично тянет Чангюн, когда берёт коробку, держа за картонную стенку одной рукой, а второй разгребая десятки ручек, карандашей и фломастеров в ней; он быстро находит чёрный маркер (видимо, вот настоящий выручай-ящик). — Перманентный маркер и никакого подвоха, конечно, — добавляет он, небрежно возвращая коробку на место. Минхёк ждёт пару секунд, но Чангюн не двигается, смотрит на него с выразительным подозрением, нарочито делая вид, что задумался, прислонив маркер к своей щеке. — Серьёзно, иди сюда, — говорит Минхёк уговаривающим и спокойным голосом. — Я не буду больше так делать, — настойчиво подчёркивает, выждав паузу. Минхёк почему-то вообще всю театральщину внезапно перестаёт поддерживать, и смотрит очень пристально. Чангюн хмурится и хочет выглядеть забавным, чтобы не выглядеть нервным. Он садится на кровать, сначала показательно на противоположный её край, но потом Минхёк смотрит на него так, как смотрят на ребёнка, когда хотят одним взглядом выразить мысль «пожалуйста, не балуйся». Чангюн думает, что это охуеть как несправедливо — конкретно Минхёку так на него смотреть. И послушно подвигается ближе. — Я нарисую карту на твоей руке, — Минхёк вроде бы говорит мирно и плавно, но имеет в виду «смирись». Чангюну слишком любопытно и интересно, чтобы даже подумать о попытке возразить, и он тянет правый рукав свитера вверх, собирая ткань гармошкой. (Ну и дополняет ещё согласие периодически всплывающая мысль «да делай что хочешь».) Отдав маркер, Чангюн кладёт правую руку Минхёку на колени, вытягивая её вперёд до локтя и разворачивая внутренней стороной предплечья, чтобы было удобно рисовать. (Невероятно логичный жест — подставиться под новые прикосновения после того, как его так очевидно переебашило). — А если это сотрётся раньше того, как я смогу туда дойти? — задаёт вопрос Чангюн, пока Минхёк поправляет его закатанный рукав свитера так, чтобы он не съезжал на предплечье. Хорошо. Теперь Чангюн вполне может с этим справиться, даже с учётом того, что внутри уже звучат ноты начинающейся грозы, и скрученное волнительное чувство ожидания такое же, как когда он смотрел в календарь, непроизвольно отмечая, сколько дней осталось до субботы. — Тогда у тебя два варианта: либо перебить это как татуировку, либо не забывать обводить, — ехидно предлагает Минхёк. Чангюн смотрит на его недавно вымытые волосы, которые рассыпаются пушистыми мягкими прядями, и думает: сто процентов Минхёк сейчас откроет маркер, потянув за колпачок зубами, затем заберёт его из рта пальцами той же руки, которой держит марке… Он даже не успевает представить картинку до конца, как Минхёк делает всё ровно по расписанному сценарию. Чангюн отводит взгляд, усмехаясь, почувствовав какой-то новый для себя трепет к повседневным действиям Минхёка. (И самоиронично думает, что открыл бы маркер точно так же). Минхёк рисует на его коже две короткие горизонтальные линии рядом друг с другом, словно проверяет на пробу, пишет ли маркер. Он прижимает кончик маркера к середине одной из нарисованных линий, а затем расслабляет свободную руку и плавно скользит по коже Чангюна так, чтобы в итоге всей своей ладонью закрыть его локтевой сгиб. Чангюн чувствует мелкую дрожь, мгновенно проходящую по всему телу, и обвиняет в этом чрезмерную медлительность Минхёка в своих движениях. То, что все это время он сидит, затаив дыхание, он замечает только тогда, когда Минхёк продолжает рисовать линию, одновременно с тем, как крепкой хваткой сжимает его руку под своей ладонью. Если тебя одним прикосновением ввели в нервную дрожь, а другим прикосновением сделали так, что дрожь не просто исчезла, а ты можешь ощутить, как она постепенно тает по всему телу, и всё это заслуга одного человека — ты не в беде. Совершенно точно ты не в беде. (Тебе пиздец). Можно было положить руку на стол, а не на колени, так было бы удобней рисовать, — практично проносится в голове Чангюна. Там