Синонимы к слову «‎реакция»‎

В одном году примерно 56 пятниц. Одна из них была отдана урагану. (Не только как природному явлению). Скоро должны начаться сплошной ливень, град, убивающая гроза, сносящее торнадо — нужное подчеркнуть. Природа с самого утра предупреждающе сигналит завываниями и грозно-серым цветом, а в офисе горит яркий верхний свет, обманывая атмосферой, словно уже вечер и скоро можно пойти домой, хотя на деле до обеда больше часа.  Минхёк в каком-то смысле солидарен с погодой, и его болезненное, немного чудное, немного лукаво-грустное настроение находит в подобных декорациях своё личное утешение. Его рабочее место, прямо у окна, открывает вид через широкие рамы на сторону парковки; и ряды машин — это неинтересно. Три белоснежных бетонных блока забора в конца ряда оставленных машин — вот фаворит в картинке за стеклом.  Забор огибает всю площадь вокруг парковки, и по большей части скрыт ландшафтными решениями из деревьев, кустов и цветов. Кроме одного кусочка. Такого белого и такого не дающего Минхёку спокойно работать с первого дня подписания трудового договора, что он даже свою машину оставляет только напротив этой мании. Минхёк хочет выкинуть что-то, после чего он почувствует себя свободно от удушения собственным молчанием, людьми вокруг и тем, как Вселенная забивает хер на правильную трактовку слова “справедливость”.  Он смотрит на три белоснежных блока и знает, что факт рисования на улице, — где рисовать в целом нельзя, — это уже сам по себе акт освобождения.  Можно освободить свою идею, отдать её улице и всем тем, кто захочет её принять.  Минхёк не решался трогать три блока столько лет, что теперь хочет потрогать их так, чтобы поутру коммунальные службы задолбались перекрашивать их обратно в белоснежно-белый цвет. (Потому что тогда он освободит не только идею, но и то, что стрит-арт помогает ему делать на протяжении всей жизни, — освободит себя от норм и правил). Параллельно слух улавливает непрошенное радио из разговора коллег.  В обсуждении заезженная пластинка: как же много из нас тех, кто хотел поступить на факультеты, косвенно или напрямую связанные с профессией “художник”, но не прошел по баллам и по-глупости решил, что “архитектор” тоже вполне себе “косвенно” к “художник”.  Этот разговор развивает мигрень ещё сильнее. Минхёк СПРАВЕДЛИВО спрашивает у мироздания, какого черта планируют уволить его, а не тех, кто рассказывает, как выбрали архитектуру крайним вариантом, потому что не взяли в крутую художку. Они же, — не все, а конкретно вот этот кружок фанатов мольбертов и палитр, — даже сейчас ни черта не понимают. Для них вся урбанистика – это только визуальная эстетика, они не слушают город, не замечают его, не общаются с ним, не понимают, почему Минхёк когда-то завязал долгий спор, стоило ему услышать какую-то чужую фантазию на уровне ”я бы вот сделал так” и идею, состоящую из цели эгоистично перекрыть под свои личные стандарты целую улицу. И это так кошмарно и так больно, потому что к таким вещам надо прикасаться с ювелирной осторожностью в рассчетах и делать всё, чтобы принести новое, но сохранить Сеул для Сеула.   Ближе к обеду они уже переговаривают о скором собрании: вот кого-то повысят, кому-то сделают выговор, кому-то дадут возможность работать с китайцами в новом проекте, и, по-нят-но же, ко-неч-но же, дадут эту возможность такому-то и такому-то, потому что они дружат с таким-то и таким-то. (И, господи, как это всё мерзко и как это всё заебало). Все плохие, стрит-арт хороший. Потому что можно выйти на улицу с баллончиком краски, и не важно с кем ты дружишь, какая у тебя ориентация и о чём говорят у тебя за спиной, всё не важно, ты сразу попадаешь на широкую аудиторию, и все думают только о том, что ты сделал, а не о том, какой ты человек и кто тебе нужен в постели.  Минхёк, основываясь на шептаниях, долетевших сплетнях и навыках угадывать в 90% случаев верную температуру в коллективе, прикидывает, что ждёт конкретно его на этом собрании и на какое именно заявление уже можно смотреть как правильно заполнять шапку.  Ему очень хочется, чтобы наступила стадия “ну и плевать”, но пока всё ещё окутывает только одна эмоция по этому поводу — “это до обидного несправедливо терять работу, к которой шёл с момента первого провала на вступительных экзаменах, только потому, что руководство так переживает за идеальность каждого работника, что и сплетен без чётких фактов им будет достаточно”. Начальству же, по сути, всё равно, сколько Минхёк въебывал для того, чтобы у него было окошко, выходящее на белоснежную стену. Заменимы все, а особенно молодые специалисты, чудом вообще попавшие сюда без солидного опыта работы.  За минут пятнадцать до перерыва приходит сообщение, в котором Чангюн спрашивает, какой именно салат Минхёк еще не пробовал в заведении, где Минхёк (против воли этого заведения) устроил свой личный недельный челлендж на попробовать все виды их новинок.  (Сложно об этом забыть, если Минхёк сконцентрировано описывает вкусы еды, которую ест, в ответ на вопрос "как прошёл день?", чтобы сконцентрировано не описывать как прошёл день). Минхёк обводит на скинутой фотографии красным три штуки и не берет этот вопрос во внимание, решая, что речь про ужин. Потом приходит сообщение, уже за минуты три до перерыва, что речь про обед, но Минхёк всё ещё не связывает дважды два, поэтому, когда спускается вниз на первый этаж, в холл, каменеет, встретившись взглядом с Чангюном. Вообще. Чангюн расположен к тому, чтобы внезапно и не предупредив, выкидывать желаемые его душе поступки. Но не сюда же прийти. Не могло быть никаких стечений обстоятельств, чтобы он сам, без принуждения и без повода, нашёл на гугл.