Тёплые оттенки голубого

      Человек — существо, главной особенностью которого является способность привыкать. Достаточное количество времени, проведённое в любой среде учит, манипулирует сомнениями, заставляет привыкать, и вследствие этого, неотвратимо и закономерно — меняет. В каком-то смысле способность к изменениям и является способностью привыкать. Изменения важны всегда. Они то, что даёт ощущение течения времени. Ему всегда казалось, что для людей чрезмеру открытых, таких, что способны и согласны бросаться в омут с головой, минуты, часы, дни и годы, подобно выпущенным стрелам, пролетают мимо, да так, что не успеваешь их даже заметить.       Ванцзи считал, что время нужно чувствовать. Мгновения должны быть не свистом пролетающих стрел, а шероховатостью ворсинок тугой тетивы, гладкостью тонко выточенного древка, лёгким напряжением в мышцах и колкостью заточенного наконечника — мимолётными, но обязательно ощутимыми. Без всех этих чувств и осязаний невозможно научиться стрелять из лука. Мгновения неотвратимо померкнут, истончатся, но не сотрутся из памяти — дополнят друг друга, переплетутся, как тонкие нити в полотне, изображая неповторимый узор часов и дней. Ну, а ещё каждым из них просто можно насладиться. Как сейчас, например, сидя в ледяном медитативном спокойствии.       Он любовался, как в луче бледного солнца медленно плывут к земле белые пылинки. Движение каждой по собственному пути растягивается на долгие часы, тени меняются, ползут вокруг, как гонимые ветром листья на воде, солнечный свет несколько раз, от холодного бледного пурпура до тёплого закатного оранжевого, меняет свой неповторимый оттенок. Мир вокруг замедляется, становится мягче и тише, замирает почти, увлекая в зыбкую полусонную реальность господствования белых пылинок. Они стремятся либо вниз, к невидимой земле, либо куда-то в неизвестность, за пределы своего солнечного луча, соприкасаются в своём воздушном танце друг с другом и с землёй, издавая тихий шелест с отголосками звона, как сочная молодая листва в начале лета. Если провести так достаточно времени, можно почувствовать себя одной из них.       Ванцзи с раннего возраста практиковал искусство медитации. Бывало, проведя неделю или даже несколько в глубинах собственного разума, при попытке открыть глаза пыль сыпалась с ресниц. Она пряталась в волосах, складках одеяний, ложилась на брови едва заметной белой изморозью, больше не желала медлить в своём полёте, не успокаивала слух мягким звоном и шелестом. Если смотреть на свет сразу по возвращении в реальность, от непривычной скорости и суетливости их полёта может закружиться голова. У Ванцзи не раз возникал в душе слабый отголосок разочарования, словно сама реальность сыграла с ним маленькую подлую шутку. А ещё в первые минуты обычно холодно. Тело расслабленное, тяжёлое, слушается не сразу. Хочется продлить это состояние, дышать через раз, медленно пропуская сквозь себя густое ледяное спокойствие.       Наверное, главной прелестью медитации является успокоение души. Собственно это и есть её основная цель. Эмоции, и без того слабые, нечёткие, медитация превращает в тени, блеклые отголоски самих себя, которые почти не трогают, не чувствуются, отдают только фантомными оттенками вяло текущих мыслей. Эта вялость чувств, пустота и чистота разума были иногда нужны почти так же сильно, как воздух и солнце.       Покоя теперь очень не хватало. Хватало переживаний для А-Чжаня, вытрепаных нервов для Лань Ванцзи, работы для ответственного за наказания второго молодого господина Лань. Хватало мирской суеты и порывистого ветра, жестоко уносящего в неизвестность звенящие белоснежные пылинки.       