ещё проносятся слова «Минхёк», «прекрасно», «блять», «всё», «уже», «понял», но эти слова Чангюн пока игнорирует. — Либо я могу просто сфотографировать и не переживать, что сотрётся, — сильно запоздало отвечает Чангюн. На него невероятно гипнотизирующе действует тихое наблюдение за Минхёком в тот момент, когда выясняется, что на деле Минхёк дотошно аккуратный и внимательно последовательный, будто рисует настоящий чертёж. (На улицах надписи он явно пишет в разы быстрее). Чангюн пытается рассмотреть, с чем именно ему придётся смириться на своей руке, и пока рисунок выглядит странно: на схему плана пожарной эвакуации это похоже больше, чем на карту. От выпускника архитектурного ожидалось совсем другое, но, видимо, если ты слишком застрял в академических границах на работе, когда тебе достаётся живой холст, ты ведёшь себя так же вольно, как и на улице. — Я тут стараюсь, а ты удумал не переживать, если сотрётся, — так же запоздало отвечает Минхёк; он говорит негромко, а закончив с полукругом ближе к запястью, кидает на Чангюна короткий взгляд, насмешливо улыбаясь. — И перестань сбивать, — просит он, склоняясь к рисунку ближе, так, что Чангюн чувствует его дыхание на своей коже. — Чем именно я сбиваю? Тем, что говорю с тобой? — Тем, что очень пристально смотришь. — А можно я всё-таки буду смотреть, что именно рисуют на моей руке перманентным маркером? — Так я и не против, чтобы ты смотрел на рисунок, — глухо говорит Минхёк; он уже заканчивает с картой и подписывает в самом верху предплечья название улицы. — Но ты же смотришь не на него. Почему-то Чангюн думает, что он может выписать сам себе индульгенцию на любую ебаназию и может смутить ответно, даже несмотря на то, что, пока Минхёк сжимает его руку в мягком контроле, он не до конца улавливает связь с реальностью. Он наклоняется так близко, что если Минхёк повернёт голову, они столкнутся носами. — Я думаю, ты этого и добивался, иначе показал бы карту на телефоне, — тихо говорит Чангюн, смотря Минхёку куда-то в щёку. На одно логичное «успокойся, ты даже не знаешь его ориентацию» находятся миллион интуитивных моментов для предположения, что он уже знает его ориентацию. (И это никак не отменяет топ-10 параноического списка объяснений поведения Минхёка, где первое место это «я ошибочно принимаю его внимание и особенность вести разговор за флирт», пятое место «у него хватает друзей, и я просто +1 к этому списку», а десятое — «не забывай про свой вывод `не претендуй`, который ты сделал, пока наблюдал за ним в университете».) — Можно тебя спросить про учёбу? — Минхёк ведёт разговор так, как хочет, полностью проигнорировав вниманием реплику Чангюна, и он явно тянет время, обводя линии на карте повторно. — У тебя вроде нет апельсина, — из особой лёгкой вредности возвращает фразу Чангюн. — Я могу его нарисова… — Спрашивай, — мгновенно соглашается Чангюн, потому что ему, конечно, не до конца видна вся карта, но там и так придётся долго разбираться, а если она ещё наполнится лишними деталями, он окончательно запутается. Чангюн ожидает вопрос про журафак, но Минхёк выбирает другое: — Почему ты бросил литературный? Всё-таки он это запомнил, — отстранённо проносится у Чангюна. Потому что во время поступления Чангюн подумал, что раз ему в подростковом возрасте нравилось убегать в другие Вселенные, ему это понравится и во взрослом. Чангюну нравилось читать, это было одно из любимых занятий — тихое, безопасное, оберегающее. Но так было раньше, а Чангюн не успел вовремя остановиться, отдышаться, посмотреть на себя и понять свои изменения. Оказалось, что если ты был тихим ребёнком, — не факт, что, взрослея, тебе не захочется шуметь. Не захочется направить работу на общение с людьми больше, чем раньше хотелось не выходить из книги и дружить только с книжными героями. Чангюна начал интересовать мир вокруг: не придуманный, а реальный. Его безумно начали интересовать