картах рабочий адрес Минхёка. — Привет, — очень тупо выговаривает Минхёк надтреснутым голосом. (И в голове ничего, кроме этого “привет”). В офисе никто не остается на обед, значит совсем скоро, если не уже, на первом этаже Минхёка увидят те, кто раньше был на уровне и поболтать, и в караоке сходить, и на начальство поныть, а сейчас…  Все сложно сейчас. Минхёк даже сомневается в гомофобности их мотивов его так топить. Кто-то из них явно и не задумывается, к чему приведет распускание слухов перед нужными людьми, кто-то устроил с Минхёком холодную войну после того, как Минхёк один раз все-таки недружелюбно объяснил, где должна быть граница личного и рабочего, а кто-то действительно видит в нем конкурента. (Последнее даже как-то самолюбие радует). — Привет, — говорит в ответ Чангюн, сделав вид, что Минхёк вполне хорошо притворяется, что не удивлен этой встречей. — У тебя есть минут тридцать, верно? Минхёк смутно пытается вспомнить расписание Чангюна, но даже понятия не имеет рабочий или выходной у него сегодня день. — Пообедать со мной хочешь? — догадывается Минхёк, увидев небольшую коробку, которую Чангюн держит в одной руке с логотипом фирмы, с которой Минхёк и устроил челлендж на попробовать все салаты. — Можем сходить куда-нибудь, — предлагает Чангюн, проследив за его взглядом и протягивая ему коробочку, раз уже заметил. — Что тут рядом есть? Вариантов пять, но до них надо идти, а на улице мерзкий ледяной ветер. Вариантов пять, но они все предполагают большое пространство и незнакомых людей, а Минхёк хочет туда, где будут только они вдвоем, поэтому из пяти выбирает шестой: — Моя машина. Минхёк начинает понимать, что именно чувствовал Чангюн, находясь с ним в общественных местах.  Понимает, каково это идти с человеком и ощущать себя с ним магнитами с одинаковыми полюсами. И как бы Минхёк не посылал общественное мнение, он ощущает, что из-за всей истории с коллегами, внезапного взросления и внезапных слишком серьезных последствий только от того, что он предпочитает людей своего пола, впервые срабатывает ощутимый стоп-кран, рефлекторное уклонение и отстранение от того человека, который и его пола и, в целом, — его.  Когда они садятся в машину на заднее сидение, Минхёк рассуждает о том, что парковка слишком просторная, его машина стоит в самом конце, и поэтому, если он приветственно поцелует Чангюна, вероятность совпадения, что их кто-то заметит крайне мала. Но он все равно этого не делает и раскрывает бумажный пакет, чтобы достать упакованный в пластиковую коробочку салат. — Мне тут нравится, — сообщает Чангюн, посмотрев из окна машины на здание, в котором Минхёк в последние месяцы больше работает над собой и своей жизнью, чем над чертежами. — Мне нравится, что тут ты, — ломко признается Минхёк, и ему, честно, все равно на причину такого поступка; будь что-то серьезное — Чангюн вёл бы себя иначе, а на выяснение его реального мотива бесполезно тратить время. Все равно скажет что-то типа того, что говорит сейчас. А именно: — Всегда же любопытно посмотреть, где работают твои близкие. — У Кихёна был? — продолжает разговор Минхёк, открывая коробочку с салатом и зубами отрывая от пакетика с соусом уголок, чтобы заправить его до полноценного задуманного поваром блюда. — Пару раз, — припоминает Чангюн, садясь так, чтобы облокотится спиной о дверь машины и видеть Минхёка перед собой. — И как там дела на ресепшене? — не может упустить из памяти Минхёк, повернув на него голову и подъебывающе улыбаясь; он не ревнует к прошлому (п-о-ч-т-и), просто к слову пришлась возможность ещё раз посмотреть, как забавно Чангюн начинает уходить в это “знать не знаю, помнить не помню, было давно и неправда”. Но сейчас он говорит другое, доставая из кармана пальто стикер: — На твоём интересней, — ещё и показательно держит бумажку, зажав между указательный и средним пальцем так, чтобы Минхёк видел написанный номер телефона. (Раз шутит, значит, точно никакого цунами не случилось и, вероятней всего, своим появлением ему просто хотелось сделать жест, который Минхёку бы точно понравился). — Не выпендривайся тут, — по-доброму усмехается Минхёк, придерживая одной рукой коробку с салатом на коленях, а второй свободно вырывая из чужих пальцев стикер, чтобы прочитать имя внизу номера и прокомментировать: — Ну понятно, — хмыкает он, как-то незаметненько сминая стикер в кулаке, чтобы кинуть его в бумажный пакет из-под салата к использованному пакетику из-под соуса (короче, в мусорку); потом он поднимает взгляд и в тишине разглядывает Чангюна, обращая внимание на:  — Ты что-то слишком охерительно выглядишь сегодня, — комплимент получается в тоне наезда, еще чуть-чуть и Минхёк перейдет в форму выражения задиристого пацана, который почему-то не может объекту симпатии выразить чувства как-то иначе, кроме как подстебать; это получается бездумно и естественно, может, не будь всей этой сцены со стикером, Минхёк иначе бы отметил стильный в минимализме внешний вид и явно не десять минут проведенные у зеркала, чтобы уложить волосы настолько выигрышно для себя. — Повод какой-то? Чангюн кивает, прямо отвечая: — Ты. (Когда-то давно Минхёк ответил так же на такой же вопрос Чангюна, и он не хочет об этом упоминать, чтобы его совсем в сентиментального романтика не записали, раз он их диалог в начале отношений помнит). — Значит, я, — повторяет Минхёк с усмешкой бессмысленно и ничего не может придумать в ответ, потеряв весь запал шутить. Он плотно закрывает коробочку с салатом, чтобы потрясти её в двух руках, и этой паузы хватает ровно до того момента, как он раскрывает пакет с пластиковой ложкой и тыкает её в середину уже "приготовленной еды". — Ну раз ходят слухи, что ты с парнем встречаешься, то пусть уже будут ходить, что с охерительно красивым, — говорит Чангюн, и чуть наклоняет голову вбок, чтобы всмотреться в профиль Минхёка внимательней, пытаясь разглядеть его реакцию. — Ха, — нервно-испуганно вырывается у Минхёка, но он продолжает бессмысленно перекатывать пластиковой ложкой креветки из салата по коробочке с одной стороны в другую. — А такие слухи ходят? Чангюн произносит это так определенно в своем спокойствии, что даже пугает: — Из нас двоих я впервые об этом слышу, а не ты. Ну. Империя недоговоренности пошатнулась. Минхёк понятия не