Синонимы к слову «‎реакция»‎

После потрясающего чувства (которое Чангюн испытал, когда понял, что Чжухон не так легко принимает информацию о том, что от него кое-что скрывали, как хотелось бы верить); Чангюн дошёл до стадии поиска выгоды в этой ссоре в выводе «допустим, это была отличная репетиция перед родителями». С родителями Чангюн пообещал сам себе разобраться когда-нибудь в другой жизни. (В другой жизни, в которой будет диплом, отложенные деньги на психотерапию и возможность иммигрировать из страны). (Не то чтобы родители давали повод настраиваться к разговору сильно пессимистично, но и с Чжухоном планировалось решить все за пару часов, поэтому Чангюн делал то, что у него получалось лучше всего — готовился к худшему). Прошлым вечером Чжухон напечатал метровое сообщение мыслей и суждений, а в конце сделал ещё не до конца уверенный вывод об «я понимаю, что все должны жить свою жизнь, а не ту, которую я считаю для них походящей, но стоило сказать мне обо всем раньше», и Чангюн вздохнул свободней. (Потом Чжухон прислал «раз уж пошла такая пьянка, ну, чисто теоретически... ну, ты бы... со мной или с Кихёном?». И Чангюн истерично и счастливо смеялся с этого до слёз). С Кихёном ещё проще. Он повёл себя привычно: тяжело вздохнув, одной фразой закрыл сразу две темы между ними — примирение с Чжухоном и в кого именно решил вкрашиться Чангюн. Это была фраза: «слава богу, не мне с этим всем разбираться». Хаотичный шарик адреналина перестал внутри кричать и прыгать, отключил Чангюну нервозность в мимике и лёгкий тремор в руках, но Чангюн не успокоился полноценно. Поэтому он в ту же секунду, как видит Минхёка, кидается к нему и обнимает за шею, не успев закрыть за собой дверь, поприветствовать и оценить, насколько сейчас его поведение может напугать. (И если ты резко обнимаешь вместо приветствия, и все последующие десять секунд пытаешься отдышаться, ещё крепче вжимаясь в человека, потому что ты проигнорировал лифт и потому, что мысль об этом объятье была единственным топливом, на котором ты жил последние дни — ты в беде). Чангюн пережил напряжение от Чжухона длиной в три часа лично и четыре дня на расстоянии, он заслужил обнять человека, случайно оказавшегося финальным поводом немного подправить правдой ту идеальную картинку совместного будущего, на которую рассчитывал Чжухон. И Чангюн хотел поделиться с Минхёком всем: начиная с того, каким именно Чжухон взглядом посмотрел в первую секунду, и заканчивая тем, на какой стране он бы остановил свой выбор, выяснись ещё, что и у родителей есть свои «но». Чангюн готовится к вопросу «что-то случилось?» или к растерянности, но Минхёк моментально реагирует ответным объятьем, и в этом созвучность такая же, как если бы он чётко по слогам повторил любую фразу за Чангюном. — Я ждал тебя раньше, — сообщает Минхёк, добавляя к этому тихий смешок. Он несколько раз растирающими движениями проводит ладонями по лопаткам Чангюна, желая успокоить его глубокое и прерывистое дыхание. — Сейчас же два часа дня, — голос Чангюна нервный и тёплый одновременно; он ярко улыбается, разжимая объятье, и делая шаг назад, чтобы встретиться с Минхёком взглядом. — Ещё раньше? Почему-то вопрос, на который Минхёк сам же спровоцировал, ставит его в тупик, и он отмахивается быстрым «как тебе будет удобно» и машинально поправляет часы на руке. Минхёк выглядит иначе. Чангюн привык к его более домашней версии, где-то на периферии памяти оставив образ Минхёка-в-универе и образ Минхёка-в-кафе. Образ Минхёка-дома у него ассоциировался только с тем состоянием, когда тебе так лениво и комфортно в свой выходной, что ты идёшь в пижаме даже в магазин внизу дома, а потом валяешься в кровати, устроив марафон любимого сериала. Но сейчас он выглядит противоположно. Во-первых, волосы. Волосы, которые он обычно поправлял, причёсывая рукой вместо расчёски, но спустя полчаса, что-то рассказывая, забывался и свободно взъерошивал их в непроизвольный беспорядок. Сейчас эти волосы держатся с помощью фена и геля в аккуратной укладке. Во-вторых, на нём вроде обычные голубые джинсы с белыми полосками, словно их специально небрежно распыляли с помощью баллончика; вроде обычный тёмно-синий джемпер, под низ которого надета обычная белая рубашка, с опущенными почти до костяшек манжетами; и вроде обычное серебряное кольцо в форме дракона на указательном пальце правой руки, и уже привычные серебряные металлические часы, но это в сумме идеально походит для комплимента «ты одет в простую одежду, но это так стильно, как ты это делаешь?». — Выглядишь... — Чангюн запинается, понимая, что ещё нет столько смелости, чтобы после объятия выдать прямой комплимент. — Стильно, — находит он заменяемое слово и занимает себя тем, что, снимая куртку, может бросать фразы мимоходным стилем: — Какой-то повод? Минхёк немного колеблется и аккуратно обходит Чангюна с левой стороны, чтобы наконец-то закрыть распахнутую входную дверь (и выйти из-под прямого взгляда). — Повод… — эхом задумчиво повторяет Минхёк, прокручивая замок на два щелчка. — Ты. — Я? — растерявшись, Чангюн поворачивает голову в сторону Минхёка, бессмысленно удерживая куртку над крючком вешалки и ожидая полной расшифровки его фразы. Но по Минхёку не особо заметно, что он сейчас собирается делать что-то, кроме поджимания губ и осматривания своей прихожей. Ладно, — соглашается с его позицией Чангюн, отворачиваясь, и аккуратно размещает куртку на вешалке, думая только о том, как же хорошо, что себя занять можно и расшнуровыванием кроссовок, пока эта внезапно неловкая атмосфера сама собою не разрешится. Минхёк неестественно усмехается, по привычке тянется ладонью к своим волосам, не выдерживая с укладкой и пяти минут, но быстро одёргивает руку, не успевая что-то толком испортить. — Я просто хотел хорошо выглядеть, — смело вкидывает в тишину Минхёк, держа правую ладонь на ручке входной двери и наблюдая из-под чёлки, как Чангюн на этих словах умудряется дёрнуть за шнурки так, что они сплетаются в лёгкий узел вместо того, чтобы развязаться. — У меня же всё-таки гость. Разъяснение со словом «гость» Чангюна прикалывает и даже возвращает к включенности в разговор головой, а не только эмоциями. Гость, — насмешливо улыбается он, смотря на свой кроссовок, и ловко развязывает узел на шнурках. Гость, которого ты в первый раз встретил так, будто неделю затворничал дома, во второй раз встретил полуголым, и вот в третий раз самое время для приличного наряда, — всё ещё забавляется Чангюна. — Ты хорошо выглядел во все наши встречи, — просто говорит он, на пару секунд подняв взгляд на Минхёка, стоящего в паре метров от него. Смелости на комплимент все ещё нет. Но. Но есть лазейка подать эту фразу как факт: небо голубое, трава зелёная, твоя растянутая выцветшая кофта с первой встречи как на тебя сшита. — Да можешь не льстить, я уже простил тебя за нашу встречу в кафе, — в немного лисьей манере улыбается Минхёк, потому что это явно проще, чем ответить серьёзным «спасибо». Чангюн считывает эту шутку как закрытие темы. === На кухне пахнет пиццей, сладким чаем и типографической краской. Но это ладно. Чангюн зависает, когда обращает внимание, что на кухне наведён идеальный порядок и даже все предметы на столе — открытый ноутбук, прямо разложенный лист большого ватмана, карандаш, канцелярский нож и худая картонная папка — расположены в каком-то перфекционистически-аккуратном стиле, что похожи больше на композицию для стильной фотографии, а не на рабочее место. — Я приготовил пиццы, — заявляет Минхёк, садясь на стул, но не разворачиваясь к столу, а только опираясь локтем на его спинку сбоку от себя. — Там четыре маленьких, — добавляет как-то в отрыве от прошлого предложения. — С разной начинкой, — плюсует в том же стиле. — Потому что я ещё не знаю, какие именно пиццы тебе нравятся, — в натянутом легкомыслии заканчивает Минхёк, улыбаясь скорее для поддержания атмосферы дружелюбия, чем искренне. И вглядывается в лицо Чангюна так дотошно-внимательно, будто хочет успеть уловить его первую реакцию на свои слова. В то время как Чангюн пытается уловить, на сколько от одного до десяти это всё — начиная с уложенных волос и заканчивая «я не знал, какие ты любишь, поэтому приготовил все», — похоже на то, что его втягивают во что-то, типа, совсем чуть-чуть, но напоминающее все-таки... Нормальное. Стандартное. В общечеловеческом смысле принятое. Сви-да-ние. (Пока он склоняется к шестёрке). Но, возможно, это всё выглядит так, только если желать склонить ситуацию в романтичный подтекст. — Тебе нужно сегодня поработать с чем-то? — замечает он, взглядом указывая на стол, и садится на диван так, чтобы удобно было развернутся боком, и видеть Минхёка перед собой. Сложно было проигнорировать расстеленный на половину стола ватман с кучей чертёжных чёрных линий. — Нет, это... — Минхёк бегло бросает взгляд на предметы на столе и возвращает обратно к Чангюну. — Делал когда-нибудь трафареты? — Нет, но я понимаю принцип: вырезаешь картинку по контуру так, чтобы её можно было приложить к поверхности и закрасить, — Чангюну самому кринжово от того, что он разжёвывает определение слова «трафарет». Но когда напротив сидит человек с художественными замашками в профессии и в хобби, хочется в разговоре с ним показать, что ты не совсем уж потерянный слепой котёнок в его теме, ты нормально, на базовом уровне, вообще-то, в чем-то разбираешься, а может, даже что-то и умеешь, ты же ещё не пробовал. Вот, значения слово «трафарет» знаешь. (Гуашь от акварели отличишь). — Вчера я спонтанно сделал одну вещь, — в форме предисловия говорит Минхёк, но замолкает на вдохе. И смотрит в упор со смесью волнения и ожидания «спроси-спроси-спроси-меня-об-этом». Чангюн много в чём с ним ошибся, но в данный момент Минхёк сейчас синоним слова «предвкушение», и Чангюн сомневается, что мог бы перепутать это с какой-то другой эмоцией. В нём точно есть это настроение. Когда так хочешь с кем-то поделиться своей идеей, которую ты в данную секунду считаешь замечательной, но не до конца уверен, что только ты один так считаешь, и ты места себе не находишь, пока ждёшь время, чтобы показать её кому-то другому. Чангюна это поражает. Неделю назад у Минхёка была проблема в признании хоть одной своей работы. А сейчас же он, дождавшись формально уточняющего вопроса (ну, в случае Чангюна это было «ммм?») зовёт к себе, официально и открыто показывая свою идею. Ещё и не постфактум, а в момент её создания. И это карта Сеула. Чертёжная карта Сеула, разделённая рекой Хан посередине, обведённая по районам и крупным секторам. Если смотреть издалека, она похожа границами контура на раскрывающийся бутон цветка (видимо, Минхёк специально её так обрезал и заострил на этой форме). Бутон цветка, где каждый лепесток наполнен множеством паутинных городских