люди, только не мёртвые гении, вносящие вклад «где-то и когда-то», а живые и делающие «здесь и сейчас». Литература редко давала пожить реальностью. И это было в каком-то смысле даже комфортно. Только это было комфортно для Чангюна прошлого, но для настоящего всё было наоборот. Настоящему хотелось быть всем: и тем, кто не покидает шалаш пледов, вчитываясь в книгу, и тем, кто не боится столкнуться с любой чертой характера другого человека. Чангюну легко было выходить из университета и забывать про реальный мир, переключаясь только на себя. Так же как и, открывая новости, легко было концентрироваться только на этом и не летать в облаках. Минхёку всё это объяснить было сложно хотя бы потому, что Чангюн ни разу вслух не формулировал эти мысли, ограничиваясь «понял, что не моё, и поступил на то, что мне больше подходит». Но чёртова заразительность Минхёка доверять свой сумбур из мыслей сыграла своё, и Чангюн, равномерно, как будто даже дыхание контролировал через метроном, пытается рассказать. Он даже перестаёт понимать, в какой момент в его рассказе Минхёк поднимает взгляд от рисунка и начинает смотреть на него в упор. В какой момент Минхёк убирает ладонь с его руки, чтобы закрыть маркер колпачком, кинуть его на кровать рядом с собой, а затем возвращает раскрытую ладонь на предплечье Чангюна, рядом с границами карты. — Жалеешь, что потратил два года впустую? — единственное, что уточняет Минхёк после, и тем самым попадает в цель. — Ты поэтому фразу про время выделил? Чангюн её выделял неосознанно, но это объяснение звучит логично. — Жалею. Поэтому даже на последнем курсе, который и так загружен учёбой, я всё равно беру себе кучу халтуры в виде статей или рефератов на заказ. И мне хватает с этого денег, чтобы оплачивать жильё и нормально жить, но какого-то черта я решил, что надо ещё загрузить себя, и на втором курсе устроился подрабатывать на заправке. И если халтуру я объяснял как то, что она имеет хоть какое-то отношение к моей профессии, то почему я разбираюсь в ценах на бензин, хотя даже не планирую покупать машину, я так себе и не объяснил. Чангюн заканчивает с нервным смешком, и Минхёк тут же спокойно замечает: — Подумай, как тебе повезло, что тебе понадобилось только два года, чтобы понять, чем ты хочешь заниматься. Не «целых» два года, а «всего лишь» два года. Чангюн смотрит на тонкое красное кольцо на указательным пальце Минхёка. Оно как раз на той ладони, которая держит его за руку. Карта все ещё ни черта не понятная. Может ли Минхёк под ладонью чувствовать его пульс, тоже ни черта не понятно, но Чангюну было бы комфортней, если бы он не мог это делать. Ещё возникает мысль, что Минхёк, может, на самом деле никакой не стрит-артер, а психотерапевт, на которого скидываются все его друзья, чтобы дистанционно починить Чангюну голову. Потому что Чангюн чувствует себя свободней; ему становится легче, подобная элементарность в простых словах рушит все его запутанные многоходовки. — Думаю, ты прав. — Я поступил на архитектурный только с третьего раза, так что, очень понимаю, про «два года», которые кажутся «впустую», — добавляет Минхёк, слабо улыбнувшись, и моментально сменяя тему: — До скольки ты сегодня свободен? — он спрашивает как-то по-деловому и одновременно с этим разжимает ладонь, чтобы Чангюн поднял руку с его колен и уже мог внимательней рассмотреть «карту». Мало линий самого маршрута, но много маленького размера зданий вокруг, обозначающих два магазина и три жилых дома; ближе к запястью можно понять, что подписано не только название улиц, но и название остановки. Чангюн поспешил с выводом, что тут ничего не понятно. (И он уже потерял счёт, в какой раз поспешил с выводом чего-либо связанного с Минхёком). — У меня ночная смена. — Тебе надо заехать домой? — следом уточняет Минхёк, и, возможно, после некоторых провалов в том, как его правильно понимать, Чангюн может ошибаться, но он