имеет, что сейчас его ждет. Чангюн может еще реплики две сказать в этом тоне нормального, хоть и сконцентрированного на Минхёке, разговора, а потом начать выяснять, кто прав и говорил про то, что такая ситуация наступит, а кто виноват и уверял, что тот, кто прав, ёбанный параноик. (Информатор, видимо, Чангюну телефон и предложила, после того, как он предложил ей послушать, как его научили за четыре года на журфаке через смол-толк выходить на нужную ему информацию). Но вообще, выкрутиться ещё возможность есть. Минхёк, конечно, сейчас себе яму этой пластиковой ложкой роет, но он уже практически потерял место у окошка с видом на парковку и не хочет потерять ещё и человека. — Пусть ходят, — пожимает плечами Минхёк. — Это никак не влияет на мою работу. (И он потом придумает не тревожащую для Чангюна причину, почему его уволили, если это все-таки произойдет через месяц). — А на тебя самого это влияет? Врать тупо, говорить правду не хочется. Поэтому. — Хватит, — смеясь, прерывает Минхёк, тыкая пластиковой ложкой (которой он себя закапывает и закапывает с каждой минутой) в Чангюна. — Разговаривай со мной нормально. Минхёк встречается с ним взглядом и не видит в Чангюне ничего, что заставляло бы морально подготовиться к тяжелой продолжительной беседе.  Он даже игривый в каком-то смысле. (Черт его разберешь). — А как я разговариваю? — и спрашивает с улыбкой и двигается к Минхёку очень близко, положив руку на спину машинного сидения так, что это больше похоже на то, что Минхёка тут откровенно клеют, а не откровенно выводят на чистую воду. — Ты разговариваешь вопросами, — поясняет Минхёк, демонстративно съедая пару ложек салата и чувствуя с одной стороны комфорт от того, как ладонь Чангюна касается его затылка и пару раз гладит короткие волосы, а с другой чувствуя себя очень глупо в этой ловушке. — С момента, как мы встретились, ты не перестаешь что-то спрашивать, — добавляет он. — Разве? — невинно уточняет Чангюн, и Минхёк уже широко улыбается, реагируя на его шутку; Минхёк оставляет ложку в салате, облокачиваясь спиной на сидение и поворачивая голову, чтобы уже более внушающе обо всем ещё раз соврать; и что-то заметно притворное в поведении Чангюна сильно не дает покоя. — Как ты хочешь, чтобы я спросил о том, что у тебя происходит на работе? — Чангюн слишком располагающе к доверию звучит, слишком мягко гладит волосы, слишком близко находится, слишком заботливо смотрит и слишком тянет на это поддаться до окончательного разрушения Империи недоговоренности. — Я не хочу, чтобы ты вообще об этом думал, — и Минхёк честен хотя бы в этом; Чангюна хочется отгородить от всего происходящего, как бы и не хотелось ему же обо всем во всех подробностях пожаловаться. — Это даже не сплетни, а так, на уровне шуток. И я не дам себя в обиду, — утверждает он, закрепляя это как факт, и возвращаясь к еде, пока в их гляделке Чангюн не дошел до самого нутра.  Чангюн неопределенно-задумчивым тоном говорит "ладно", но Минхёк ощущает его взгляд на своем профиле очень выжидающе, словно перед нападением. Спокойно съесть салат под таким молчаливым "следствием" уже невозможно. Минхёк закрывает коробочку сверху крышкой, закидывая на переднее сидение. А потом мысленно называет себя идиотом, который за месяц до условного увольнения почему-то парится, увидит их кто-то или нет. — Почему ты не доел? Это не вкусно? Чангюн спрашивает настолько очаровательно в своем волнении выбрать Минхёку самый-самый лучший из всех салатов и откровенном желании закомфортить заботой в эти полчаса перерыва. (Взгляд бы свой исследовательски-допросный убрал, ситуация бы лучше стала). По правое плечо — дверь машины, и, с одной стороны, можно придумать убедительную причину прервать этот разговор, а до конца рабочего дня рассуждать, о чем именно он будет врать дома; а с другой стороны Минхёку требуется немного расслабиться в теле, съехать в кресле чуть ниже и сделать легкое движение головы вперед, прислонившись лбом к плечу Чангюна. (Чтобы начать врать уже не дома, а в машине). — Ты же понял меня, верно? — проверяет закрепление своего вранья Минхёк; Чангюн сидит так, что видит перед собой в боковом стекле машины большую часть парковки, и раз он всё ещё рядом, значит, их точно никто сейчас не может увидеть, но Минхёку все ещё боязно быстро на секунду прикоснуться губами к его коже хотя бы на шее, которая сейчас так близко. — Я понял тебя, — мирно говорит Чангюн то, что от него хотят услышать; он двигается совсем близко, чтобы Минхёку было ещё удобней опереться затылком на его предплечье на спинке сиденья, а лицо спрятать в изгиб плеча и шеи; и, на самом деле, даже учитывая, что Чангюн явно не сводит взгляд с горизонта впереди и сто процентов моментально отстранится, как только увидит хоть одного человека вдалеке, Минхёку до ужаса приятно, когда он физически ощутим в ответном прикосновении где-то кроме дома. — Понял, что больше не надо переживать? — улыбается Минхёк, желая продолжить привычной для Чангюна ласковой доставучестью. — Понял, — даже что-то умилительное есть в его усмешке. — Отлично, — чуть улыбается Минхёк.  На самом деле. Минхёк понятия не имеет, как себя защитить. И хочется верить, то Чангюн об этом не знает.  — Про то, что мне сейчас полную хуйню наплел, потому что на деле ты на грани увольнения, я, кстати, тоже понял. (Или все-таки знает). Минхёк хотел бы быть не таким уязвимым перед подобными обстоятельствами, он хотел бы в глазах Чангюна всегда оставаться тем непоколебимым человеком, который испепелит на месте любого, кто посмеет создать ему существенную проблему из несущественного повода. Но вот реальность, и тут не всё так круто. Тут все криво, косо и бессильно. — Я разберусь с этим, — в полной отстраненности выговаривает Минхёк в горло чужого свитера; сердце готово пробить грудную клетку, но внешне Минхёк остается в складной и мягкой интонации, уставая спорить и желая обозначить чёткое: — Это не стоит того, чтобы об этом беспокоиться. Ни тебе, ни мне, — устанавливает он, чувствуя, что не может быть в этой ситуации в стороне “реши мне мою проблему”, а должен оставаться в стороне “не переживай, я знаю, что делать, и я сделаю так, что тебя это вообще никак не коснется”. Чтобы Чангюн не принял эту историю за крах. — В стране одна компания, в которой ты можешь работать? — но, конечно, он упрямится с тем, чтобы доверить Минхёку разруливания. (Может, потому что знал обо всем раньше и доверял два месяца разруливаний, а потом специально проверил, как дела обстоят на самом деле, и убедился, что ни черта Минхёк не вывозит. Но, что более вероятно, Чангюн (не)осознанно хочет защитить, и это желание идёт впереди обдумывания, а способен ли он вообще в таких ситуациях это сделать). Минхёк не сразу вникает, в чем вопрос. Как только он своим собранным тоном дает возможность побыть Минхёку испугавшимся, запутанным и сдавшимся, Минхёк в секунду чувствует себя безнадежно потерянным. А потом немного отмирает и усмехается, вслушавшись в присущую Чангюну кардинальность в серьезных решениях. Вообще. Чангюн расположен к тому, чтобы внезапно и не предупредив, выкидывать желаемые его душе поступки. Но не звучать же так психотерапевтически в те минуты, в которые он, по прогнозам, должен во всю злиться, закрываться на недели и к выводу про расставания приходить. — Все компании в стране между собой… — Минхёк запинается, не понимая, как бы доступно это объяснить. — В общем, рано или поздно на другом месте работы выяснится причина, почему я ушел отсюда. — А не в этой стране? Опять этот максимализм и готовность перевернуть жизнь за секунду вверх дном. — Что ты мне предлагаешь? — Минхёк звучит сдержанно, но изнутри колотит, глаза уже наполняются слезами, и он надеется, что они еще не заполнили его голос. — Уволиться, а потом уехать в другую страну? — Да. Кардинальность. Максимализм. Уверенность, что все просто. Минхёк чуть улыбается, ему кажется это наивным и очень поспешным. — Так не будет, любовь моя, — с сожалением плавно произносит он, поднимая голову с его плеча, чтобы посмотреть уже в глаза. (Минхёк надеется, что Чангюн сейчас сделает вид, будто никто перед ним беззвучно не плачет). — Почему так не будет? — делает, спасибо. — Нельзя сходу собрать вещи и куда-то уехать. Особенно даже не имея представления куда. — У тебя разве нет списка из вариантов, куда можно переехать и жить там без подобных проблем на работе? (Нет, серьезно, он задал за всю встречу миллион вопросов). — У меня нет никакого списка, — не сдерживает мягкой усмешки Минхёк, надеясь, что Чангюна это как-то притормозит в такой стремительной попытке решить всё за две секунды. — Есть, — доказывает Чангюн в очень непробиваемом тоне. — Он в нашей с тобой переписке. Я присылал его тебе. …. И только сейчас у Минхёка разложилось по полочкам от и до причина такого бесконфликтного поведения Чангюна.  Он давно был готов к тому, что все закончится именно так. — Так это был на самом деле список для переезда, — финалит Минхёк. — Я был прав, когда сказал, что не мог ты за одно утро придумать список для отпуска.  Он уже привык списывать Чангюна со всех историй, где надо думать наперед и, как выясняется, зря.  (Чангюн на первом курсе так подумал наперед, что теперь его истории про материалы для рабочих статей звучат интересней всего на свете). (Проблема в том, что он в своей башке об этом "наперед" думает, а не вслух чем-то делится). — Тебе же нечего терять, — убеждает Чангюн. — И мы можем поехать куда угодно. — Мы можем? — тупит Минхёк; он понимал, что речь про них двоих, но когда Чангюн прямо это озвучивает — это промурашивает до костей. — Со мной-то ещё ладно, но ты точно переехать сейчас никуда не можешь. На акцентирующий вопрос в начале фразы Чангнюн не обращает внимание (или делает вид, что не обращает), продолжая со всех сторон объяснять, почему его идея не должна считываться Минхёком как “это слишком глобальная перемена, а я ещё и влияю своими проблемами на твою жизнь, это всё пиздец как плохо". — Почему я не могу? Мне все равно в какой стране жить, все равно в каком издательстве работать, я могу писать на трех языках, и находиться в любых разъездах. Это будет очень сложно, на это надо убить в разы больше нервов, чем я убил, пока учился, но это реально. Минхёк понимает. Чангюна так ослепляет возможность дать проблеме своё решение, что он трезво не видит, чего ему будет это стоить. И Минхёк напоминает: — У тебя сейчас появилась возможность в редак… — Да плевать на неё!  Ну, это было очевидно.  Минхёку не сложно вместе с напоминанием разъяснить к чему тут это напоминание: — Не “плевать на неё”, — немного воспитательно возражает Минхёк одновременно с тем, как очень привычно берет руку Чангюна в свою, чтобы хоть этим жестом заставить передумать перебивать его ещё на вдохе. — Ты хочешь сейчас всё бросить, откатиться назад и с нуля строить карьеру? Работа в штате хотя бы на пару лет даст тебе нужный опыт, связи, рекомендации, и еще раз опыт. Ты не найдешь сходу ни в какой стране работу в настолько известной редакции, — Минхёк сжимает его кисть уже двумя ладонями, и вряд ли, конечно, его бессильная и ласковая одновременно улыбка с полными глазами слез сыграют для Чангюна утешающе, но он пытается: — Ты же все это понимаешь лучше меня. И на секунду Минхёку кажется, что он до него достучался.  Потому что Чангюн молчит, но потом смотрит на Минхёка так, будто Минхёк говорит очевидную чушь, и он очень рад, что появилась возможность эту чушь наконец-то прервать. — Ты точно понял меня в тот раз, когда я говорил, что мне нравится разделять жизнь друг друга?  