В библиотеке всегда необычайно тихо. Редко здесь можно услышать что-нибудь, кроме шума деревьев за окном да шелеста ветхих страниц. Иногда получалось даже услышать, как мягкая кисть скользит по бумаге. Правило тишины в этом месте каждый обычно начинает чтить по-особенному. Но из каждого «обычно» бывает исключение. Шумное, надоедливое, совершенно бесстыдное исключение. — Ванцзи-сюн! На него не нужно реагировать. Вдумчиво вчитывайся в трактат. — Ванцзи! Столбцы написанного текста должны получиться идеально ровными. Нельзя допускать небрежных мазков и пятен туши. — Лань Ванцзи! Переписанный тобой трактат прочтет ещё, наверное, не одно поколение. Переписанное тобой когда-то снова будут переписывать. Всё должно быть идеально. — Лань Чжань! На древке кисти сжимаются тонкие пальцы. Называть постороннего человека личным именем. Есть ли хоть что-то, чего постыдится этот человек? Он отложил кисть к тушечнице и поднял тяжёлый взгляд. Напротив, источая крайнюю невинность, ему улыбалось покрытое лёгким загаром лицо в обрамлении неряшливо растрёпанных прядей. Чего ожидать от человека, всерьёз предлагающего поднимать из могил озлобленных мертвецов ради победы над одним пакостным духом? — О, святые небожители, благородный господин снизошёл до этого недостойного! — Адепт Юньмэна картинно запрокинул голову, прикрывая глаза тыльной стороной ладони, но уже спустя секунду склонился над столом, звонко расхохотавшись. — Ну прости, господин Лань, — капризно протянул юноша, успокоившись, — ты не отзывался на другие имена, поэтому я обратился так. Вот, — на пол рядом с Ванцзи опустился слегка помятый лист, — это тебе. Он успел заметить боковым зрением переплетение линий и пятен. Когда же Ванцзи взглянул на лист, с замиранием понял, что линии переплетаются… В его собственное изображение. Вэй У Сянь нарисовал его портрет. Лёгкий, но детальный набросок изображал прямо сидящего юношу, что сосредоточенно вглядывался в открытую книгу перед собой. Лоб его обнимали два штриха белой ленты, продолжение которой терялось в условно чёрных не проштрихованных локонах, а видимую часть рукавов прихватывал вышитый узор плывущих облаков. Это было… Неплохо. Даже почти красиво. Сердце малодушно пропустило удар. Его никто никогда не рисовал кроме Сичэня. Кто-то вообще имеет на это право? Так делать нормально? Как он должен сейчас реагировать? Оказывается, второй господин Лань совершенно не в состоянии отличить знак внимания от оскорбления. — Вместо того, чтобы переписывать заданные правила, ты занимаешься мазнёй? Надо понимать, твоё наказание никогда не закончится. — Вот уж не дождёшься! — Вэй Ин гордо тряхнул головой, ещё сильнее растрепав и без того непослушные пряди. — Я уже с этим покончил, и завтра меня здесь не будет. А ты не хочешь даже сказать, нравится ли тебе рисунок. Нравится. Реалистично и живо. Почти как у Хуаня, если устранить мелкие кляксы и небрежности. — Убожество. — Констатировал Ванцзи, снова вперившись взглядом в прихваченные желтизной времени страницы. — Тогда подожди, я кое-что добавлю! Вэй У Сянь бодро подхватил лист и тонкую кисть, Ванцзи лишь видел боковым зрением, как гладкое древко активно порхает над бумагой. Уже через минуту лист оказался брошен на прежнее место. Едва Ванцзи взглянул на него, заклинатель напротив снова заливисто рассмеялся. Вэй У Сянь пририсовал ему в волосах цветок. Что-то похожее на пышный распустившийся пион. — И что теперь скажет благородный господин? — Не унимался Вэй Ин, продолжая приглушенно хохотать, — снова убожество? Или может быть, придумает что-то новое? Может он даже соизволит произнести в адрес этого недостойного более одного слова? Ванцзи, не особо вслушиваясь в его речи, какое-то время просто смотрел на рисунок, и в итоге неумолимо произнёс: — Крайнее убожество. Абстрагируясь от новой волны актёрских причитаний, он вернулся к буддистскому трактату, но неожиданно для самого себя отшвырнул книгу и вскочил из-за стола, едва не перевернув тушечницу.       