слышит в этом намёк. — Я могу поехать отсюда, — решает он в ту же секунду, переводя взгляд с «карты» на Минхёка. — Где-то до одинадцати вечера я свободен. Минхёк кивает, быстро улыбнувшись ему, и поднимается с кровати, чтобы пройти из комнаты на кухню, возвращаясь к беззаботному настроению в голосе: — Посмотрим «Выход через сувенирную лавку»? Он документальный, это как раз по теме статьи и я могу что-то рассказать по ходу фильма. А вообще хочешь есть? У меня есть рамён быстрого приготовления. Я нормально ем только на работе, так что по выходным это весь мой рацион. Ещё есть в холодильнике кола, но в квартире так холодно, что, лучше, наверное, чай? А то кофе у меня закончилось. Какое именно нужно выстроить предпочтение в ответах на вопросы становится не важно, как только Чангюн слышит, что Минхёк на кухне уже открывает верхние шкафчики и чем-то шуршит, а все вопросы были формальными и сейчас будет и «Выход через сувенирную лавку», и рассказ, и рамён, и кола, и чай. — Ты не указал на стене какого конкретно дома надпись, — только сейчас замечает Чангюн, полноценно въезжая в «карту». — И как мне ориентироваться? Минхёк, вполне очевидно, безапелляционно говорит: — По ощущениям. === После ещё одной попытки скинуть в статью весь поток случайных фактов про стрит-арт, которыми Минхёк добродушно разбрасывается, параллельно добродушно разбрасываясь фактами о своей жизни, параллельно зависая с палочками над рамёном, но наезжая «ешь, а не разговаривай, всё остынет и будет невкусным», Чангюн думает, что сегодня больше ничто не нанесёт урон его психической мане. Информации хватает, чтобы уже в следующие два дня составлять в статье нужную структуру: что-то из основ, что-то из спорных моментов, что-то из внутренней «кухни» артеров, и что-то из отношения к городу лично Минхёка. И последнее вообще не в статью. Потому что последнее не столько секретное, сколько лично Чангюну. И Чангюн обещает себе полноценно обдумать этот момент когда-нибудь, когда не будет сидеть на диване рядом с Минхёком и смотреть «Выход через сувенирную лавку» на ноутбуке, стоящем на стуле напротив них. Там мог бы быть абсолютно любой другой фильм, и он бы точно так же погружал в тягучее и приятное волнение от того, как свет гирлянды на окне отражается в уголке экрана ноутбука, от того, как за окном быстро темнеет, и от того, как Минхёк перебивает одного из героев фильма, чтобы признаться: — Мне кажется, я выговорил тебе за две встречи столько, сколько себе в мыслях не выговаривал. (Он даже тут умудрился кого-то перебить). Чангюн непроизвольно улыбается: — Я ра… — Есть ещё фильм «Война стилей», — Минхёк перебивает (ещё раз) быстро, громко и показательно в несерьёзном тоне; он «пробелом» ставит фильм на паузу, встаёт с дивана, чтобы подойти к кухонному столу и налить стакан воды, всем своим шумом и суетой намекая на «проехали». — Он настолько скучный, что я трижды не смог досмотреть его до конца. — Мою статью прочитает максимум четыре человека, так что можно ограничиться одним фильмом, — с улыбкой уверяет его Чангюн. — Но ты мне её скинешь, — в звонком голосе Минхёка даже намёка нет на вопросительную интонацию, и Чангюну сейчас слишком лень подмечать это вслух. — Я бы и хотел, чтобы ты предварительно прочитал, — спокойно соглашается он. — На этой неделе? — Я закончу в среду, у тебя будет весь четверг, чтобы проверить, потому что сдавать мне её в пятницу. — Ты гей? Повисает давящая на уши тишина. Минхёк стоит напротив дивана, держит в руках чашку с водой, положив одну руку на кухонный стол, и он так интонационно прост в незамысловатости своего вопроса, что Чангюн даже не может обвинить его в бестактности. Чангюн не хочет спрашивать, какие именно причинно-следственные связи привели Минхёка к этому вопросу, потому что ещё не готов столкнуться с очевиднейшим ответом «потому что я вижу твою реакцию на меня». — Да, — просто отвечает Чангюн. В конце