Минхёк неуместно и нервно смеется, а слезы от такого выплеска эмоций, пусть и положительного, начинают лить еще больше, уже не задерживаясь в глазах и стекая по щекам. — Предлагаешь сейчас вспомнить, какой романтичный оборот ты придумал на свидании четвертом, вместо того, чтобы нормально признаться во влюбленности? — Нет, — отрицает Чангюн, и на его лице проскакивает самоиронично-понимающая улыбка, немного даже ностальгическая; а потом он смотрит без возможности отвести взгляд и звучит так серьезно, что Минхёк сомневается, слышал ли он когда-нибудь раньше от него столько решимости, как и сомневается, слышал ли сам Чангюн от себя подобное: — Предлагаю принять, что если для того, чтобы ты был счастлив, мне нужно будет всего лишь выучить еще один язык, получить гражданство другой страны, научится писать по три репортажа в день и закаминг-аутиться перед родителями — я это сделаю.  Когда все стало настолько глобально? Минхёк помнит, как Чангюн был студентом, работал на заправке, не умел признавать свою усталость, но умел спрашивать, можно ли дотронуться до Минхёка под одеждой.  А сейчас так легко рассказывает про получение гражданства в другой стране, выглядя при этом лет на семь старше. В тоже время у Минхёка ощущение, что они столько прожили, что прошла вечность между тем моментом, когда он вышел из кафе, как только Чангюн сказал ему что-то типа "знаешь слово конъюнктура? ты-то?", и заканчивая моментом, где Чангюн перечисляет, как именно готов разъебать свою жизнь, только бы Минхёк перестал плакать.  — Я не хочу уезжать из этого города и не хочу увольняться, — в упрашивающем отрицании причитает Минхёк. — Не хочу работать в мелких конторах и не хочу работать частником. — Значит, будешь работать в другой компании, и она будет ещё лучше, чем была эта. — Но это уже будет другой город. А ничего нет лучше Сеула. Во-первых, Минхёк не собирается тут так легко пасовать, во-вторых, это ЕГО город, он знает каждый кирпичик в нем, каждую улочку и каждый гребанный белоснежно-нетронутый забор. (И он чувствует вину за то, что ему только что предложили всю свою жизнь, а он это все противопоставил “но мне нравится город”). — Мы будем сюда приезжать, — продолжает Чангюн. — Это же не другая планета. — Но тут тоже можно жить. (За все свои "но" он тоже чувствует нихуевую вину). — Можно, — соглашается Чангюн, и Минхёк хочет зареветь еще больше от того, что к его, как может показаться со стороны, детскому капризу "мне нужен этот город" относятся так терпеливо; Минхёк плохо представляет, чтобы кто-то другой вообще принял его крайнюю ебанутость на городе за нечто весомое. — Если жить, как предлагаю я, то остаться можно и в Сеуле. Но тебе так не подходит. Ты не хочешь скрываться, врать, прятаться, юлить, придумывать отмазки.  — И ты бы переехал со мной? — ещё раз хочет услышать Минхёк. (Ему кажется, что он захочет это услышать еще не один раз). — И я бы переехал с тобой, — вкрадчиво повторяет Чангюн. Пауза. Минхёк использует чистый блеф, чтобы окончательно убедиться в том, что это все не его слуховая галлюцинация и они говорят про одно и тоже: — Я сейчас же пишу увольнение одним днем, собираю вещи и покупаю билет куда угодно. И ты это сделаешь со мной? — И я это сделаю с тобой. Минхёк выдерживает взгляд, считывает в Чангюне бескомпромиссную решительность и впервые за несколько дней наконец-то чувствует, что под ногами твердая земля. Он быстро вытирает ладонью слезы с щеки и еще раз объясняет, почему так, как Чангюн придумал, точно не будет, по крайне мере в ближайшее время: — Ты сейчас на эмоциях. Такие решения нельзя принимать за пару секунд в машине. Ты хочешь отказаться от невероятного варианта рабо.. — Но это не единственный вариант, — перебивает Чангюн. — Это просто один из множества вариантов. А про тебя я так сказать не могу.  Что за очередной романтический оборот, — растерянно думает Минхёк, и уже хочет с новыми слезами на глазах обшутить все, что так рассыпает его в алмазную крошку, но слышит бесящий сигнал будильника напоминающий окончания перерыва. Он выключает на телефоне будильник и закрывает глаза, стоит Чангюну пальцами прикоснуться к его лицу; слишком бережно, будто Минхёк такой же хрустальный, как и его слезные реакции на все ужасное и прекрасное, что они тут удумали решать вместо того, чтобы спокойно играть в челлендж салатов. Минхёк сквозь темноту слышит о том, что “все будет хорошо”, и открывает глаза в совершенно собранном состоянии, вслух соглашаясь с этой фразой. Он уже хочет выйти, открывает дверь машины, а потом простреливает в памяти еще одно “доходит”, и Минхёк поворачивается к Чангюну обратно, буквально на с-е-к-у-н-д-о-ч-к-у уточнить: — Почему ты сказал, что можешь писать статьи на трех языках? Ты же знаешь два. — Три, — обычным голосом поправляет Чангюн, сразу же давая ответ на предсказуемый вопрос. — Японский. Дверь машины со всей силы захлопывается обратно. — Все это время ты знал японский?! — Я говорил. — Ни хера ты об этом не говорил! "Говорил", — читается в попытке переглядеть его в упрямстве от Чангюна. — Я говорил, что у меня там была практика и я писал там статьи, — ещё и усмехается по-доброму, как с глупости ребёнка. — Не на корейском же я писал для их газет. Минхёк сдается сразу. Даже на тяжёлые выдохи сил не хватает. Он прячет лицо в ладони, в каком-то нервном полувое полусмехе, и думает только бестолковое, но очень говорящее протяжное "бляяяяяяя". — Обычно эту информацию подают более прямо, — рассказывает о правилах в человеческом общении Минхёк, глухо звуча в свою ладонь. — Я знаю японский язык, — примернейшим тоном говорит Чангюн по-японски. И Минхёк смеется уже в голос, а Чангюн убирает его ладонь с лица, удерживая за запястье, и, когда Минхёк замолкает, посмотрев на него в ответ, коротко прижимается к его губам. (Так быстро, что Минхёк не успевает даже закрыть глаза). В кармане звенит контрольный второй будильник и под этот сауднтрек Минхёк спрашивает, как по-японски будет звучать фраза "после работы мне надо развандалить один идиотский забор, но потом я хочу приехать к тебе домой".  