линий. — Охуеть, — лаконично реагирует Чангюн, потому что работа настолько восхитительно ёбнутая на городе, что он, не привыкший иметь дело с какими-либо чертежами и схематично-графическими изображениями, приходит в полный восторг от того, что видит. Может, это конечно изи уровень для архитектора, может, Минхёк вообще на коленке это вчера накидал, Чангюн ещё не понимает, в какие техники он умеет, а в какие — нет. — Спасибо, — каким-то пришибленным полушёпотом выдыхает Минхёк. — Я вчера делал её девять часов. (Точно не изи уровень на коленке). — Ты хочешь вырезать её как трафарет? — Да. — Охуеть. — Спасибо. — Нет, правда, — выдыхает весь ступор вместе с мягким смешком Чангюн, и его мимика становится более свободной и подвижной. — Это же… Получится как очень тонкая снежинка… Тут столько линий... И… Это же как надо… Бля… Он осознает, что несёт полный сумбур, и не может толком перевести свою пораженность в слова, но Минхёку такая реакция оказывается ценнее и важнее, чем если бы он полную статью предоставил. — Изначально я хотел более детальный чертёж, но тогда придётся вырезать на тонкой бумаге, а мне же ещё переводить это как трафарет, так что пришлось карту сделать более общей, максимально сохранив крупные объекты и все дороги. Да, это долгая работа, и хватит трафарета точно только на один раз, а потом бумага впитает краску так, что разорвётся — слишком тонкие линии. Кажется, Чангюн реагирует вслух такой же фразой, какой реагировал до. Нового ничего в уме не нашлось. Просто. Что тут находить нового, когда перед ним чертёж, выполненный за девять часов, из которого примерно столько же по времени надо будет вырезать трафарет, и, в тот момент, когда ты переведёшь его на какую-нибудь стену, его дальнейшая судьба может быть полным рандомом. Может граффити станет каким-то общепринятым арт-объектом, такие в городе есть и они долгое время остаются неприкосновенными за счёт того, что привлекают туристов. А может его закрасят на следующий день. За пару часов закрасят то, над чем ты так трудился. Чангюн понимает и разделяет всю тему с «главное только то, что здесь и сейчас», но в Минхёке она отражена более любопытно, потому что его основная работа, та, от которой он безумно тащится, связанна как раз с тем, чтобы создавать «будущее и на века». — Я не представляю, сколько терпения и аккуратности нужно, чтобы это вырезать, — говорит Чангюн, не сводя взгляда с линий на ватмане. — Хочешь тоже попробовать? — выпаливает Минхёк, но с таким подтекстным энтузиазмом, словно предлагает авантюру. — У меня есть пара невырезанных штук, можешь попробовать их сделать, а я в это время начну делать свою карту. Но если не хочется возиться, мы можем посмо... — Давай трафарет. Всё, это свидание. Вообще плевать, что там имеет в виду Минхёк, но после его жеста «раздели со мной то, что я люблю», Чангюн определяет это свиданием. Минхёк разговаривает в два раза тише обычного, его глаза блестят точно не из-за линз, и, на самом деле, он мог предложить что угодно — Чангюн бы на это согласился. Просто потому, что у него внутри всё плавится от того, каким по-особенному трогательным в своей осторожной радости Минхёк сейчас выглядит. Минхёк вручает ему папку со стола (если она у него заранее лежала, значит, это не спонтанное предложение вырезать трафареты, — пролетает у Чангюна). В картонной папке небольшая стопка рентгеновских снимков, на каждом белым маркером прорисована надпись объёмными буквами разного стиля. — Откуда у тебя столько снимков? Неустойчивые пожарные лестницы? — Чангюн полуулыбается, на секунду отрываясь от раскрытой папки и кидая на Минхёка взгляд. — Ты запомнил про них, — озадачено и тихо отмечает он, но тут же переключается на беззаботное: — Я с семнадцати лет лажу по сомнительным зданиям и убегаю через сомнительные дворы от патруля, конечно у меня есть пара штук рентгеновских снимков. Чангюн всё ещё не теряет попытки быть остроумным и смышлёным: — То есть, это твои рентген снимки, на которых написана твоя мысль, и, переводя их на стены, ты, получается, будешь переводить свою мысль через себя самого. — Да, у меня тоже мозг от этой метафоры взрывается, — радостно поддакивает Минхёк, принимая эту попытку в смышлёность и остроумность за удачную. Минхёк поворачивается к столу, открывая его ящик, и начинается до боли знакомая Чангюну песня: гром и лязганье инструментов. Из-за суетливых быстрых движений Минхёк за пару секунд нарушает весь наведённый порядок (идеальные и логично разделённые сектора для инструментов, которые Чангюн машинально оставил после того, как выгреб оттуда весь мусор). Минхёк что-то рассказывает, вроде даже инструктирует, но Чангюн не слышит, смотря на его профиль. Есть что-то устойчиво детское в Минхёке: стремление рисовать там где нельзя, стремление рисовать на чем угодно, стремление рисовать чем угодно, стремление скрывать свою серьёзность за несерьёзностью подачи мысли. Чангюн плывёт в этой мысли, на фоне осознавая к нему покалывающую нежность, сконцентрированную ни на чём и на каждой его детали одновременно. — …и если положить доску на колени… — долетает до Чангюна, и он часто моргает, включаясь. — Доску? Какую доску? Минхёк переводит взгляд с ящика на Чангюна, делая паузу, чтобы точно убедиться, что сейчас прям точно-точно его будут слушать, и, даже без лёгкого раздражения, спокойно повторяет сказанное, параллельно раскладывая на столе в ряд три художественных ножа разного вида. — Трафареты надо вырезать на твёрдой поверхности, кухонный стол сейчас занят, и тебе будет неудобно тут сидеть. Поэтому, я предлагаю взять деревянную доску, метр на метр, которую я тебе сейчас дам, — он рисует двумя указательными пальцами в воздухе точные параметры доски в форме квадрата, понимая, что тут прям надо наглядно сопроводить свою мысль. — Ты можешь сесть на диван, положить её к себе на колени и вырезать. Да, это не совсем удобно, но там крупные буквы, нет мелких деталей, так что попробовать стоит, — выдыхает Минхёк, завершая и вглядываясь в Чангюна, через пару секунд несмело уточняя: — Хорошая же идея? Не ясно про что он конкретно — про предложенный метод или в целом про допуск рук Чангюна к своим внутренностям (супер ходовая метафора), но Чангюн кивает сразу на два этих варианта. (И делает всё, как он сказал, потому что не очень хочется спорить с человеком, который воодушевлённо похвастался новым художественным металлическим скальпелем и прозрачной коробочкой со сменными лезвиями к нему бонусом). За те десять минут тишины, которые уходят у Чангюна на поиск удобного расположения на диване, размещения на коленях доски с рентген снимком надписи «Гуманного убийства не существует», сами собой мысленно накидываются причины, а как вообще так оказались благосклонны сегодня звезды, что ему доверили т а к о е. Пока лидирует вариант, что нитка была тестовым заданием, и теперь ему поручили что-то более значительное, возможно, следующим этапом будет допуск к тому, чтобы заварить чай, потому что каждый раз Минхёк шикает и делает это сам. — А ты же в курсе, что существует плоттеры? — спрашивает Чангюн, вспомнив о том, что технический прогресс настолько шагает вперёд, что вырезать нужные трафареты уже может и машина. — Это отвратительно и бездуховно! — и, кажется, Минхёк не шутит в таком громком заявлении. — Ещё скажи трафарет не от руки рисовать, а в фотошопе выбранную симпатичную картинку переделывать! — Заблочу в своей речи слово «плоттер», — быстро принимает новые правила Чангюн, улыбаясь просто потому, что он находит всю «трушность» Минхёка в этом деле очень забавной и в каком-то смысле приятной. — Я раньше думал, что это более сложный процесс. Оказывается, по сути, трафарет может сделать любой. — Любой, кому есть что сказать, — отчеканивает Минхёк. — Как прошёл твой понедельник? — и так ловко переключает тему, что Чангюн не сразу соображает. Ответ — «ждал субботу», но Чангюн говорит: — Ненавидел тему, по которой писал реферат для, — запинаясь, припоминая, — то ли второго, то ли третьего курса Исторического. — А вторник? Тут тоже «ждал субботу». — Не особо интересно. — А среда? — очевидно идёт дальше по вопросам Минхёк, и в его тоне слышится веселье, направленное на передачу мысли «пока ты нормально не ответишь, я буду спрашивать и спрашивать». Поэтому Чангюн сдаётся: — Я ждал субботу, — и тут же дополняет, чтобы не привлекать к этому ответу много внимания: — И разбирался в причинах, почему после моего каминг-аута мир моего друга поделился на «до» и «после». Минхёк останавливается в середине надреза тонкой линии. Он выпрямляет спину, убирает лезвие с листа, и Чангюн встречается с его открыто обеспокоенным взглядом. — А ты... — осекается Минхёк, подбирая в голове варианты, с какой фразы комфортней всего начать. — До сих пор не знаю, на каком адреналине я всё рассказал, — Чангюн говорит равномерно и спокойно, стараясь через интонацию передать, что эта тема его не триггерит так сильно, как это было на прошлой неделе, поэтому можно перестать смотреть на него как на хрустального. (И, конечно, прекрасно он знает, на каком адреналине всё рассказал). — На адреналине? — растерянно повторяет за ним Минхёк. — У тебя даже никакого плана не было? — Был. Надеяться на лучшее, — продолжает подавать всю эту историю с лёгким юмором Чангюн, покручивая от неосознаваемого волнения между пальцев тонкую металлическую ручку лезвия. — Я хотел сказать тебе спасибо, потому что если бы не наш разговор, я бы это не сделал. А мне давно надо было в этом признаться. — Я не думал, что мои слова что-то изменят, — честно признается Минхёк, переключая взгляд к коробочке со сменными лезвиями; (Чангюн до конца не понимает, он сейчас поспешно меняет лезвие, потому что так реально ему нужно, или только для того, чтобы занять руки). — Казалось, что ты так сильно думаешь своей головой, что мне в неё не пробиться. Чангюн в секунду останавливает движение ручки лезвия между пальцев. Если в этот момент думаешь «конкретно тебе оказалось очень легко в неё пробиться» — ты в беде. Он оставляет это без комментария, решая рассказать обо всем подробней не в условиях сконцентрированной работы Минхёка. Через полчаса Чангюн расценивает всю идею скольжения лезвия по трафаретам как один из видов «медитации». Но потом он доходит до трафарета, который хочется не вырезать, а разрезать. — «Не претендуй»? — с нотками сарказма читает Чангюн на очередном трафарете. Вообще, он иногда любит прислушаться к знакам и поверить в них, но этот намёк от мира идёт сразу нахер. Минхёк не обращает никакого внимания на его тон и, не отрываясь от работы, немного отстранённо поясняет: — Попробуй пожить пару дней, ничего не требуя от мира. Мысль была в этом. — Такая фраза может кого-то спровоцировать не на то, чтобы успокоится и прислушаться к миру, а чтобы ещё больше заявить о себе. Подув