концов, у него внутри уже набираются причины, почему конкретно Минхёку не мешало бы об этом знать. И если бы все закончилось на этом, Чангюн бы вполне вывез остаток вечера на плюс-минус эмоциональном потрясении, но Минхёк следом спрашивает: — И ты никому не говорил об этом? Сегодня просто не мой день, — приговаривает себя Чангюн. — Никто не знает. — Даже друзья? — Никто не знает, — раздражаясь от того, что это надо повторить и что надо повторять именно эту фразу, цедит сквозь зубы Чангюн. И ему тут же становится за это ужасно стыдно, и подкатывает паника. Накрывает тревогой, хочется закурить только для того, чтобы чем-то занять руки и дыхание. Как сквозь воду он слышит «всё в порядке» и что-то ещё, и ещё, но Чангюн не может разобрать, с какой именно интонацией Минхёк это произносит. А потом Минхёк добавляет, что друзья — это те, для кого ничего не меняется от твоей ориентации. И Чангюн нервно смеётся, потому что его трясёт от саркастичной мысли, как же все просто в мире Минхёка, там есть «всё в порядке» и есть «не меняется». Всё не так. Чангюн однажды решил, что про его ориентацию будет знать только он и человек, находящийся с ним в отношениях. И Чангюн никогда не шёл далеко в своих планах, не представлял совместные вечера, где можно держать за руку при этом находясь в совместной компании друзей. Потому что прятаться и скрывать было чем-то само собой разумеющимся. Лет в четырнадцать Чангюн боялся осуждения, лет в восемнадцать боялся, что если друзья узнают, они начнут даже в приветственных его объятьях видеть какой-то подтекст и домысливать кучу чуши, а сейчас он просто задвинул эту тему далеко-далеко в надежде, что все разрешится как-то само. Чангюн переходил с одного уровня дружбы на другой, его близкие друзья доверяли всё больше и больше про себя секретов, и Чангюн тоже это делал, он был откровенен по всем темам, кроме одной. И это не приносило проблем, пока Чангюн мог удержаться от желания поделиться. От желания обсудить, рассказать, посоветоваться, попереживать вслух и поскулить от чувств. Он завидовал Чжухону, который был в этом открыт. Завидовал Кихёну, который был в этом открыт. И каждый раз думал, что ему не составит труда молчать и обсуждать свою влюблённость с самим собою. Или с кем-то анонимным в интернете, если совсем захочется поговорить. Но реальность в том, что он хочет рассказать именно своим друзьям. И это не приносило проблем, пока он впервые не просто ушёл от ответа, а откровенно соврал одному из лучших друзей. Чжухон сказал «девушка», и Чангюн тут же согласился, а не исправил. Потому что Чангюн знал, какое совместное будущее мозг Чжухона периодически рисовал, и как он тащился от этой мечты. Он знал, что по плану, который Чжухон заливал в уши Кихёну и Чангюну каждый раз, когда поддавался чувствительным откровениям, их дети должны стать Гарри-Гермионой-Роном по степени дружбы. Дети, блять, там были и дети, и жены, и собаки, и барбекю на заднем дворике снятого на три летних дня коттеджа. И Чжухон говорил о будущем так часто, так повёрнуто на стремлении к «нормальной» семье и с таким посылом, что «ну, понятно же, судя по тому, что ты, Чангюн, думаешь о перспективе отношений примерно то же самое, что думаю я, мы вращаемся в схожих ценностях». И да, и нет. Да — теоретически, Чангюн, как и Чжухон, был бы не против проснуться утром сразу в трёхлетних здоровых отношениях. Нет — весь остальной пакет «счастливой традиционной семьи». Но — не хочется расстраивать ни Чжухона, ни Кихёна, и пока на это нет весомого повода, Чангюна вполне устраивало поддакивать. И Чангюн потерялся в том, что из этого сказал вслух, а что оставил при себе. Но наконец-то он заткнулся, выдохнул, и внезапный испуг от осознания, какой же снежный ком скоро прилетит ему по башке из-за его вранья, начал спадать. Теперь он слышит Минхёка. Минхёка, который все ещё стоит там, где стоял, и который все ещё постоянно