Ему не нужен перевод, ему нужно, чтобы Чангюн ответил по-корейски на это "я буду тебя ждать". И он так отвечает. Иногда с ним довольно просто общаться. (Ключевое слово "иногда"). === Минхёк приходит только в предрассветные часы, когда небо после урагана настолько спокойное в своих глубоких темно-синих тонах с оранжевым блеском, что за использование фильтра на фотографиях с таким небом можно брать такой же административный штраф, какой берут за покрытие черной эмалью три бетонных блока забора перед какой-то слишком важной в своих принципах о репутации сотрудников компанией. К себе ехать не хочется, хочется только туда, где своих вещей не так много, а все вокруг принадлежит другому человеку. И это все потребности Минхёка в конце ебанутейшей недели:  утонуть с головой в мире, где завтра совместный выходной; где можно вслух говорить “не надо было так поздно ждать меня”, а про себя эгоистично радоваться, что Чангюн не лёг спать без него; где можно одеть после душа чужие вещи, потому что какой-то утешающий эффект в знакомом запахе всегда стабилен; где можно не есть горячие полуфабрикаты, а есть в почти пять утра остывшую еду, специально приготовленную для него, и запрещать включать какой-либо свет в квартире. (Пусть лучше в полумраке, но с возможностью наблюдать, как оранжевая полоса на небе превращает все мрачные синие цвета в пастельные). Каким бы не был пугающим разговор в машине, после него стало легче.  Ещё одно "освобождение", ещё один пункт осознания того, что ты кому-то нужен, и этот кто-то точно так же нужен тебе, а поэтому остальное вокруг кажется легко решаемым. Это разные чувства: ощущать себя любимым и ощущать себя нужным. Они могут комбинироваться, но вполне могут существовать отдельно друг от друга. И Минхёк знает, что никогда бы не приехал сюда так опиумно падать в другого человека, если бы его тут только любили, а из-за своей самодостаточности не давали бы возможность ощутить себя важным и значимым. (А еще Минхёк знает, что вся эта тема с быть нужным, а не только любимым, Чангюну близка точно так же). — Какую надпись ты делал? — спрашивает Чангюн уже после того, как Минхёк становится настолько задобренным, что даже посуду после еды моет сразу. — Рисунок, а не надпись,  — исправляет Минхёк, выключая кран, вытирая ладони об полотенце и оставляя его у раковины. (И он впервые в жизни сделал рисунок). — Чёрным цветом, да? — отмечает Чангюн, проводя по шее Минхёка двумя пальцами, замечая вслух, что “вот здесь” еще не смылась краска после душа (и едва ощутимо трет пальцами кожу).  Как-то ввелось в традицию, что Чангюн никогда не спрашивает конкретику, а потом приходит и смотрит либо в стену, либо на фотографию с выполненной работой. И Минхёк считает, что это самое комфортное, что он может делать по отношению к чужому стрит-арту. (Если знать задумку заранее, можно словить тот момент разочарования, когда в фантазиях придумал себе одно, а на стене все выглядит иначе). — Я рисовал черной эмалью, — объясняет Минхёк цвет несмывшейся полоски. — Как бы не пробовал аэрозоль, баллоном не чувствую того контроля и экспрессии, в которые могу подчинить себе кисть, даже не прибегая к грубому нажатию. Чангюн на секунду полуулыбается, а потом как-то отстраненно комментирует, не поднимая взгляда с его шеи: — Ты произносишь это с явным сексуальным подтекстом. — Это описание техники окрашивания. — Техники, — полузавороженно соглашается Чангюн, — но не окрашивания, — полузавороженно не соглашается Чангюн. Минхёк коротко смеется, сам не замечая, насколько приглушенной выходит его усмешка, и смотрит на Чангюна в упор, уже откровенно подводя к тому, к чему все шло ещё с момента, как он появился в этой квартире: — А может для тебя это всё так звучит, потому что тебе нравится быть на месте кисти? Чангюну сейчас нравится по-нервному улыбаться, взгляд с шеи не сводить и тянуться к Минхёку ещё ближе. — Ты специально подобрал такие слова и сейчас это отрицаешь, — без особого смысла настаивает на своём Чангюн, положив раскрытую ладонь Минхёку сбоку на шею, закрывая полосу краски и без давления поглаживая большим пальцем его кадык. — Какие слова я подобрал? — шутливо возмущается Минхёк, чуть повышенным тоном. — Если бы я знал раньше, что тебя заводит описание работы с эмалью, я бы рассказал про это ещё в нашу первую встречу у меня дома. Чангюн наконец-то смотрит в глаза, и в нем столько любопытства и потрясения от услышанного, что Минхёк почему-то волнуется раньше того, как Чангюн подлавливает его: — Уже тогда тебе хотелось это рассказать?  Пусть это останется риторическим вопросом, решает Минхёк. Сейчас главное другое. Минхёк сознательно окружил себя вещами Чангюна: его одеждой, его едой, его домом, его голосом и новыми малиновыми линиями неба из его окна; и поэтому Минхёк не хочет отрываться от центрального источника, особенно, если Чангюн реагирует на начало поцелуя с такой потребностью и откровенной тоской по Минхёку, что вся подступающая невыраженная нежность накрывает до горла, руки ускоряют движение, а поцелуй из равномерно-плавного интенсивно перерастает в то, как Минхёк голодно вжимает в себя, пытаясь выговорить в перерывах что-то дальше слова “ты”, но каждый раз обрывает фразу, договаривая мысль уже движением языка во рту Чангюна, и почти толкая своим телом в сторону постели.  Он садится на кровать, фиксирует Чангюна на своих коленях и упускает из памяти момент, когда так быстро успел поднять руки, стоило другому только дотронуться до нижнего края его футболки.  Футболка ещё и откидывается куда-то так беспечно, что Чангюн толком не успевает вернуться к Минхёку плотным физическим теплом, как слышится глухой грохот. Замерев, Минхёк расплывается в улыбке, все еще прижимаясь к его губам и удерживая руку на его груди, пока он в точно таком же замирании глубоко выдыхает. — Лампа,  — едва понятно поясняюще выговаривает Чангюн; а немного отстранившись, он зеркалит широкую улыбку Минхёка. — Мне она никогда не нравилась, — как по-секрету шепотом делится Минхёк, проводя губами по углу челюсти и продолжая двигать ладонями по спине так внимательно-изучающе, чтобы отслеживать дрожь даже сквозь ткань одежды. — Она была громоздкой и бесполезной. Только мешалась. — Громоздкая… Бесполезная лампа… — повторяет Чангюн, качнувшись на его коленях вперёд, в нужде быть ещё ближе и получить ещё больше. — Жаль твой диван на кухне так не собьёшь, да? — Чангюн перечит уже слишком томно, и Минхёк прикрывает глаза, пропускает руку под его майкой, поглаживая поясницу, одновременно с этим напористо пряча его ещё связную речь в очередной поцелуй, и падает спиной назад, обхватывая за пояс, рывком утягивая за собой. Он ведет себя так хищно-поглощающе, словно они были далеко друг от друга много лет; и Чангюн легко этим заражается, плохо чувствуя границы собственной кровати, выгибаясь под заводящими прикосновениями так, чтобы быстрее помочь избавить себя от одежды.  