на тонкую отрезанную полоску так, чтобы она легко слетела со стола, Минхёк смягчает губы в улыбке, делая очередной надрез, низко склонившись над ватманом. — Ты написал статью про стрит-арт и ещё не врубился, что чем больше разной реакции вызвал на всего лишь одно слово, тем точнее ты его нашёл? И у него такой тон голоса… Чангюн не подобрал к нему слова, но подобрал цифру восемь в графике от одного до десяти, насколько тянет это свиданку. Он берет следующий трафарет (принципиально отказываясь разбираться с «не претендуй»), и за ним находит сложенный пополам листок из обычной тетрадки в клетку. На нем много маркерных точек, подписанных по номерам, и простым карандашом проведены линии, которые складываются в слово «граффити для начинающих». Видимо, это просто один из черновиков, которые завалялись не в той папке. И, видимо, на стене это должны были быть только точками, а кто-то из прохожих должен был впасть в такое любопытство, что провёл бы линии. Чангюн непроизвольно усмехается. — Это забавная идея, — негромко оценивает он, повернув лист к Минхёку, когда тот оборачивается на голос. — А, это… — вспомнив, растерянно кивает он, возвращаясь обратно к работе. — Может, когда-нибудь я вернусь к ней. — Минхёк уходит в себя на пару минут, сосредоточенно выводя лезвием полукруглую линию, а затем говорит: — Мне понравилась твоя статья. Правда. Мне понравилось, что там показано две стороны: и мнение артеров, и мнение тех, кто считает, что это вандализм. Когда ты говорил про независимую журналистику, я не думал, что ты действительно настолько сильно остаёшься нейтральным. — Нейтральным, как Швейцария? — шутит Чангюн быстрее, чем упадёт в бессвязные мысли от смущения. — Почему как Швейцария? — в недоумении Минхёк поднимает на него взгляд. Как бы сейчас не влететь на вторую «конъюктуру», — панически думает Чангюн. — Это историческая шутка, забей, — легко сбрасывает он. — Нейтральным, как Рюк из «Тетради смерти», — предлагает свой вариант Минхёк. — Почему как Рюк? — Это анимешная шутка, забей, — пародирует «отмахивающийся» тон Чангюна Минхёк. Немного язвительно, но Чангюн уже понял, что за таким уровнем не стоит реальный негатив, и поэтому с лёгким смехом принимает 1:1. Он вырезает большую часть «не претендуй» (он подумал, что слишком по-детски дуться на всего лишь словосочетание), складывая вырезанные кусочки рядом с собой друг на друга аккуратней, чем сейчас уложена причёска Минхёка, на которую он то забивает, ероша волосы, то резко начинает беспокоиться и приглаживает ладонью. (Свои вырезанные бумажные линии, хотя там скорее лёгкая стружка, Минхёк сдувает и стряхивает на пол). Чангюн коротко смотрит на него, чтобы уловить момент, когда Минхёк доделает очередную линию, чтобы не говорить ему под руку. — Спасибо, что проверил статью. Я не ожидал, что твоё мнение уместится в одно сообщение, — Чангюн аккуратно подводит к теме их странного молчания на протяжении недели. — Я не хотел тебя отвлекать, — объясняет Минхёк, одним своим тоном давая понять, что это точка, тупик и конец темы, можешь даже не пытаться открывать рот по ней сегодня ещё раз. Ладно, — хмыкнув в выражении «но вообще-то не ладно», Чангюн наклоняется к рентгеновскому снимку, продолжая выводить чертовое «не претендуй». Подумаешь. Ну, решилось за одно сообщение. Одно, сугубо по делу, сообщение. Короткое сообщение. С одним формальным смайликом. (Нейтральным формальным смайликом, первым в линейке, если их открыть). Но в семь утра субботы повторный поток из ровно — тут Чангюн уже посчитал — сорока двух сообщений. И ему приятно, что Минхёк оставил между строк их общую шутку. В утренних сообщениях уже не было каких-то идей, там была просто куча минхёковского спама, на который Чангюн радомно ответил, и на галочке «прочитано» переписка закончилась. Кстати, если ты ждёшь звука сообщения заранее, если он чудится тебе в тишине, если ты проверяешь телефон, думая, что мог его пропустить, если ты бываешь ужасно разочарован, увидев, что это лишь спам от оператора или другой человек, и если ты начинаешь улыбаться чуть раньше, чем прочтёшь — ты в беде. Почему Чангюн ничего не пишет в другие дни, Чангюн себе объясняет тем, что не хочет смешаться с общей массой друзей. Он хочет быть выделяющимся, таким редким, чтобы встреча с ним была особенно ожидаемой и по нему особенно скучали. И обещает себе, что обязательно покончит с этим, как только Минхёк станет таким близким человеком, что Чангюн для него будет выделяться в абсолютно любой толпе людей. (Ну, или не «как только», а «если»). Он заканчивает с «не претендуй» и переходит к следующему «Private graffiti. Do NOT read», и оно его не цепляет так сильно, чтобы уточнить или рассуждать вслух. Забавное в своей идее, но дальше мысль не продвигается, поэму Чангюн тонет в своих мыслях, под мелодичные звуки вырезания бумаги, шуршания одежды и шума улицы за окном. Чангюн представляет район в городе, в котором каждый может рисовать, как хочет и где хочет. Чангюн представляет, как миллион граффити, переполненные цветами и надписями, заполняют улицы, словно это татуировки города. Чангюн представляет, как легко пропустить свой автобус, зачитавшись надписями на остановке. Чангюн представляет, как он прижимает Минхёка к одной из стен и целует его лицо, поглаживая двумя ладонями шею. И даже в его фантазии Минхёк насмешливо отчитывает «на этой стене ещё не высохла краска», но почему-то тянет за куртку к себе вплотную и подставляется под губы. — Я немного соврал в том, что он не собираюсь эти трафареты использовать, — Минхёк говорит в той равномерной в своём спокойствии чистоте, позволяющей Чангюну не резко выпасть из красочного мира в голове, а плавно переключиться на реальность. — Думаю, теперь я хочу их использовать, — он поднимает голову. — Потому что, раз они уже готовы, то почему бы их не пустить в дело? — с практичной точки зрения смотрит Чангюн и сам того не понимая, задевает этим. — Нет, потому что именно ты их вырезал, — твердо говорит Минхёк. — У меня к этому не такое отношение, что раз под рукой валяется, то надо использовать. Тут не кружок аппликации, если ты ещё не понял, — добавляет он слишком резко и грубо, но Чангюн наверняка знает, что подобная бесцеремонность только из-за чрезмерной защиты своего увлечения и своей решимости на жест «раздели со мной то, что я люблю». Чангюн это хорошо чувствует, но ещё не может чётко определять те формулировки, которые в миг срабатывают для Минхёка болезненно и остро. Минхёку важно то, что на другой бы не обратил внимание. Он нарисовал контуры, и то, что другой человек продолжил его работу, для него уже определённая важная связь. Как если бы ты играл в любимую компьютерную игру, а кто-то следил за твоим прохождением, тем самым «играя» вместе с тобой. Как если бы ты приготовил с кем-то вместе ужин. Как если бы ты смотрел с кем-то важный для тебя фильм, который ты обычно смотришь в одиночестве. Как если бы ты надел чужую вещь. Как если бы ты услышал песню и почему-то проассоциировал её с человеком. Это всё очень простые вещи. Но в каких-то ситуациях, при совпадении места, времени, людей и чувств между ними, эти повседневные вещи становятся невероятно магнитными и особенными. Минхёк дёргает плечами, поджимает губы, впивается взглядом в ватман, крепко сжимая металлическую ручку лезвия, прислоняя его к бумаге, но не делая надрез, пока нервяк не пройдёт. Чангюн уже знает, что к теме своего личного стрит-арта у Минхёка такой заскок, что он даже нехотя где-то реагирует слишком чувствительно. Но сегодня что-то другое. Что-то неспокойное, суетливо бегающее внутри по нервам и удачно подавляемое Минхёком ровно до этого момента. Чангюн наблюдает за ним пару секунд, окончательно убеждаясь в том, что сейчас надо оставить доску с не вырезанным трафаретом на диване и подойти к нему. Весь его импульс — это подсказки из прошлого опыта утешения людей, плюс уже интуитивные догадки, как действовать в этом случае конкретно с Минхёком. Чангюн мягко зовёт его вслух по имени, концентрируя на себе внимание, прежде, чем встать за его спиной и аккуратно положить ладонь между его правым плечом и шеей. Минхёк тут же облокачивается на спинку стула, разжимает пальцы, и лезвие выпадает поперек одной из улиц Сеула. — Меня даже на зачёт проверили, врубаюсь я в тему важности стрит-арта или нет, — Чангюн полушутит, чтобы не создавать совсем серьёзный разговор. Минхёк слабо улыбается, глубоко вздыхает и равномерно выдыхает, опуская взгляд на стол, и напряжение в плечах ощутимо ослабевает. — Плохо проверяли, — слабым тоном выговаривает он, и в нём слышится сожаление о том, что одним своим всплеском надломил атмосферу неторопливой увлечённости в дела друг друга. В Минхёке теперь уже в открытую гремит чувство, словно сегодня какой-то день, когда все идёт не так, как он бы хотел, и он бессилен перед этими неудачами. — Перерыв? — предлагает Чангюн. Он поглаживает ладонью его плечо, массирует, плавно надавливая, и ведёт к задней части шеи, касаясь тёплыми пальцами кожи и мягко разминая мышцы. — Хочешь пиццу? — глухо предлагает Минхёк, и он поддаётся на прикосновения, но всё ещё не расслабляется окончательно. — Я хочу понять, что у тебя сегодня случилось, — говорит Чангюн, останавливая движение руки на шее, чтобы лучше прислушаться к реакции и понять, зря он сейчас так прямо или всё же угадал. Минхёк ждёт пару секунд, а затем тянет руку к ноутбуку на столе, чтобы щёлкнуть на «пробел», тем самым выводя его из ждущего режима. Чуть подавшись вперёд, Минхёк переносит ноутбук ближе, располагая его на ту часть ватмана, где он ещё не вырезал линии. В окне открытого почтового ящика небольшое набранное сообщение. Чангюн не видит текст, но отступы между абзацами в сообщениях такие, какие обычно используют в деловых письмах. — Слишком мелкий шрифт, — бормочет Чангюн, убирая руку с чужой шеи. Он наклоняется, опирается одной ладонью на спинку стула и вытягивает руку вперёд, чтобы через сенсорную панель увеличить масштаб страницы. Можно было наклониться не так близко, но рука Чангюна оказывается около уха Минхёка, и тот медленно склоняет на неё голову, чтобы прижаться виском между сгибом локтя и плечом; а затем ласково несколько раз трётся об руку лбом и поднимает голову обратно в прямое положение. (Это был самый трогательно-несчастный намёк на желание получить утешительное объятье в жизни Чангюна). И, выставив на 150% масштаб экрана, Чангюн обвивает двумя руками плечи Минхёка в крепком объятии. — Что это? — спрашивает он, стараясь говорить не громко, но и не шептать, скулой почти касаясь виска Минхёка, и чувствуя смесь запаха шампуня и геля для волос. — Это заявка на местный конкурс, его спонсирует компания, в которой я работаю, — без увиливаний спокойно рассказывает Минхёк, и ответно кладёт левую ладонь на предплечье Чангюна, чтобы дольше удержать его руки вокруг своих плеч. — В первом этапе ты представляешь идею, то есть подробно описывая художественный и инженерский замысел, а если проходишь во второй этап, ты уже должен идею перевести в проект. И начинается: объяснение пространственного решения, обоснование художественных элементов, показ технической стороны, показ функциональ… — Я понял, — догадываясь к чему сейчас придёт, прерывает его Чангюн, выдыхая фразу рядом с ухом, и Минхёк чуть ёжится, но из упрямства громче перечисляет. — ...