перебивает по делу и без, но затыкается и даёт сколько угодно времени, если нужно выговориться. — Это твоё дело когда, кому и в чём признаваться, — аккуратно начинает Минхёк; видимо он ещё не до конца понял, имеет ли право давать советы, но точно знает, что может попробовать. — Я просто хочу сказать, что вижу в тебе смелость и силу справиться, даже если один из твоих друзей не сразу это примет. Вторая. Это вторая серьёзная тема, которую Минхёк вскрыл. Так весело и играючи нашёл нужный нерв и заставил говорить. И именно в такие моменты Чангюн вспоминает, что Минхёк старше его, и, вероятно, через многое уже прошёл, во многом сделал работу над ошибками. — Несмотря на то, что у тебя шаткая самооценка, — замечает Минхёк, прислоняясь поясницей к кухонному столу, и говорит с лёгкой улыбкой, желая с помощью неё снизить напряжение. — У меня шаткая самооценка? — потерянно и нервно усмехается Чангюн. — И чувствительное настроение. — Чувствительное настроение, — обречённо продолжает повторять Чангюн. — Ты похож на того, кто инстинктивно сможет защитить себя в случае полного провала, — очень уверенно заканчивает Минхёк, и Чангюн чисто из рефлекторного страха быть так просто читаемым, хочет возмутиться «да откуда ты знаешь», но не может. Потому что он прав. Чангюн знает, что его желание быть честным рано или поздно окажется сильнее страха. Знает, что если настроится, то вполне сможет справиться с любой реакцией Кихёна и Чжухона. Единственное, что он не знает, так это в какой именно момент у Минхёка появилось такое сильное на него влияние. Минхёк не одаривал громкой поддержкой, и Чангюн вообще не понимает, сколько совместных встреч ему светит, с учётом того, что статья закончена. Но ощущение, что конкретно сейчас, пока он есть в жизни, Чангюн может в несколько раз больше того, что мог раньше. И это пугает настолько сильно, что хочется, чтобы будильник, который он поставил, чтобы не опоздать на работу, просигналил прямо сейчас И это пугает настолько сильно, что хочется, чтобы вообще никого будильника не существовало в одной Вселенной с Минхёком. === Вторая часть фильма проходит для Чангюна в полной гармонии. За окном окончательно темнеет, времени до будильника остаётся меньше получаса, а внутри выжжены эмоциями абсолютно все органы. Зато тепло, уютно, и с ощущением, что завтра нет, мира нет, ничего вообще нет. Чангюн много о чём думает поверх того, как следит за фильмом, и в тоже время это не грузит его и не заставляет метаться. Чангюн вроде слышит фразу в фильме «часть обаяния Тьерри — в неправдоподобности», а вроде и обдумывает то, что стрит-арт может быть либо чистым эмоциональным импульсом, либо результатом дисциплинированного разговора с самим собой, но и то, и другое происходит только в условиях искренности с городом. Чангюн вроде слышит фразу в фильме «не знаю толком, что увижу, но уже волнуюсь», и выключает голову, оставаясь наедине со своим желанием убедиться, может ли он оставшиеся полчаса этого дня сделать ещё комфортней. Минхёк сидит к нему ближе, чем в самом начале просмотра фильма. И эта махинация исключительно со стороны Минхёка, потому что Чангюн вообще не двигался. После того, как они катком прошлись по его нервам, подняв тему каминг-аута перед друзьями, он вообще не был способен в какие-то хитрые попытки ненароком физически сблизиться, выдавая это за случайность. Чангюн поражается, насколько в Минхёке чувствуется схожая эмоциональная вымотанность, но при этом у него сохраняются силы на то, чтобы с ним было спокойно, без лишних переживаний «зачем я все свои эмоции вывалил на другого человека». Минхёк похож на ответ сложной загадки и на банальную истину одновременно. И у Чангюна пиздец как плавится мозг от таких ассоциативных сравнений. Хочется чего-то очень прямого, простого и глупого. Хочется утонуть в полусформированный мыслях. (Хочется не знать слово «конъюнктура»). Чангюн чувствует