Минхёк, уже в более разумном состоянии (способный и вернуть их с края постели в её центр, и заранее успевающий положить ладонь Чангюну под затылок, тем самым защитив от удара об изголовье кровати во время очередных размашистых перекатываний, и упорно останавливающий каждую попытку раздеть его в ответ). Чангюн пытается ещё раз приподняться, но Минхёк отменяет его идею, впечатывая лопатками в кровать и не давая разорвать поцелуй. (Перехватывая любую инициативу в этом поцелуе так же, как перехватывает руки, тянущиеся к его домашним штанам). Тогда Чангюн чуть двигается, создавая между ними крохотное трение и уже через три секунды ноющее мычит, сожалеюще реагируя на то, как Минхёк придавливает его собою к кровати ещё твёрже.  (Минхёк на самом деле умеет быть невыносимо последовательным, а Чангюн на самом деле — ни черта). — Сколько ещё будет попыток? — улыбается Минхёк, так настойчиво удерживая его руки и стискивая коленями его бедра, что Чангюну ничего не остается, как обессиленно-бескостно уступить ему. — Но я хочу тебя трогать, — до трепетного мягко произносит он. — Можно? — Нет. — Можно, пожалуйста? — как пароль подбирает. — Нет, — тихо и коротко смеется Минхёк, специально уводя лицо в сторону, как только Чангюн тянется к нему для поцелуя. — Что мне сделать, чтобы было можно? Минхёк отдает себе отчет, что сегодня и сам ни физически, ни эмоционально не выдержит долго его мучить, поэтому выбирает что-то среднее между желанием сразу сделать всё, о чём Чангюн просит, и желанием продолжить с ним играть. — Не спешить, — в этот раз Минхёк целует аккуратно, не усиливая касание, и минутами дожидаясь, пока Чангюн немного приятно поскулит, но постепенно сознательно расслабится, старательно контролируя свою импульсивность. Сейчас Чангюн очаровательный в своей бессвязности и с наслаждением принимающий ведомость, даже не смотря на то, как пару дней вел себя противоположно, поймав Минхёка в железную хватку, и без какого-либо стеснения указывал стонать очень-очень тихо и только ему на ухо. (Где-то тут Минхёку крышу сносит очередным подтверждением каким разным Чангюн может с ним быть и сколько разного поведения можно испробовать). — Если я буду терпеливым, ты расскажешь мне что-нибудь ещё про работу с черной эмалью?  Расскажу, — думает Минхёк, чуть улыбаясь. Если не сойду с ума от смеси милого тона, дразняще вежливой интонации и физически ощутимого взаимного возбуждения, то точно расскажу, — продолжает думать Минхёк. Но обещает другое: — Если ты будешь терпеливым, я покажу на тебе всё, что знаю про работу с черной эмалью. Потому что так интересней. Потому что так можно увидеть, как жадно Чангюн вслушивается в слова, вцепившись в него блестящим и предвкушающим взглядом. Потому что так можно чувствовать, каким бегло коротяще-дрожащим эффектом отзывается в Чангюне подобные разговоры даже в форме их придуманной метафоры. У Минхёка в голове давно сидит идея поэкспериментировать и довести его одной только прелюдией до крепкой эрекции, а потом лечь рядом, склониться к лицу, и, в самой комфортной негромкости голоса, детально описывать ему секс с ним вместо самого секса с ним, раскрытой ладонью мягко поглаживая его тело, тем самым ещё больше провоцируя, а не помогая облегчить возбуждение. (И записывать в памяти каждую минуту того, как его будет изводить и выламывать услышанное). Есть основания предполагать, что не одному Минхёку это будет интересно, ведь не одному ему интересно быть прямолинейным и не скрывать того, что хочется, что нравится и от чего особенно хорошо. Это любопытно, что состоя в жизни на 75% из бесшумного режима, что в громкости голоса, что в быту, в постели Чангюну нравится слышать себя ровно настолько же, насколько нравится слышать Минхёка. (И не ясно, осознает он это до конца или нет). Лучше бы не осознавал. Это одна из тех редких вещей, которая очень прекрасна в том, что он её не замечает, ведёт себя как хочет, без смущения открыто делится настоящей реакцией на всё, что с ним происходит.  И поэтому от Чангюна можно услышать столько звуков: ноты, похожие на урчание, которые он издает все десять минут плавных перекатываний Минхёка в устойчивом терении об него своим пахом; и Минхёк просто зачарован тем, как покладисто он под ним тает, подрагивает, шумно дышит, но ничего не делает в ответ; рваные выдохи, которые так свободно ускользают через его приоткрытые губы, как только Минхёк кладет теплую ладонь на основание горла, поглаживая и поднимая его подбородок вверх, чтобы удобней было прижимать к шее мягкие похвалы за его сдержанность; и чем больше Минхёк кусает и сосет кожу, спускаясь по телу вниз, тем более легкомысленно Чангюн себя чувствует; мягкие полустоны, когда Минхёк удобно устраивает ладонь на его члене, щекочуще-бережно скользя большим пальцем по некому тонкому узору, а затем складывая из пальцев плотное кольцо, интенсивно проглаживая до самого корня;  хриплые полустоны, когда бездвижно удерживая основание члена, Минхёк намерено устанавливает с Чангюном зрительный контакт, прижав его головку к своей нижней губе, дожидаясь нужного дерганья, и только потом продолжает раздразнивание уже горячим ртом; торопяще-умоляющее бормотание, которое вызывает у Чангюна долгожданное прикосновение к одежде Минхёка; и он сминает ткань в напряженных ладонях от чрезмерной сосредоточенности в том, чтобы снять её не резкими рывками. Самый простой способ погрузить его в теплое, безмозглое, туманное состояние ума  — это заниматься с ним медленной любовью, задавать движения, перемножая какой-то безумный темп с очень медленным вплоть до замирания на несколько долгих секунд.  