специфика материала, оборудования, а это мы ещё не дошли до графического изображения. Там и общий план, и схемы каждого этажа, и сечения, и цветовые решения, и… — Ты хочешь туда подать заявку? — Чангюн прочитывает название и первые строчки, понимая, что это сопроводительное письмо, а в файлах прикреплённая заполненная анкета. — Хочу, — коротко признает Минхёк. — Но не можешь отправить? — Это не моя специализация, я мало что представляю о том, как спроектировать здание для научного музея о японских вулканах, передавая формы, текстуры и гребанный микрорельеф вулканических ландшафтов, — по тону кажется, это была почти прямая цитата из заявки. — И ещё плюс надо выделить открытую площадку, в которой можно и лекцию прочитать, и фильм школьникам показать, — Минхёк говорит быстро, но его движения противоположны скорости речи, и он тягуче неторопливо доходит ладонью до запястья Чангюна. — Проблема не в здании, проблема в том, что это очень выразительная тема, а я до этого работал либо в группе, где нам чётко показали здание, либо напрямую с заказчиком, где тоже был упор больше в само конструирование, чем в художественное решение. По сути, это бесполезно, — спокойно заканчивает он, поддевая пальцами рукав кофты Чангюна, чтобы почти невесомо создавать поглаживающие круги по его коже под тканью. Он делает это впервые, но у Чангюна ощущения, что этот жест давно был между ними, и отделять слова Минхёка от его ласки становится сложнее, а полноценно въехать в его метания перед электронным письмом очень хочется. — Но ты полностью заполнил заявку. (Чангюн бы её тоже сразу заполнил, если бы в ней ему встретились слова «японские вулканы»). — Я хотел бы отправить, но... Зачем вписываться туда, где ты уже заранее проиграешь? — Чтобы попробовать себя в другой специальности? Показать своему начальству, что у тебя разносторонние возможности? Добавить к себе в портфолио ещё одну работу? Потренироваться на местном конкурсе, чтобы потом подать заявку в международный? В конце концов, не просто так прагматично, а исходя из того, что тебе это очень интересно? — если бы Минхёк не пытался мягко пробраться ладонью под его рукав уже до середины предплечья, он бы накидал ещё причин пять. — Ты говоришь какие-то истины, до которых я почему-то не додумался, — смеётся Минхёк, и Чангюн под рукой чувствует вибрацию его смеха. — А до каких додумался? — До «это бесполезно», — с сожалением произносит он, а затем недолго молчит. — Надо заранее придумать, что делать в случае провала. — Я могу прийти к тебе, поиздеваемся над ещё какой-нибудь сложной фамилией актёра, — предлагает Чангюн первую пришедшую в голову шутку. Минхёка это веселит. — А если это будет успех? Надо ответить бы шуткой, но Чангюн отвечает серьёзно: — Я могу прийти к тебе в обоих случаях. Чангюн чуть расслабляет объятье, прикасается щекой к его виску, и в ту же секунду чувствует, что у Минхёка начинает биться сердце как у испуганного кролика. Чангюн списывает такое сильное волнение на ситуацию, когда надо принять решения по работе, которая и хочется, и колется, и ещё куча нюансов. (Ладно, пару процентов он все же списывает на то, что причина может быть и в нём самом). Он поворачивает свободную от чужой хватки руку так, чтобы прижать ладонь к середине груди Минхёка, и ещё плотнее ощутить глухой стук. — Прочитай сообщение, — решительно просит Минхёк, крепко обхватывая пальцами его руку под свитером и указывая вслед: — Только вслух. — Вслух? — не понимает Чангюн, опуская голову так, что почти кладёт подбородок ему на плечо. — Хочу послушать, как ты читаешь текст, который я написал. — Чтобы проверить звучит ли он складн... — Читай уже, — легко перебивает Минхёк с улыбкой и дёргает головой так, чтобы шутливо толкнуть своим виском Чангюна в голову. Чангюн из принципа отвечает таким же коротким «боданием», но быстро сосредотачивается. Он заканчивает читать и не успевает что-либо сказать ещё, как Минхёк быстро щёлкает на кнопку «отправить». — Пока ты читал, я представил, что это твои слова, а не мои. И я пытался им дать оценку исходя из этого. И мой вывод был в том, что мне нравится и я бы поддержал тебя. А если мне нравится, то почему бы тебе не попробовать себя в этом конкурсе. Чангюн коротко усмехается, поворачивает голову так, что (не) случайно ощутимо коснуться губами его верхнего края уха и тихо признать: — Что-то в твоём методе есть. Чангюн бы хотел провернуть такой же трюк, как Минхёк повернул с ним в прошлый раз, дотронувшись до спины. Он хотел сказать что-то прямо в ухо, чтобы его дыхание щекотало, или провести кончиком носа по шее, выдав это за случайность, чтобы Минхек дёрнулся, но Чангюн смог бы удержать его в объятье и сделать так ещё раз из вредности и желания достать. Но это кажется сейчас ненужным и неуместным. — Профессиональное расстройство в моем методе есть, — сдержанно шутит Минхёк. — Когда сам свои идеи уничтожаешь критикой, но если тоже самое озвучивает кто-то другой, тебе это нравится. Его голос становится ленивым и тягучим, Чангюн словно слышит его сквозь дрёму и почти вылетает из смысла беседы. — Не надо принижать свою решительность каким-то профессиональным расстройством. Чангюн ни черта не разбирается в том, как устроены архитектурные конкурсы, но что-то понимает в том, как устроена неуверенность в собственных силах в карьере. — Нам в университете рассказывали, что «профессиональным расстройством» можно назвать и тот момент, когда рассматриваешь всех людей, как натуру. Минхек отводит свободную руку назад, и, коснувшись волос Чангюна, слепо зачёсывает его чёлку назад: — Человек тебе что-то говорит, а ты зависаешь. Он убирает с его глаз прядь волос, чтобы полностью открыть лоб, и мягко очертить пальцами над бровями, ведя линию дальше, к левому виску: — … видишь тени на его лице, — поворачивает руку так, чтобы ребром ладони спустится вниз по левой скуле и обвести подушечками трёх пальцев линию челюсти. — Рефлексы, свет, — Чангюн закрывает глаза и плавно крутит головой под его ладонью, подставляясь под ласку. — Как сильно меняется лицо, если вызывать у человека даже лёгкую улыбку, — продолжает Минхёк, иногда подаваясь на движения Чангюна, иногда, настойчиво рисуя пальцами тонкие линии по его лицу так, как хочется самому. Минхёк упирается пальцами в лоб, расслабляя кисть. Чангюн утыкается носом ему в середину ладони и ведёт им вниз, к запястью, почти касаясь губами сетки вен, и Минхёк по заданной траектории скользит пальцами выше лба, пару раз легко сжимает волосы у корней, прежде чем вернуться к лицу. Это называется не профессиональное расстройство, — думает Чангюн. У него очень много слов для описания того, как называется то, что делает сейчас Минхёк, но там нет ни одного, похожего на «профессиональное расстройство». У Минхёка хриплый и тёплый голос, мотив его изначальный не ясен, но в какой-то момент это все приобретает медитативный и изучающий оттенок, и Чангюн надеется, что у него получается хоть на пару секунд передать Минхёку чувство спокойствия тем, что он просто сейчас рядом с ним, обнимает его и трётся щекой о его костяшки, когда Минхёк поворачивает ладонь тыльной стороной. Минхёк разворачивает кисть обратно, чтобы провести над верхней губой, очерчивает линию рта одним указательным пальцем, и Чангюн шутливо клацает зубами, притворяясь, что в самом деле хочет укусить его за руку. Это выкидывает Минхёка из тактильного гипноза, и он отдёргивает ладонь, возвращая её на стол. — Хорошо, перерыв, — вздохнув, бодрым голосом говорит Минхёк, доставая вторую ладонь из-под рукава свитера Чангюна, в секунду включаясь в режим движняка; Чангюн плавным движением убирает руки с его плеч, выпрямляясь в спине. — Идём, будешь нейтральничать на отзыв к пиццам. === Есть пиццу можно (на этом слове интонационно делается акцент) только на балконе. Чангюн не уточняет, но есть подозрение, что у Минхёка мозг генерирует подобные правила по той же причине, по какой у Чангюна находятся смышлёные и остроумные наблюдения: из-за желания показаться другому забавным. Чангюн говорит «я разрежу пиццу», Минхёк соглашается. Чангюн добавляет «и сделаю чай», Минхёк уже оказывается рядом с ним и поспешно прижимает заварочный чайник к груди, одной ладонью держа за ручку, а другой — закрывая бок чайника. Он его словно хочет защитить от всех невзгод, идущих со стороны Чангюна. — Это какой-то особенный чайник? — Чангюн сначала вообще всё это за чистую монету принимает. — Обычный, — обычно отвечает Минхёк, обычно поглаживая чайник ладонью, обычно выражая этим жестом «тшшш, тебя никто не обидит». Ну, вот после поглаживания чайника как кота, Чангюн щёлкает языком в смиренном «ясно», не уловив прикола этой игры уже в самом начале, поэтому — хорошо, это твой чайник, хорошо, только ты в этой квартире можешь открыть банку с заваркой и залить её кипятком. Разрезая (на деревянной доске) каждую из четырёх (уже давно остывших даже в духовке) маленьких пицц, Чангюн делит их на три части, затем берёт с верхнего шкафчика большие тарелки и перекладывает на каждую тарелку по одному кусочку из разного вида. — Мне кажется, — звучит голос Минхёка у него за спиной в мягком разъяснительном тоне, — это я должен ухаживать за гостем и заваривать ему чай, а не наоборот. Чангюн не успевает полноценно заценить уровень гостеприимства, в который Минхёк сегодня решил удариться с особым акцентом, как Минхёк накидывает на спину тяжёлый свитер, перекидывая рукава через плечи. На это не было запроса, поэтому Чангюн оборачивается с вопросительным выражением лица, но Минхёк уже отходит в сторону балкона, открывая его дверь нараспашку. — Там будет холодно, а на тебе слишком лёгкая кофта, — буднично поясняет он. Хорошо, теперь за ним не только ухаживают, но ещё и заботятся. Вообще, пока не маячит на горизонте та ситуация, где вся внутренняя электростанция имени Минхёка перемигает и перегорит от того, что выяснится «это был не флирт, ты чего, я просто дружелюбный, ну и манера общаться у меня такая». Свитер был настолько большим, что падал на костяшки пальцев, когда Чангюн опускал руки вниз, и был только чуть выше запястья, когда он их поднимал. Если Минхёк в этом свитере тонул, то Чангюну он был как одеяло. Минхёк притаскивает на узкий балкон два стула с кухни, и ставит их так, чтобы