От возмущения и шока дыхание сбилось, к лицу прилила кровь, заставив кожу стыдно порозоветь, руки сами собой сжались в кулаки. Даже Би Чэнь, почувствовав раздражение и тревогу, на несколько цуней выскользнул из ножен. Вместо ровного каллиграфического текста, повествующего о целомудрии юным совершенствующимся, на половину страницы красовалась иллюстрация весьма сомнительного содержания. На картинке были изображены два совершенно обнажённых человека, что на широком ложе под окном переплетались в жарких объятиях. Бесстыдная откровенность и срам на изображении контрастировали только со скромной красотой ветки какого-то цветущего дерева, которая, казалось, застенчиво заглядывает в приоткрытое окно. Цветы на ней, могли бы быть розовыми, как вот щёки и кончики ушей какого-нибудь случайного свидетеля. На долю секунды Ванцзи ощутил что-то похожее на сопереживание, но в следующий миг стал вовсе неспособен различить что-нибудь в буре эмоций — он разглядел, что оба человека на бесстыдной картинке — мужчины. Дрожащей рукой он схватил книгу и тут же отшвырнул куда-то в дальний угол библиотеки, словно не рукопись ему подсунули, а вещь прокажённого. К тому же щедро сдобренную смертельным ядом.       Ванцзи, честно говоря, испугался. Мало ли, что означает такая выходка? Что если этот Вэй Ин… Что-то узнал? Увидел мельком, или подсмотрел намеренно? Если бы подобное действительно случилось, что бы он делал? В лучшем случае, наверное, просто бы насмехался… Как сейчас. А вот в худшем… Про себя Ванцзи решил, что согласен быть хоть до смерти забитым дисциплинарным кнутом, но если Хуаню будет хоть что-то угрожать, он не погнушается голыми руками свернуть кому-нибудь шею. Да хоть половине ордена. Затуманенный тихой паникой разум подбрасывал совсем уж пугающие мысли. Сам же Вэй Ин, распластавшись по столу, едва не задыхался от смеха. — Что же тебе не нравится, господин Лань? Даже если ты никогда не интересовался подобным, разве так в Гусу учат обходиться с книгами? Интересно, его дрожащие руки видно под рукавами? — Вэй У Сянь… Что ты за человек? — А что я за человек? — Протянул он, растянувшись на столе по направлению к Ванцзи, — Я мужчина. — Ты бесстыдник! Ванцзи подумалось вдруг, что если ещё какая-нибудь часть тела у него задрожит — он вряд ли устоит на ногах. Би Чэнь, чувствуя тревогу души, с которой он связан, всё больше показывался из ножен, к тому же начал мелко подрагивать, испуская тонкий металлический звон. — И чего же это я должен устыдиться? Уж не того ли, что осквернил чей-то девственный взор? — Вэй Ин! — Сейчас он действительно чудом сдерживался, чтобы не преступить собственное достоинство. Усилием воли он заглянул прямо в блестящие насмешливые глаза, и процедил сквозь зубы: — Что тебе нужно? — Спрашиваешь, что же мне нужно? — Вэй Ин вольготно раскинулся на напольных подушках, согнув ногу в колене и подпирая голову ладонью. Выражение его лица выдавало притворную задумчивость и беззаботную мечтательность. — Я бы сейчас не отказался от компании парочки прелестных заклинательниц, нескольких сосудов вашего изумительного вина, — он с вызовом взглянул на Лань Чжаня, — Вы, молодой господин, между прочим задолжали мне один кувшин. А уж если этот недостойный получит дозволение