себя наглухо ёбнутым, когда думает о Минхёке в любое другое время. Но когда он сидит рядом с ним, он не ощущает своей неадекватности, потому что становится легче уживаться со своим волнением, которое, конечно, иногда визжит и носится внутри, но в основном — тихо сворачивается и почти мурчит. Мурчащее волнение, — повторяет свою мысль про себя Чангюн, и будь он не так безволен, он бы закрутил это в предложение, которое заканчивается фразой «ты в беде». Чангюн ёрзает, немного съезжает на диване вниз, и вплотную прислоняется боком к Минхёку, удобно располагая свою голову у него на плече. И первые секунды почти не дышит, прислушиваясь к реакции. Ничего. Все так же тихо, мирно и «мурчит». Тогда Чангюн закрывает глаза, и через пару секунд Минхёк ответно склоняет голову набок, ощутимо прижимаясь виском к его макушке. Это оказывается так хорошо, словно это то, чего Чангюну не хватало всю жизнь, но до этой секунды он и не был в курсе, что такое «хорошо» вообще существует. А ещё он точно знает, что если бы Минхёк вызвал только чувства из разряда острой и яркой симпатии, Чангюн мог бы сейчас что угодно: хоть переплести с ним пальцы, хоть положить ладонь на его колено, хоть словить его в поцелуй, когда он разворачивается, чтобы спросить о количестве сахара в чай. Просто. Что. Угодно. — Если ты заснёшь, я признаю это неуважением к великому фильму, — шепчет Минхёк, и хоть он находится близко, его голос звучит тише звуковой дорожки фильма. Чангюн мог бы просидеть так неподвижно часами. Ему тепло, легко и каждая мысль идёт в голове с какой-то заминкой. — Я не могу заснуть при ком-то и тем более в чужой квартире, — в шепчущий тон объясняет ему Чангюн, словно они вдвоём реально заботливо не желают разбудить кого-то в помещении. — Ты поэтому отказался от ночёвки? — уточняет Минхёк, а для Чангюна это очередная галочка, как много и детально Минхёк запомнил с первой субботы. — Только поэтому. (И как ему это важно, раз он ставит акцент на этом вопросе). === — Как и везде вывод один: важна практика, — по-учительски звучит Минхёк, а на деле просто показывает, как открывать заедающий замок с обратной стороны двери. Чангюн что-то бессмысленное вбрасывает по поводу замка, затягивая время прощания, потому что не понимает, как его сделать, чтобы прощание осталось в том уровне душевности, а не было скомкано и тупо. — Кастелло, Курар, Кеф, Китт Беннетт, — говорит Чангюн. Правда, это был лучший его вариант из всего того, что он мог бы сейчас сказать. — Что? — Четыре имени на «К». Ты же в тот раз гово… — Можно я тебя обниму? — перебивает его Минхёк, кажется, он быстро вспомнил, к чему это было. — Сейчас у меня тёплые руки. О, новая внутряковая шутка, которая напоминает о какой-то неловкости, которую мы теперь стебём, — думает Чангюн. Но на самом деле, по Минхёку не очень-то видно, что он сказал это как шутку. И это становится ещё более очевидным, когда Чангюн не успевает договорить слово «можно», а Минхёк обвивает руками его плечи и тянет на себя, заставляя сделать шаг вперёд и прижаться, ответно обняв за пояс. Пока Минхёк говорит «приходи, если будешь свободен в следующую субботу», Чангюн ловит себя на том, что их прикосновения с каждым разом несут все больше и больше смысловых подтекстов. — Не забудь снять часы перед сном, — напоминает Чангюн, и эта мысль возникает у него так естественно, что он даже не обдумывает её перед тем, как сказать. Он ждёт лёгкое «спасибо». В его фразе нет ничего, от чего следовало бы впадать в ступор. Минхёк аккуратно отстраняется, у него нет чёткой эмоции на лице, но, столкнувшись взглядами, Чангюн точно видит, что там не будет легко. «Спасибо» ещё может быть, и то, если он ещё постоит напротив него минуту. Чангюн решает выйти из этой ситуации только потому, что боится принести ещё больше напряжения, поэтому он бросает «до встречи» и уходит быстрее, чем получит какую-то определённую реакцию.