можно было смотреть вперёд на парковую зону рядом с домом, на проезжую часть и на отсутствие надписи «о чём ты думаешь, когда стараешься ни о чём не думать» (о которой Минхёк заявлял в первый вечер на этом балконе). — Её закрасили, — с ходу отмазывается Минхёк, как только Чангюн садится на соседний стул рядом с ним, держа в руках свою тарелку ассорти из всех четырёх пицц. Он соглашается не спрашивать про надпись, закатив глаза, и ставит свою чашку с чаем вниз, около одной из ножек стула. Чангюн ничего не может поделать с тем, что вспоминает Минхека-из-универа и сравнивает с тем, кого он знает сейчас. Он выключает звук, забывает про то, что там и каким тоном Минхек кому-то говорил, и оставляет только картинку. Тот Минхек был худой, лёгкий, пружинистый, удивительно подвижный и звонкий. Даже отключив звук, Минхёк оставался в воспоминаниях звонким. Этот Минхёк тёплый, любопытный, ответственный, любит транслировать своё мнение так гордо, как будто очень упрямый, но на самом деле, его можно легко переубедить, если говорить с ним на его языке. (Даже когда у Минхёка холодные руки, он остаётся тёплым). — Я недавно видел видео, где граффити делали через расстрел краской из пистолета для пейнтбола, — делится Чангюн, доедая первый кусок и понимая, что был настолько голодным, что даже не особо разобрал, какая начинка была скрыта под огромным слоем сыра. — Для статьи смотрел? — Нет, просто так. Просто. Так. Чангюн периодически сам с себя так угорает. Когда это «просто так» пытается ещё и себе внушить. Конечно, не просто так он вводит каждый вечер в ютубе «стрит-арт» и гуляет по предложенным видео часа два. Потому что эти видео отсылают к Минхёку. Потому что эти видео напоминает Минхёка. Потому что Минхёк_ему_это_доверил_и_подарил. (Минхёк мог подарить ему даже ракушку, и Чангюн всё равно этим бы дорожил). Но Минхёк подарил стрит-арт, а вместе с ним подарил и город, поэтому Чангюн теперь зависающе-изучающе внимателен по отношению к Сеулу. Новым взглядом рассматривает каждое здание по привычному пути и, когда находит что-то интересное, ощущает то трепетно-волнительное чувство, словно теперь он знает один из секретов города. Иногда его так ведёт в сентиментальность, что он расценивает выход на улицу почти как встречу с Минхёком. Отчасти потому, что влюблённость Минхёка в город отпечатывается в сознании и уже сложно их — Сеул и Минхёка — не ассоциировать как соулмейтов. (Отчасти потому, что сейчас он способен привести к Минхёку логической цепочкой абсолютно что угодно в этом мире). С граффити «У меня мало краски, поэтому, пожалуйста, пойми меня с полуслова», с того самого граффити, которое можно было найти как сокровище, если следовать карте со своей руки, Чангюна накрыло, словно это было написано лично для него. Это было далеко не полотно на пятиэтажное здание от художника Blu, а Чангюн тупил в арт и столько всего воображал: начиная с начального этапа, как Минхёк выбрал именно эту стену для надписи, и заканчивая финальным этапом, как Минхёк дома снимал с себя толстовку (с жёлтыми нитками) и крепил новую фотографию на свою стену. — Я был там, — сообщает Чангюн, на пару секунд выпрямляя в сторону руку с картой, скрытой под кофтой и свитером-одеялом, и быстро возвращает обратно, придерживая тарелку на коленях. — И мне понравилось. — Спасибо, что пытаешься быть милым, — хмыкает Минхёк, украдкой бросает взгляд на съеденный до середины второй кусок пиццы в руке Чангюна. И Чангюн не в первый раз ловит его на этом, словно Минхёку нужно убедиться и подтвердить: ты точно ешь то, что я тебе приготовил? Тебе это нравится? Точно-точно нравится? Словесное «это вкусно, спасибо» вообще не прокатило. Чтобы Минхёк полноценно «понял-принял» слово «вкусно», нужно было от и до пройти практическую часть. — Я не пытаюсь быть милым, — Чангюн повышает голос в твёрдом тоне так, как звучат, когда медленно начинают с чего-то сердиться. Нет, правда, бесит же — Минхёк не принимает уже второй комплимент за пятнадцать минут. — А карта ещё жива? — добродушно (особенно на контрасте с тоном Чангюна) спрашивает Минхёк, закидывая ногу за ногу и ставя свою тарелку на колене, а чашку с чаем так же оставляя внизу около стула. — Я обвожу линии после душа, — честным порывом выдаёт Чангюн. Потом ему становится немного неловко в этом признании, но он быстро заедает это чувство пиццей. Минхёк широко улыбается, опустив голову, и даже по его профилю Чангюн прекрасно видит, как он из-за всех сил сдерживает смех. Нет, ну давай, после отказа от двух комплиментов, высмей ещё и бережное отношение к твоим рисункам, давай. Чангюн обиженно-ровно-уточняющим голосом выговаривает: — Что тут тебе уже смешно? — Из-за того, что меня отвлекали, наверное, это самая худшая карта в моей жизни, — у Минхёка приятно-смущенно-разъясняющий голос, поэтому обиженно-ровно-уточняющий у Чангюна сильно теряется от такой ответки. — И ты ещё мне предлагал её как татуировку перебить, — жалобно тянет Чангюн. — А я предупреждал, что поступил с третьего раза, — шутливо отбивает претензию Минхёк, и он так лёгок в отношении к этому факту из своей жизни, что Чангюн соглашается продолжить есть пиццу его приготовления. Вообще. Минхёк действительно умеет в самоиронию. Он не боится искренне признавать свою ошибку, брать за неё ответственность, а потом находить в себе силы идти дальше, ещё и шутить про это направо и налево. Поэтому весь проёб Чангюна перед ним Минхёк закрутил в безобидную комедию, и теперь это местный мем, а не местный триггер. — Я хочу оттрафаретить летающую тарелку и к ней подпись «lol, peace out», — делится Минхёк, после второго съеденного куска пиццы. Все чаще и чаще он начал говорить свои идеи в открытую, убрал легкомысленную подачу с оттенком «ахаха, херня всякая в голову лезет, не слушай меня», и уже его слова стали звучать в свободном доверии мыслей вслух. Он делает пару глотков чая, возвращая чашку обратно вниз, и следом через ворчание под нос диссит корочки пиццы, складывая их с краю тарелки. — «lol, peace out»? — повторяет Чангюн, не имея в виду за этим повтором ничего, кроме того, что его это почему-то умиляет. (Стрит-арт с идеей, что даже инопланетяне съебали с этой планеты, его безумно умиляет, да). — В этом можно найти кучу смыслов! — сразу со всей экспрессией настаивает Минхёк. — Конечно, можно, — мирно соглашается Чангюн, с неконтролируемой полуулыбкой в его сторону, и делится забавным: — Мой друг считает, что если уже инопланетяне прилетали, то явно не нашли разумной жизни и свалили обратно. — Это тот друг, который астрофизик? — припоминает Минхёк. При мысли о Чжухоне у Чангюна перестало стягивать в животе тугой проволокой, и он, мысленно похвалив себя, отрицательно качает головой, объясняя о ком речь на самом деле. (Да, это Кихён). (И да, это Кихён конкретно в плохом настроении). (И да, Чангюн сказал «мой друг», напрочь забыв, что Минхёк с ним знаком; он вообще забывает, что Минхёк существует и в реальном мире тоже, а не только в этой квартире и тенью по стенам города). — Когда я смотрел на твоё граффити, — возвращается к теме Чангюн, считая, что недостаточно сказал одним «мне понравилось», — я подумал, что стрит-арт привлекателен благодаря его доступности. В музее нет взгляда глаза в глаза, музейные вещи уже всё сообщили, и им не интересно, что ты хочешь сказать в ответ. Но на улице искусство смотрит на тебя, глаза в глаза, и вы разговариваете, потому что вы на равных. Верно? Чангюн уверен, что его желание получить от Минхёка одобрения своих мыслей уже трудно скрывать, да и бесполезно это делать, поэтому Чангюн откровенно смотрит в его сторону. — Тебе хочется это обсудить? — у Минхёка нейтральный тон голоса и неуловимое в какой-либо эмоции выражение лица. — Да…? — теряется Чангюн. — Почему? Ты закончил статью, тебе не нужно про это вникать, — в тоне Минхёка появляется что-то железное, но в тоже время там есть попытка разобраться спокойно и без каких-либо лишних слов. — Ты сам в первую встречу сказал, что лично тебе не особо интересно, кто там и что на стенах пишет. Так почему тебе хочется это обсуждать даже тогда, когда уже нет причины это делать? Каждый год Гавайи приближаются к Аляске на 7,5 см. Это та информация из головы Чангюна, которая «почему-то запомнилась», и периодически она уведомляет его о том, что «я всё ещё тут, парень, всё ещё тут, используй меня для какого-нибудь примера». Дальше шла информация про страшное восьмизначное число лет, когда они — Гавайи и Аляска — наконец к друг другу приблизятся. Так вот. Чангюн не планировал становиться Гавайями в этом примере. У него нет «восьмизначное число» лет. У него восемь только в ответе «от одного до десяти насколько это свиданка» Он думает, что вот конкретно сейчас не важно — свидание это или нет. Минхёк должен получить на свой вопрос искренний ответ, вне зависимости от того, возникают ли у него какие-то ответные романтические чувства или нет. — Если совсем честно, то мне не хочется придумывать трафареты, смотреть тематические фильмы или самостоятельно интересоваться этой темой, — размеренно начинает Чангюн. — Но мне нравится помогать тебе вырезать эти трафареты. Нравится смотреть на мозаику фотографий в твоей спальне. Нравится слушать твои комментарии к фильму. И нравится доставать тебя вопросом, была ли вообще когда-нибудь надпись «о чем ты думаешь, когда стараешься ни о чем не думать». Ты же… — Чангюн нервно, свободно выдыхает, и его губы расслабляются в улыбке. — Ты же иногда полную чушь несёшь, ещё и делаешь это специально, но я, правда, хочу узнать, что ещё ты скажешь. Ты талантливый, безумно трудолюбивый, и меня восхищает твоя смелость оставаться искренним даже тогда, когда тебе это может навредить. Минхёк так жадно и сконцентрировано слушает каждое слово, что, кажется, ему безумно и хочется быть таким, каким Чангюн его видит. — Я... — Минхёк на мгновение теряется, но потом очень серьёзно и с приглушённым стилем «я достану тебе любую звезду с неба, укажи пальцем, какую именно хочешь» говорит: — Я точно запомню, с какой начинкой ты ешь пиццу, и сделаю все четыре с ней. === Стопка рентгеновских трафаретов заканчивается вместе с дневным светом. И Чангюн, сдав свою работу на оценку «ага, спасибо», ставит второй стул рядом с Минхёком, садясь за стол по диагонали от него, чтобы не мешаться под рукой, но и быть в самом «первом ряду», наблюдая за прогрессированием его мании на Сеуле. Чангюн (трижды) заверяет Минхёка в том, что все в порядке, он может продолжить вырезать карту, он может не менять свою цель закончить за сегодня 1\4 от всей карты, и он может, пожалуйста, принять за аксиому, что «все.в.порядке.мне.не.будет.