Где пересекутся наши пути

Кожаные сидения холодят кожу под слоем одежды. Стылый воздух не прогретого как следует салона забивается под задравшиеся штанины и манжеты куртки, покалывает носоглотку. В глаза словно швырнули горстью песка. Ацуши жмурится раз, другой, но жгучая резь не проходит. Он прижимает ледяные кончики пальцев к векам от безысходности. Боль утихает на пару мгновений, а затем, несмело сверкнув, накатывает вновь. Ацуши опускает руки на колени. Перед глазами пляшут всполохи, и собственные кисти в предрассветных сумерках кажутся мертвенно бледными. В боковом окне мелькают нити буро-зеленых полей и клочки кустарников с деревьями. Все утопает в белесом киселе тумана, а через лобовое стекло в глаза бьет свет от встречных фар. По правую руку сидит Йосано. Сплетенные пальцы обхватывают колено ноги, закинутой поверх другой. Взгляд словно неотрывно следит за скудным пейзажем снаружи. Ацуши ловит тонкие бледные очертания ее лица в стекле, и на миг ему кажется, что у Йосано и вовсе опущены веки. Лишь на миг, а затем машина выезжает на пустошь, и отражение тонет в грязной белизне утреннего неба. Под ребрами ворочается что-то дребезжащее, покалывающее, ползет вверх и застревает костью поперек горла. Накатывает тошнота. Ацуши втягивает в себя холодный воздух и, вперившись взором в спинку сидения перед собой, выпускает вдох. Тот вырывается из груди сизым облаком. Ацуши прикрывает глаза. Они замедляют ход двадцать минут спустя. Дорога впереди перекрыта автомобилями и фургонами скорой помощи. Все блекнет в завесе тумана, плывет от снующих из стороны в сторону фигур. Лишь сигнальные фары, как маяки, расплываются вдали маревом, обрамляя мигающее ядро. Йосано выбирается наружу первой. Гулко хлопает дверью, и звук вспышкой режет Ацуши по вискам, тонет в затылке. Он выходит из машины следом. В воздухе пахнет сыростью, землей, паленой резиной и кровью. По дороге тянется темный тормозной след от шин, вихляет из бока в бок. Ацуши делает шаг, на онемевших от долгой поездки и ожидания ногах медленно подходит к затору. Будто сквозь вату до ушей долетает плач: на обочине сидят люди — взрослые и дети, — испуганные и изрядно потрепанные, они жмутся друг к другу в поисках поддержки и тепла. Некоторых продолжает лихорадочно трясти. Рядом кружат доктора. А впереди Ацуши наконец видит тяжело завалившийся на бок автобус. Вместо стекол — зияющие дыры, вместо лобового окна — вид на развороченные внутренности. В нескольких метрах стоит черный некогда тонированный автомобиль. Он замер в ареоле из осколков с покореженной, раскрытой, словно у хищного зверя, пастью. А рядом… Ацуши старается не смотреть, не дышать полной грудью. Рядом тянутся бурые свежие следы с ошметками того, что когда-то было человеком. Он сглатывает вязкую, кислую слюну, что тошнотворно склеивает пересохшее горло, и отворачивается. Принимается шарить глазами по толпе под неистово бьющееся сердце и шум в ушах. Когда же не удается зацепиться взором за знакомую фигуру, тело с головы до ног прошибает холодным потом. Воздух вокруг становится до невозможности плотным — не вдохнуть. — Джинко? Ацуши в панике оглядывается через плечо. Акутагава стоит, привалившись к одной из машин скорой помощи, опирается рукой о капот, держа вес на левой ноге. Но стоит их глазам встретиться, медленно выпрямляется, отпуская автомобиль. Весь в ссадинах и порезах, на правой скуле зреет гематома, и это лишь то, что на виду. Ацуши слишком поспешно делает глоток кислорода: перед глазами россыпью разбегаются темные пятна, а выдох вырывается из груди всхлипом. Почему в пылу многих столкновений и боев они так по-глупому забывают, что не бессмертны? Потому что умереть, сражаясь, это лучшее, на что можно надеяться в их случае? Но судьба не всегда внемлет просьбам и надеждам. Что с того, что она с рождения наделила их силой? Опускать с небес на землю подобных им, должно быть, еще то развлечение. Задумывался ли Ацуши о самом страшном враге всех эсперов? Не собственная сила, не другие носители дара, они и в подметки не годятся какому-то жалкому, обычному случаю. Он подается вперед, останавливаясь в паре дюймов от Акутагавы, и тот опускает взгляд. Горько хмурится, поджимая губы. Ацуши вновь оглаживает его лицо взором, задерживается на пыльных волосах, морщинках меж бровей и кровоточащей переносице. Очертания напротив теряют остроту, все плывет, и Ацуши не сразу понимает, что плачет. Пытается сморгнуть слезы, но те текут по щекам, к губам. Он непроизвольно собирает их языком. Они гадко горчат, и от этого становится еще хуже. Ацуши всхлипывает и льнет к Акутагаве, утыкается лбом тому в плечо. — Я… — Чужие руки неловко замирают над его предплечьями, он чувствует их тепло. — Не получилось спасти всех. Внутри точно лопается мыльный пузырь, и Ацуши едва ли не воет, давит в себе рвущиеся наружу рыдания, цепляясь пальцами за грязную рубашку. Совершенно неприглядно елозит мокрой щекой по плечу Акутагавы, а затем, срываясь в икоту, шепчет: — Я так горжусь тобой. Возможно, эти слова никогда не возымеют того же эффекта, что и похвала из уст Дазая, но его крепко стискивают под ребрами, не позволяя вдохнуть как следует. — Джинко… Ацуши. — Акутагава рвано выдыхает, одной рукой порывисто проводит по его волосам и, обхватив затылок, сильнее вжимает голову Ацуши в изгиб собственной шеи. Подобное случится еще не раз и не два. И все, что им остается — затаив дыхание, надеяться на то, что брошенная судьбой монета продолжит падать к небу неназванной стороной.