Чтобы застать врасплох, чтобы Чангюн изгибался, сжимал и дрожал от резкой остановки, а глухие гортанные хрипы-вздохи из его горла каждый раз звучали короче и тяжелее предыдущих. И продолжать, пока он не утонет в электрическо-тактильной дымке; Минхёк кусает его между лопаток, непроизвольно довольно и широко улыбаясь, среагировав на его ужасно громкий протяжный стон; и замечая, как Чангюн гладит себя в такт его задающим движениям, заменяет его руку своей, аккуратно стискивая член пальцами, вышепчивая сбито в дыхании куда-то под ухо: — Если это буду делать я, тебе будет приятней, правда? (Минхёку нравится задавать вопросы, на которые он знает ответы, потому что ему нужно на репите прослушать эти ответы ещё раз и ещё раз). Чангюн хватает Минхёка за запястья до судорожного отпечатка ногтей на коже, сразу же исправляясь, в каком-то новом и личном оттенке покорности мягко дотрагивается до горячих и мокрых пальцев, вслух пытаясь попросить что-то очень невнятное, но Минхёк прекращает движение бедрами, оставляет концентрирующий ласкающий ритм только на его члене, двигая рукой на 95% инстинктом и рефлексом, а не разумом. Он аккуратно водит по чувствительной головке уже перепачкаными в сперме пальцами, поглаживая несколько раз, слегка сжимая при движении вверх, и до тихого воя чувствует, как второй оргазм Чангюна приходит сразу же, как угасает первый.  Улыбка Минхёка на андреналиновой эйфории, и он озвучивает (с рваными паузами вместо запятых в интонации) содержательный микс нежных комплиментов (даже в своей интимной пошлости), и дает прямое разрешение действовать дальше, как захочется.  От Чангюна ощущается абсолютное электричество под кожей и вата вместо мозга; некоторое время он внимательно слушает, успокаивается в дыхании, а потом коротко отвечает Минхёку словесно. А потом долго отвечает Минхёку физически. И Минхёк согласно сдает себя в его руки. со всем своим вздрагивающим дыханием;  со всем своим надсадным предчувствием скорого удовольствия;  со всеми своими трескучими звуками от желания толкнуться глубже, когда стенки горла Чангюна приятно-мягко надавливают на его член;  со всем своим самообладанием поглаживать пальцами Чангюна по волосам, зарываясь в них всей ладонью и немного потянув у корней, но не настраивая свой темп, позволяя удерживать его стимуляцией ртом так плотно, тесно и на грани, что вскоре Минхёк зовет к себе сладко-бессильным всхлипом в голосе и ведет себя в новом поцелуе так, как Чангюн (бес)словесно просит с ним себя вести;  со всей своей покалывающей дрожью во всем теле от того, как равномерно и твердо Чангюн двигает ладонью по всей длине его члена, ускоряя движение, и, почти доведя до самого края, резко убирает руку, чтобы Минхёк вцепился, вскрикнул, и обратился по имени угрожающе-умоляющим тоном; со всей своей невозможностью договорить дальше первых двух слогов, задыхаясь вместе с ощущением хватки зубами кожи на шее и закидывая голову назад, чтобы Чангюн продолжал её вылизывающе прикусывать; со всеми своими эрогенными нервами, когда Чангюн водит ладонью по его внутренней стороне правого бедра, глубоко массируя и царапая пальцами слишком чувствительную область, и только в самый пик сдавленного воя возвращает руку на член. Спустя мгновение Минхёк видит только огоньки, мелькающие под веками от продолжительного прошибания оргазменной судорогой.  Спустя ещё мгновение Минхёк плохо помнит в каком тактильно-эмоциональном трансе они были это время. Все смешалось ярким отпечатком, а из последовательного есть только начало, где солнце рассветом освещает кухню, а он целует Чангюна без возможности выговорить фразу дальше местоимения "ты", и конец, где Минхёк думает, что наблюдать за чужим оргазмом, когда ты и есть этому причина, — так же интересно, как наблюдать за пост-огразмнным состоянием Чангюна; за его растомленностью, счастливой утомленностью и ленивой нежностью, запутывающей мысли. Минхёк предлагает душ, а Чангюн ложится рядом и предлагает на минут пять отлететь из реальности и закрыть глаза (по крайней мере, в его спутанных слогах было явно что-то про это). Если Минхёк закроет глаза, то сразу заснёт, поэтому поворачивает голову в сторону, всматриваясь, как от насыщенного малинового цвета на небе осталась только пара частей; и само собою цепляется взглядом за прикроватную тумбочку где, помимо бытовых вещей, меняющихся там на протяжении жизни, лежит фотография.  Распечатывая, Минхёк планировал забрать её к себе на стену "достижений в мире граффити", но случайно забыл в этой квартире и, кажется, Чангюн не убирал её с тумбочки с того самого момента. Минхёк пялится на фотографию, видит только уголок и грани полуглянцевого прямоугольника, но картинку знает так хорошо, что прямо сейчас опишет каждую попавшую тогда в кадр деталь. В планетарии был макет Луны с подписью «PLEASE DO NOT TOUCH THE MOON». Чангюн придумал закрыть рукой «NOT» и получилось «PLEASE DO TOUCH THE MOON». Это почти стрит-арт, только если это не на улице, пусть это будет космо-арт.  И может, на фоне обретенной свободы фотография кажется такой говорящей, но это же и есть суть стрит-арта — какие-то случайные слова в нужном месте влияют на тебя индивидуально; и для Минхёка, что в тот вечер, после которого Чангюн впервые заснул с ним в этой постели, что сейчас, «PLEASE DO TOUCH THE MOON» значит миллион неизведанных ранее перспектив. Чангюн, ластясь, перемещает голову с подушки на плечо Минхёка. Минхёк думает, что безумно любит его и говорит об этом вслух: — Рисунок, который я сегодня делал чёрной эмалью — чертёж музея вулканов. Мой личный, а не тот, который я отправлял на конкурс, чтобы угодить. И решился я на это только потому, что ты был рядом со мной все это время.