скучно.». Минхёк говорит «ладно», и по взгляду видно, как он закрепил окончательно за Чангюном образ того, кто способен пялиться в стену часами. В стену или в ватман, по которому Минхёк водит лезвием. Чангюн умеет оставаться в одном помещении с другим человеком ненавязчивым и тихим даже на энергетическом уровне. Он старается ничего не спрашивать, не отвлекать откровенным рассматриванием и даже кратко не оценивать музыку, которая играет с телефона Минхёка на фоне. Вообще, для вида, Чангюн может открыть почту на телефоне: потеряет где-то час и создаст Минхёку картинку для окончательного успокоения — «всё в порядке, видишь, я тоже занят, ты не должен переживать, что не развлекаешь гостя». Но не хочется ни одной минутой вносить в своё существование в этой квартире фрагмент другой жизни. Через две песни Минхёк жалуется, что верхний свет на кухне совершенно не подходит для такой работы, и приносит со своей комнаты настольную лампу, выключая общий. В сочетании с вечерними сумерками, многоминутной меланхолично-приятной мелодией, свет только от настольной лампы на столе отправляет Чангюна в полный вакуум от волнений и каких-либо сложных мыслей. Из мыслей пока только одно. Чангюн умеет включать режим «невидимки» находясь рядом с человеком, но сейчас он хочет ровно противоположного: он хочет быть замеченным Минхёком и при этом остаться одной из причин его комфорта в сосредоточенности над работой. Через четыре песни Чангюн централизует всё внимание только на том, как Минхёк поправляет тонкий браслет на правом запястье. Ему не мешают громоздкие часы, но мешает лёгкий браслет, вечно сползающий к его кисти. И когда Минхёк отвлекается, морщит нос и в воздухе крутит запястьем, тем самым давая браслету съехать ниже, Чангюн нарушает получасовое молчание между ними, возвращая к теме его внешнего вида, потому что до сих пор не понял логики: — Если бы я знал раньше, что ты так запариваешься над тем, как выглядеть при гостях, я бы тоже не пришёл в первом попавшемся, — он говорит негромко и неторопливо, зная, что обычно такой тон побуждает другого ответить примерно таким же, и короткий разговор в такой громкости должен не выбивать Минхёка из равномерного выполнения работы. Возможно, Чангюн слишком бережлив в своём стремлении окружить его непрямой заботой. (И да, целых три часа Чангюн не запаривался над тем, что надеть на встречу). (Его тонкая болотного цвета кофта и тёмные джинсы считаются за «первое попавшееся», только если не учитывать двадцать вариантов комбинаций шмоток до). Не отвлекаясь от щепетильной уборки крошечных отрезанных бумажных лент (аккуратно сдувая с листа всё на пол), Минхёк действительно отзеркаливает чужой тон: — Я никогда не запариваюсь над этим. Я считаю, что раз ко мне пришли домой, то должны понимать, что мне будет лень нормально одеваться и тут будет домашний дресс-код, — и добавляет тихую шутку: — Да и приходят только друзья, а они меня видели в таком виде, что мои домашние прикиды — это как раз «приличное». — А почему сегодня это правило нарушилось? — из чистого любопытства и в стиле встречного вопроса продолжает тему Чангюн, тут же вытягивая руку вперёд, чтобы помочь убрать пару отрезанных бумажных кусочков со своей стороны (только не стряхивая на пол, а собирая в кулак). Резкая и ощутимо тревожная тишина постепенно заполняет каждую минуту так, что даже музыка на фоне перестаёт фиксироваться слухом Чангюна. Он чувствует на себе взгляд Минхёка, который не оставляет выбора, кроме как замереть, подняв голову на него, и на весу удерживая тонкую ленту бумаги над чертежом. У Минхёка острое, немного рассерженное выражение лица, ещё пару предложений, и его что-то сильно разозлит. — Ты тупой, — от всей души выносит приговор Минхёк, затем устало-тяжело вздыхает, берет лезвие и, отточенным движением перекрутив его ручку пару раз между пальцев, склоняется над картой. И вот тут до-хо-дит. А. Ну. Да. Чангюн вместе с усмешкой выдыхает нервно-невнятное «видимо, действительно тупой», убирая заторможенность в движениях, и наконец-то забирает в кулак бумажный мусор со стола. Информация осознавалась только на уровне «желание хорошо выглядеть перед гостем», но не доходила на уровень «перед конкретно тобой». Это буквально то, что Минхёк сказал прямо в лоб, практически сразу после «привет», но Чангюн так впился в «не претендуй», что сходу трактовал это не в свою пользу. Чангюн облокачивается на спинку стула и ему так хочется спросить, как они теперь собираются жить, что они теперь собираются делать, и как вообще это все вот так получилось, но у него не получается произнести ни слога. Получается только смеяться. Негромко и очень уютно в своей ауре воздействия на человека рядом. Просто потому что это естественная и элементарная реакция организма после участия в неловкой ситуации, которая по итогу оказалась очень приятная, и сейчас идёт полный откат в смущение. (Ты там, если что, в беде, оставайся в курсе). Первые секунды Минхёк пытается сдержаться, даже глаза закатывает, демонстративно продолжая линию выреза. Но вскоре он останавливается на середине, а уголки губ подрагивают в улыбке. Минхёк выпускает инструмент из пальцев, ставит локти на стол, трёт двумя ладонями лоб, и по-нарастающей отзеркаливает чужой стиль смеха в его комфортной негромкости и мягко-счастливом оттенке. — У меня будет просьба, — говорит Минхёк, свободно выдыхая, убирая ладони с лица, расслабляя плечи и облокачиваясь на спину стула. — Да? — Чангюн встречается с ним взглядом, про себя думая, что, наверное, у него сейчас тоже в глазах отражается подтекст про «выбери любую звезду…». — Забери у меня это, я сам не остановлюсь, — просит Минхёк, взглядом указывая на художественное лезвие, и тихо смеётся, как только Чангюн, чуть улыбнувшись, выполнят его просьбу. === То, что из четырёх начинок на выбор понравились «все, прям все, прям все-все», Минхёк вообще не принимает за честный отзыв. Вслух об этом говорит и протягивает тарелку, в которой на один кусочек больше, чем должно было бы быть у Чангюна, если бы Минхёк честно поделил все четыре пиццы на 50\50. Как мило, — думает Чангюн. Проще съесть на один сектор пиццы больше, чем сейчас разводить круги по воде «нет, у нас должно быть все напополам». Вообще, пока он три минуты думал, что лучше: попытать счастье в дипломатию и вернуть Минхёку его кусок пиццы, или заткнуться и не вступать в заранее проигрышный спор, Чангюн словил себя на мысли... Вот. Бы. Это. И. Были. Главные. Проблемы. В. Его. Жизни. Численная и моральная справедливость в отношении куска теста с разными начинками. Минхёк, со своей высоты охренеть какого взрослого и самостоятельного человека, видит в Чангюне студента, не способного организовать свой рацион питания должный образом, исключив оттуда энергетики и быстрые закуски. (И не то чтобы он сильно ушёл от правды). Но Чангюна забавляет, как он умудряется читать нотации о нормальном питании и в пример приводит пиццу, которую они растянули на два раза. — Давай посмотрим самый великий фильм про журналистов, раз про стрит-арт мы уже посмотрели, — справедливо предлагает Минхёк. Чангюн даже боится узнать о каком фильме речь, вряд ли о «Тысячу раз спокойной ночи», и вряд ли Минхёка так вдохновил «Гражданин Кейн» 1941 года. (Хотя, может, Минхёк тоже по ютубу гуляет, потому что, например, какие-нибудь слова кого-нибудь, например, напоминают). И когда через организационных полчаса (снова разместить ноутбук на стуле перед диваном, убрать все со стола, налить горячий чай в кружку, положить остатки пиццы в тарелку), Чангюн видит на экране «Человек-паук», версию с Тоби Магуайром (а вот и претендент на шутки с фамилией), он искренне заливисто смеётся, прикрывая рот рукой и наклоняясь корпусом вперёд. Минхёк приносит с комнаты маленькую подушку, определяет ей место в комнате, швыряя её на пол рядом с диваном. Затем берет свою тарелку с пиццей, ставит у дивана свою кружку с чаем и садится на подушку, устраиваясь на полу так, чтобы опереться спиной о диван, чуть соприкасаясь плечом с коленом сидящего на диване Чангюна. — А почему ты сидишь там? — в стиле «как бы мимоходом» буднично интересуется Чангюн. Нет, ну тут недавно признали, что ради него волосы уложили, и вдруг почему-то не садятся на диван рядом. — Из-за чая, — Минхёк улыбается, быстро глянув на него. — У меня чашка на диване долго не балансирует. — А мне ты доверяешь? — удивляется только голосом Чангюн, оставаясь спокойным в лице; его тарелка стоит на квадратном диванном подлокотнике сбоку от него, а чашку с уже тёплым чаем он обнимает левой ладонью за бок, прижимая её к груди. — Я на тебя вино в первую встречу вылил, — напоминает он. (Дружно сделали вид, что именно это была их первая встреча, а не всякие уходы из кафе). — Я умею давать вторые шансы, ты-то должен был заметить. (Ладно, не все до конца дружно сделали вид, что никакой встречи в кафе не было). — Заметил не то слово, — в беззлобной саркастичности выдыхает Чангюн, В фильме Чангюн говорит, что ему нравится сцена в столовой, но на самом деле ему нравятся все забавные фрагменты. (Ему вообще все нравится). В какой-то момент в фильме звучит незначительная реплика, из которой Минхёк вычленяет значительный комментарий, а Чангюн даёт такой же значительный ему на это ответ, и поэтому Минхёк наклоняется вперёд, чтобы «пробелом» нажать паузу на ноутбуке, понимая, что тут они в обсуждении надолго. Чангюн не помнит, что Минхёк такого озвучил, явно вбросил что-то обычное, но это толкнуло перейти к теме школы, затем к теме семьи, затем к теме «тоже целый год копишь на поездку в другую страну, чтобы иметь возможность отключить телефон на две недели?». И затем ощутить, что Минхек сильнее обычного раскрутился во всей этой доверительной и наполненной болтовне, а пауза в фильме игнорируется уже больше часа, и, возможно, именно сейчас подходящее время для прямого вопроса. Чангюн применяет все скиллы журналиста, чтобы его…: — Почему для тебя такая проблема рассказать про стрит-арт? Не в общем, а конкретно про свой, — … звучало максимально в тему. Чангюн ожидает любой изысканный (или нет) способ избегания ответа: комедийный, грубый или пофигистичный «да забей». Что угодно. Но не то, что Минхёк, задумчиво водя указательным пальцем по диаметру полупустой кружки с чаем, которую он поставил себе на живот, согнув ноги в коленях, спокойно ответит: — Ты же правильно угадал в первую встречу, — он чуть улыбается, и тут же продолжает: — Я действительно столкнулся с тем, что близкий мне человек отнёсся к этому как к «не занимайся всякой хернёй, тебе хватает работы», — Минхёк пародирует устало-высокомерный тон, затем продолжает обычно. — Тогда я подумал, что раз мой близкий так считает, то для других это тем более будет чушью. Я не мог отказаться от города и уж тем более не мог отказаться от себя, поэтому отказался от человека. Но тема стрит-арта всё равно осталась для меня постыдной. Поэтому я очень хотел избавиться от такого… Комплекса? Наверное, это комплекс и страх ещё раз услышать осуждение. И когда мы увиделись с тобой в кафе, твоё это «ой, я не думал, что такой человек как ты, может знать такое слово», — и тут Минхёк не отказывает себе в пародии, на этот раз изображая удивленно-снисходительный тон. — Я понял в тот момент, что уже даже заочно ты не поставил меня всерьёз. Уже судишь обо мне, ничего толком не узнав. И как тогда я мог доверить тебе сходу сокровенное и важное? Чангюн. Ни. С. Кем. В. Жизни. Так. Сильно. Не. Проёбывался. Чувство вины уже машет Чангюну из-за угла и разгоняется для того, чтобы броситься на шею. Ему столько всего хочется сказать, но Минхёк поворачивает голову и смотрит в глаза, чуть отрицательно качая головой пару раз, тем самым разворачивая монолог «прости-пожалуйста-я-идиот» уже на старте. — Я не… — Всё в порядке, мы уже всё решили, — обрывает его Минхёк, видимо, он не считает нужным возвращаться к этой ситуации не в форме взаимного подкола друг друга. — Первое впечатление зачастую обманчиво, верно? Я вообще о тебе подумал «какой же напрягающий чувак». Хорошо, не хочешь глубокое выяснение отношений, а хочешь повседневную беседу, — пусть будет она. — В кафе я был дружелюбным, — защитно отмечает Чангюн. И это правда, он был приветливым. — В универе ты не был дружелюбным. И это тоже правда, он был немного отстраненным. Только… — ...