вставать не в пять часов, а хотя бы вдвое позже — возможно он даже подумает над тем, чтобы одолжить Вам этот бесценный фолиант, и в дальнейшем любезно обменяться мнениями о прочитанном…       Он почти не почувствовал, когда Би Чэнь удобно лёг в ладонь успокаивающе прохладной рукоятью. В душе кипела истинная злость. Поразительно, почти двое суток медитации свели на нет пара часов общения с этим… человеком. — Если ты хочешь поговорить иначе — на улицу! — Тихо отчеканил Ванцзи, крепче стискивая свой меч. Вэй У Сянь же, ошатнувшись от него, усердно замахал руками: — Достоинство, господин Лань! Веди себя с достоинством! Ты же помнишь, что в Облачных глубинах запрещены драки? Он поднялся из-за стола, украдкой направляясь к отброшенной книге. — Давай сделаем так: я заберу её, и мы оба забудем об этой чудесной вещице, идёт? Вэй Ин наклонился, чтобы поднять фолиант, но Ванцзи его опередил, выхватив книгу у него из-под руки. А уже в следующий миг она взорвалась в его ладони мелкими бумажными обрывками. Опалённые выбросом духовной энергии, клочки бумаги медленно оседали на пол. Они летели, выписывая в воздухе петли и пируэты, усеивая дощатый пол, подобно чёрному снегу из какой-нибудь древней легеды о проклятии небожителей или могучей озлобленной нечисти. Ванцзи, глядя на них, почему-то успокоился.       Поразительно похоже на пылинки в солнечном свете. Вернее на их гротескный искажённый образ. Черный и грязные разводы серого вместо снежной белизны, грубые рваные края и неровности вместо сестрински одинаковых аккуратных крапинок — точек, которым в принципе не присуще понятие формы. В этой модели, наверное, сам Ванцзи был для них солнцем. Огненным болезненно опаляющим солнцем.       Би Чэнь с тихим лязгом вернулся в ножны. После вспышек страха и гнева накатили почему-то странная печаль и опустошение, но чувства эти были знакомыми и отрадными.       Несколько мгновений тишину нарушал один лишь тихий бумажный шелест. — Узнаю, что ты показывал ученикам подобную мерзость — десятью ударами не отделаешься. — Тихо и твёрдо произнес Ванцзи, и уверенным шагом покинул библиотеку, оставляя поражённого Вэй У Сяня одного среди россыпей черной пыли. Ему куда привычнее находиться в подобной обстановке.

***

      Когда тихим вечером к нему пришёл Сичэнь, чтобы послушать шорох волос, пропускаемых меж пальцев, А-Чжань перехватил покрепче его руку, и усилием воли заставил себя сказать, что нужно сделать перерыв. Нужно играть в добропорядочность ещё убедительнее, относиться друг к другу ещё холоднее, каждый день и в каждом взгляде, касании и слове быть ещё осторожнее. Нужно дождаться пока жизнь в ордене снова станет нормальной. Тогда, наверное, можно будет расслабиться хоть немного. — Сегодня что-то случилось, да? Случилось, как же. Случились ярость и беспричинная паника. Случилось то, что за более чем пол жизни медитаций Лань Ванцзи не научился себя сдерживать. То, что он, видимо, недостаточно хорош тоже случилось. Случилось вообще много чего, но есть ли смысл об этом говорить? — В Гусу теперь слишком людно. Кто-то может заметить. Сичэнь не мог ни на чём настаивать. То, что после отбоя население нескольких гор буквально вымирает, то, что никто и никогда, даже в случае опасности в такой час не осмелится сунуть нос в покои господина, то, что талисманы на окнах не пропускают наружу ни звука, Ванцзи знает и без него. Если кому-то из них будет нехорошо, печально, иль тревожно — смысла ни в чём не будет. — Брат желает спать один? Ванцзи вздыхает, молчит пару секунд, а затем снова ещё крепче сжимает его руку. — Нет. Ванцзи сам тянется за мягкостью родных губ.