ты помнишь меня в универе? — Когда ты сказал про студгазету, я вспомнил, — для Минхёка это повод для радости: в памяти сошлась цепочка, чувство «как тесен мир» накрывает; а для Чангюна это повод умолять память сыгнорировать вылетающее фото-напоминание, как именно он выглядел на первом курсе. — Всё ещё не понимаю, как ты умудрился меня запомнить в такой толпе людей. — Ты быстро привлекаешь внимание. Для этой фразы у Чангюна выбран супер обыденный тон в стиле «это будет глупо отрицать, поэтому, да, привлекаешь». — Правда? — но у Минхёка это почему-то вызывает лайтовое изумление. — Разве тебе этого никогда не говорили? — Ты ещё не говорил, — выделяет Минхёк, и тут же быстро приводит аргумент из «памяти»: — У тебя была странная причёска, — (вообще не факт, что речь обо мне, — держит лицо Чангюн). — Эти серебристые пряди должны были быть типа мелированием, да? Но у тебя придавали какой-то эффект нервного сры… А, не, Минхёк помнит правильно. — У всех на первом курсе была странная причёска, — перебивая, тут же взъерошивается Чангюн. — У меня была хорошая, — просто пожимает плечами Минхёк, поднимаясь на ноги, чтобы поставить свою пустую тарелку и чашку на кухонный стол. — Но знаешь, почему я тебя вспомнил? — Забери, пожалуйста, — просит Чангюн, протягивая свою посуду и не желая узнавать конкретику в том, по каким внешним ошибкам в стиле его можно было запомнить. (Там как бы и помимо причёски хватало во внешнем виде претензий к себе, и лучше похоронить эту тему и не воскрешать даже во время ностальгического зомби-апокалипсиса). — Если откровенно… — вообще похер Минхёку на намёки; судя по сияющей улыбке, он понимает попытку в съезд с темы, но чувствует, что это не так серьёзно и можно подоставать: — Я вспомнил тебя, потому что ты пялился на меня все три часа нашей репетиции, — говорит Минхёк после того, как забирает у Чангюна его тарелку с чашкой и опускает посуду в раковину. — Точно нет, — молниеносно и безапелляционно отрицает Чангюн. Тут Минхёк утрирует и делает это довольно нагло. Если уже совсем справедливо, то Чангюн тоже поспешил с категоричностью. Это было три года назад, и в честных деталях вспомнить направление и длительность своего взгляда сложно. Но. Но Чангюн никогда в жизни не замечал за собой, что ему хватало бы наглости (и сниженного чувства такта), чтобы откровенно на кого-то пялиться. (Как бы сильно этот человек ему ни нравился). Поэтому Минхёк явно преувеличивает, если не провоцирует специально. — Было! — даже если он и преувеличивал осознанно, теперь Минхёка это завело так, что он будет настаивать как на абсолютной истине; он возвращается обратно на пол, разворачивается на подушке так, чтобы сесть к дивану боком, скрестить ноги и внимательно наблюдать, как искусно он сейчас несерьёзно бесит Чангюна: — Это было только один день, но точно было. — Если ты помнишь всех, кто на тебя пялится, то твоя память способна и иностранные языки учить за пару часов, — это и остроумно, и комплимент, и отвод от темы. — Ты приписываешь ко мне больше симпатий со стороны, чем было на самом деле, — моментально сбавляет шумный настрой Минхёк, расслабляясь в улыбке, но интонационно имея в виду свою мысль всерьёз. — Прекрати, — скептически бросает Чангюн. Нет, правда, сейчас бы посидеть и послушать, как Минхёк был обделён вниманием в университете. — Когда я не приходил в клуб или на вечеринку, люди обычно говорили «ну, раз его тут нет, значит, он где-то веселится в другом месте», а я на самом деле лежал дома, завернувшись в три одеяла, — Минхёк мягко усмехается. — Ты так же ошибаешься. Внимание ко мне было, но точно не в огромных масштабах.  Чангюн чувствует себя неловко из-за своей стабильной глупости. Особенно когда в интонациях Минхёка улавливает тот терпеливо-добрый тон, который обычно используют в разговоре с детьми, любезно объясняя им очевидные вещи. Спички — не игрушка, Чангюнни. Смотри по сторонам, когда переходишь дорогу, Чангюнни. Твои первичные фантастически умозаключения касательно меня просто пиздец насколько ошибочные, Чангюнни. — Ты серьёзно насчёт того, чтобы приходить к тебе в субботу раньше? — перещёлкивает тему Чангюн, а тема общего универа ему кажется той самой пылью, которую он каждый раз загоняет под ковёр вместо того, чтобы собрать в совок, вынести в мусорку и забыть уже окончательно. Он завидует тому уровню безмятежности, которым сопровождаются лёгкость ухмылки Минхёка и в целом его выражение лица: — Если хочешь, то приходи. — Хоть в шесть утра? Хоть в четыре утра? Хоть в первую минуту начала дня? — перечисляет Чангюн, и делает это не с расчётом достать, а ему реально интересно границы доступности временного промежуток. — Хоть в пятницу, — одним своим вариантом Минхёк перечёркивает все три. — Я был бы не против. Я догадываюсь, что учёбу и работу ты раскидываешь по другим дням, чтобы в субботу сделать себе полноценный выходной. И мне приятно, что этот «выходной» ты тратишь на меня, — добавляет Минхёк, и Чангюн удивляется, что Минхёк так верно это просёк, хотя он никогда не рассказывал об своем графике детально. — С тобой очень интересно, — повседневно признается Чангюн. (Небо голубое, трава зелёная, «с тобой очень интересно», я очень сильно в беде). — Я думаю о тебе так же, — в тон отвечает Минхёк, и открытая нежность в его голосе — это что-то новое. Минхёк же из тех, у кого в эритроцитах: состоять в отношениях с городом, перебивать и уметь вовремя вспоминать о фильме, прежде чем всё впадёт в неловкое молчание, в ожидании шага друг от друга и в сомнениях, а нужно ли его прямо сейчас делать. Поэтому он разворачивается к экрану ноутбука обратно, устраиваясь удобней на подушке и расслабляя спину, облокотившись на диван позади себя. А сейчас почему ты все ещё остаешься там? — напрашивается у Чангюна, но он не хочет навязываться, его вполне устраивает и то, что он сидит рядом с ним и к нему можно протянуть руку. Засмотреться так происходящем на экране, задуматься так о происходящем внутри и в итоге пропустить тот момент, когда Минхёк поворачивается к нему в ожидании ответа, а Чангюн уловил только «…согласен же?». Чангюн прикасается к его волосам с левой стороны пробора, делая вид, что стряхивает/поправляет что_угодно — нет смысла озвучивать и придумывать, когда Минхёк прекрасно улавливает ключевое «делая вид». Было бы проще, если бы Минхёк этот момент как-то прокомментировал словами, а не только лёгким дёрганьем плечами как от едва уловимой щекотки. (Если ты уже понял, что влюблённость не может долго находиться на минимальной громкости, когда-то она потребует к себе внимания, громко заявит о себе в твоих действиях, и тебе остаётся только надеяться, чтобы это случилось в подходящий момент, – ты в беде). — Я прослушал твой вопрос, — честно говорит Чангюн, опуская руку, перед этим формально поправив его прядь волос. Чангюну не свойственно так цепляться даже к человеку, в которого он безумно влюблён. Но впереди ещё неделя без единой возможности спровоцировать прикосновение, поэтому его рука тянется по любому поводу к Минхёку быстрее, чем он это осознает умом. «Случайные прикосновения» очень просто делать в такой маленькой квартире. (И ещё проще делать, если не ты один к ним стремишься). — Я предложил посмотреть вторую часть в следующую субботу, — сообщает Минхёк каким-то сдавленным голосом. Следующую субботу. Чангюн находит между ними все больше схожести. Минхёку тоже нравятся вещи между строк. Тоже нравятся какие-то «секретные» фразы, которые он разделяет только с определённым человеком, а для всех других это всего лишь слово. (И если слово «суббота» для тебя — укол эндорфинов, генерация всех видов волнения, ведь у тебя не просто «суббота», у тебя с кем-то секрет, общее выражение и вещь между строк — ты в беде). — Давай. Минхёк кивает, пробегается взглядом по Чангюну, словно пытаясь найти в его внешнем виде что-то, о чём можно ему сказать, но в итоге молча отворачивается обратно к экрану. А через пару минут поднимает согнутую правую руку, чуть разворачиваясь в сторону и опираясь локтем об бедро Чангюна как на удобную подставку. Мало того, что у Минхёка острый локоть, так он ещё и наваливается всем телом, и Чангюн реагирует рефлекторным выдохом-шипением. Минхёк поспешно отстраняется от него в ту же секунду, пробормотав что-то извиняющееся, и Чангюн видит, как выпрямилась в напряжении его спина. — Подожди, — едва слышно говорит Чангюн. И он хочет добавить «я понял, что ты хочешь сделать, и я не против», но ему сейчас не даются толком слова вслух. Поэтому проще через действия: он соединяет свои колени вместе и кладёт руку на заднюю часть шеи Минхёка, медленно ведя ладонью вверх, глубоко зарываясь в волосы. Чангюн делает это быстрее, чем сможет обдумать всё со стороны «нормально/зря». Словами сейчас слишком пугающе откровенно, а через действия можно идти равномерно, импульс за импульсом. Чангюну хватает одного жеста, чтобы Минхёк подвинулся к нему впритык и перекинул руку через его колени, полуобнимая и удобно устраиваясь на них. — Лучше? — в тихом бормотании спрашивает Минхёк, одной ладонью накрывая сверху колено Чангюна, а второй удерживая его голень, тем самым ещё более цепляюще прижимаясь к нему. Чангюн искренне не может понять, нахрена он сдался Минхёку. (Это вроде и есть его «шаткая самооценка»). И ты все ещё думаешь, что можешь за другого решать, нужен ты ему или нет, — отчитывает себя же Чангюн. А у тебя там счёт проёба о его мыслях и намерениях скоро за двухзначное число перевалит, — любезно добивает себя Чангюн. Поэтому, ещё раз заменяя словесный ответ прикосновением, Чангюн слабо давит всей ладонью на затылок, прежде чем Минхёк, правильно поняв его жест, опустит голову, упираясь подбородком в свою руку, сжимающую Чангюна за колено. Неизвестно как долго Минхёку будет удобно сидеть в такой позе, но пока он молчит, почти не двигается и ощутимо расслабляется в мышцах с каждым новым осторожно-нежным массажным кругом по его волосам. Чангюн пропустил все сюжетные ходы, кроме тех, где Минхёк окутывает его теплом. Только это сейчас важно, и он взамен невесомо царапает его кожу головы и плавно возвращается кистью обратно наверх волос, ласково путая пряди вокруг своих пальцев. Минхёк чуть склоняет голову в сторону, явно намекая, чтобы поглаживания задели ещё и ухо и легко прошлись сбоку по шее. Охренеть, — периодически думает Чангюн, следуя его бессловесной инструкции. Удивительно, но за двадцать минут фильма у Минхёка не нашлось ничего, что можно было бы прокомментировать, и Чангюн думает сказать шутку «если бы я знал раньше, что тебя можно успокоить как щенка, я бы сделал уже это на «Выходе через сувенирную лавку»». Только это вообще не звучит как шутка. Даже если бы хотелось, Чангюну тоже не о чем было прокомментировать фильм. Он понятия не имеет, что там происходит, всё его внимание обращено только к экспериментам, с какой именно силой и давлением обращаться с волосами Минхёка так, чтобы у него тяжелело дыхание. (Пока, промежуточный вывод в том, что по-настоящему Минхёка тащит чередование давления). Чангюн не знает, свидание это всё в итоге или нет, но уже примерно понял, как сбивать его дыхание. (Это ли не успех и провал одновременно.) Если ты думаешь, что идея ввязаться в это всей своей душой, похоже на нечто настолько ценное, что может легко ранить, но потом же и вылечит, и ты видишь в этом красоту — ты в беде. (Это, вроде, и есть его «чувствительное настроение»). — Почему ты все ещё сидишь на полу? — общий вопрос, но с чётким намёком, и Чангюн не придумал ничего лучше прямой формулировки. — Потому что я так хочу, — и когда Чангюн окончательно закрепляет, что новой конкретики о своих мотивах ему сообщать не собираются, Минхёк добавляет: — И потому что мне приятно, когда ты меня трогаешь. Чангюн крепко сжимает его волосы у самых корней и тут же расслабляет ладонь. Минхёк вздрагивает, напрягаясь, но как только Чангюн, шумно выдохнув, возвращается к неторопливо-поглаживающим движениям пальцев, податливо обмякает у него на коленях. Чангюн говорит: — Извини Минхёк отвечает ему: — Можешь сделать так ещё раз. === Эта квартира — та самая альтернативная Вселенная, в которой Чангюн нуждается. И, поэтому, возвращаться сейчас обратно в другой мир он воспринимает как драму. Он не хочет в тот мир. В тот мир, где Минхёк не замирал, глубоко дыша, пока он рисовал пальцами по задней части его шеи все существующие и несуществующие геометрические фигуры. В тот мир, где Чангюн не ощущал себя всемогущим только от того, что за полчаса тактильных экспериментов он правильно понял, как именно играть с Минхёком на всех контрастах силы и давления. Как именно собирать его волосы в кулаке так, чтобы это было остро-приятной тягой, и Минхек рвано выдыхал, вжимаясь телом в его колени. И как именно после этого провести по волосам ловкой аккуратностью, чтобы Минхёка еда заметно торкнуло, но тут же и успокоило подобной нежностью. В тот мир, где нельзя было плавно водить раскрытой ладонью сквозь пряди от макушки до затылка, то захватывая волосы, то поглаживая шею, то царапая кожу головы, то мягко сжимая мочку уха, и слушать сбитые звуки, и слушать почти на выдохе полустоны, и слушать-слушать-слушать. Чангюн прекрасно понимает, от чего именно их двоих спас будильник напоминающий про ночную рабочую смену, и, смотря на блестяще-растерянный взгляд Минхёка и его взъерошенные волосы, он догадывается, что и для Минхёка это тоже не секрет. Чангюн не хочет обнадёживать себя тем, что всё закончится их отношениями, но и хочет сильно надеяться. Он старается всему давать время, не давить, но и не плыть по течению, и при этом ориентироваться и на реакцию Минхёка на него. — Будь аккуратен, — поправляя ворот верхней куртки, просит Чангюн, потому что до этого получил ответ на вопрос о планах на неделю с содержанием информации, что трафареты часто используются в местах, где надо удрать быстрее обычного, и дальше таинственное «точно, как давно я их не использовал». — Волнуешься за меня? — навеселе спрашивает Минхёк, и он поразительно ведёт себя так, будто ничего.не.было.каких-то.пятнадцать.минут.назад. — Да, — серьёзно относится Чангюн, осознавая полноценно: — Я за тебя переживаю. — Прощальные объятья? — фальшивый несерьёзный тон, видимо, чтобы сбить. — Только у меня сейчас холодные руки. Минхёк говорит это хитро, не особо скрывая проверку. У Чангюна нет желания острить на это, все его желания переводятся в прямое действие, и он обнимает Минхёка за плечи, улыбается, как только чувствует уже привычное ответное крепкое объятье. — Я только сейчас вспомнил, что все ещё в твоём свитере, — говорит Чангюн, дальше мозг советует «не говори этого, это звучит двусмысленно, не вздумай это подавать даже как шутку», но Чангюн продолжает: — Мне снять его или ты сделаешь это сам? Он чувствует вибрацию, когда Минхёк смеётся громче, чем на то предполагала ситуация и разжимает руки. — В следующий раз, — говорит Минхёк, отходя на пару шагов и, несмотря на беззаботный тон, его взгляд очень внимательный. — Я надеюсь, ты будешь носить его всю неделю, — по Минхеку на секунду становится заметно, что у него тоже есть бегущая строка «не говори, не говори этого», но он тихо добавляет: — Носить и думать обо мне. Охуеть, теперь мы разговариваем так, — предлагает включенный автопилот в подаче словарного запаса Чангюну. — Ммммм, — приподняв брови, задумчиво тянет Чангюн, и как-то его задалбливает разбираться, где открытое заигрывание, а где стиль общения Минхёка, поэтому он думает, что если сейчас первый озвучит неозвученное, будет над этой ситуацией, и ему станет легче: — Давай честно, это очень сильно похоже на флирт. — То, что на улице холодно, и я тебе свитер сказал оставить? Это забота. Минхёк сопровождает фразу повседневной интонацией, такой дружелюбно-невинной, что Чангюн на секунду ему верит, чувствуя укол неловкости от того, что вообще подумал в таком контексте. Но в следующую секунду он думает «нихрена ты не спрыгнешь с этой темы», потому что у него в аргументах есть их сегодняшний день, все их фразы, взгляды и прикосновения. — Твоё поведение сегодня похоже на флирт. Я понимаю, ты из тактильны… — Сегодня? — удивлённо перебивает Минхёк, и Чангюн ждёт, что в нём сработает его характерное «нападение как защита», но Минхёк говорит: — Ты реально только сегодня заметил? Ты же шутишь, верно? — с надеждой смотрит на него Минхёк, и Чангюн не понимает, он театрально отыгрывает это всё, или реально его это растерянно поражает. — Давай я после каждого намёка, начну добавлять «это намёк», чтобы тебе было проще. А. Ну. Что делать конкретно в случае, если Минхёк не увиливает, а прямо соглашается, бонусом ещё и наезжая, Чангюн не продумал, а импровизация, его любимая и дорогая сердцу импровизация, сейчас его подводит. Остаётся вариант вынести себя за скобки этой ситуации. — Разве намёк, определённый, что это намёк, считается уже за полноценный намёк? — полную. несусветную. чушь. несёт Чангюн, потому что не получается вынести себя за скобки этой ситуации, а внутри тихо ноет и приятно тянет. (И это Чангюн ещё на балконе заливал другому про «ты иногда такую чушь несёшь, ахаха, я тащусь просто»). — В случае с тобой, прямая фраза — уже тонкий намёк. — Потому что я тупой? — уточняет Чангюн: интересно же, как там, может, есть какие-то правки в его психологическом портрете по версии Минхёка. — Иногда да, — беззлобно соглашается Минхёк, улыбаясь, и он вроде расслаблен, но чувствуется, что наготове что-то выкинуть. — Справедливости ради, ты тоже иногда тормозишь, — замечает Чангюн, думая, а, в принципе, нормальная тактика «лучшая защита – нападение», зря он к ней был так скептичен. — Я иногда торможу? — как-то резко переспрашивает Минхёк. И Чангюн, прекрасно видя, что Минхёк сейчас в том «ударе», в котором Чангюну вообще бы не приставать к нему по части диалогов, решает топить себя уже до конца: — Иногда да, — ещё и фразу возвращает. — Подумай ещё, — сощурившись, предлагает Минхёк. — Уже. — И все ещё уверен в этом? — Да. — А в чьём свитере ты сейчас уходишь и чей именно рисунок на руке после душа обводишь? Мммм, — на пару секунд ловит жёсткий тупняк у Чангюна даже автопилот, смотря в ехидное выражение лица Минхёка. Вообще, вся эта взаимная щекотка нервов отдаёт особым кайфом, притупляет загоны по сомнениям и сама собой толкает в более свободную и уверенную модель поведения. — Я ухожу в свитере человека, который лежал у меня на коленях и тихо стонал оттого, что я просто гладил его по голове, — спокойно отвечает Чангюн. Ему легко далась эта фраза, он уже и в теории, и на практике проверил, что не только Минхёк тут способен заигрыванием загонять в угол, так что, если у него есть влияние, почему бы его не использовать. — Ну, я не стонал, — тут же поправляет Минхёк, заметно выбиваясь из прошлой самоуверенности, а в его взгляде читается «ты, конечно, очень охренел». — Ну, а я тогда не пялился на тебя в универе, — чуть передразнивая его тон, добродушно говорит Чангюн, и замолкает, давая Минхёку пару секунд, чтобы придумать ответную реплику. — Всё? — уточняет он, потому что ответа так и нет. — Тупик? — с особым удовольствием возвращает он Минхёку его насмешливость. — Выметайся из моей квартиры, — с нарочито интонационным «как же ты бесишь», диктует Минхёк, но его фраза сильно смягчается из-за широкой улыбки. — Как скажешь, — легко соглашается Чангюн, опуская голову, чтобы наконец-то расслабить лицо и так же широко улыбнуться. Чангюн кладет руку на ручку двери, нажимая на неё и, вспомнив, оборачивается, чтобы посмотреть в упор на левое запястье Минхёка, пока Минхёк это не заметит и не проследит за его взглядом, останавливаясь на своих наручных часах. Чангюн ничего не говорит, только коротко улыбается, когда Минхёк поднимает на него голову. А потом что-то происходит. Что-то магнитное и в миг обнуляющее веселье минуту назад. Минхёк, удерживая Чангюна пронизывающим взглядом, размеренными движениями поднимает левую руку с часами на уровень груди. Второй рукой он удобно расстёгивает замок на железном ремешке часов, а после плавно освобождает запястье и складывает часы в правую руку, закрывая её в кулак. Чангюн думает, что ничего сексуальней в своей жизни не видел. И перед тем, как уйти, вслух делится этой мыслью с Минхёком.