Тёплые оттенки голубого

      Поднимаясь по узкой извилистой тропе в горную высь, Сичэнь уже, казалось, ничего не чувствовал.       Молодой Господин, Глава ордена желает Вас видеть... То, что оба они предвидели, началось, наверное в то самое мгновение. Сичэнь кивает в ответ и они с Ванцзи пусто переглядываются. Брат отворачивается от него, мягкие черты не меняются ни на йоту, но Хуань с рождения умел читать по чистой бумаге. Ванцзи не раздражён, но угрюм и встревожен. Он боготворит покойную мать, но выбора отца никогда не понимал и не мог принять. Если бы у него отняла судьба настоящую и единственную любовь, но оставались в горе и неизвестности родные - он, пересиливая боль, был бы рядом. Наверное, он просто сильнее своего родителя. - Ванцзи... - Кланяйся от меня отцу. Сичэнь тепло улыбнулся, сжав ободряюще его руку, а затем, не произнося ни слова, затерялся в сине-зелёном море пихт и кипарисов. Каждый шаг давался с трудом и притуплённой болью, но мало теперь уже смысла противиться будущему.       В высокогорье было холоднее, сосны тонули в белёсом тумане, уже прихваченные серебром редкого инея. Пещера, обустроенная под жилую комнату сплошь изукрашена ледяными узорами. Вовсе не похоже на покои главы великого клана, но идеально для вечной медитации совершенствующегося монаха. Хотя в сознании адептов эти два образа давно переплелись корнями древних кедров, накрепко сплавились, слились воедино и запечатлелись нерушимым горным камнем.       Сичэнь входит, не поднимая взгляда и кланяется у порога. - Глава ордена. Он так давно его не видел... Цинхэн-Цзюнь медленно оборачивается, встречаясь с отражением собственных глаз. Такие же, как у Сичэня - сизые, отливают снежным серебром. Ванцзи достались краски матери. Наверное поэтому Главе всегда больно было в них смотреть. И по той же причине куда охотнее дарить младшему сыну скудное тепло и улыбки в их редкие встречи. Сичэню он сам казался сейчас укрытой инеем статуей. В смоляных волосах прибавилось белых нитей седины, хотя выглядят они, словно принадлежат к одному поколению. Движения отца с каждым разом становились всё более медленны и плавны, на лице всё меньше отображалось любых эмоций. Медитация возвышает, укрепляет беспокойный человеческий дух, но телесные силы увядают, если слишком долго проводить в ледяном камлании. Ему иногда казалось, что отец давно бы постиг благостное сияние дзэн, а то и пополнил ряды святых небожителей, если бы сердце его не сдавливала тяжесть вины и боли. Медитация для него не путь к просветлению. Она - вечное бегство от бремени надломленной неудавшейся жизни. - Входи, Сичэнь. Цинхэн-Цзюнь бесшумно встаёт перед ним. Не осталось уже в его глазах осколков бурлящего стихией штормового неба - искрится лишь неживое холодное серебро. Бросилась в глаза идеальная белизна траурных одеяний, затмевающая сиянием драгоценный блеск инея, хотя на коже лежит навсегда уже въевшаяся пыльная серость. Так бывает, когда слишком долго проводишь в мёртвой нерушимости. Странно, но где бы ни жил человек, везде появляется пыль. Даже если дом нерукотворный, как например, этот грот.* Больше похоже на склеп.       Отец не говорит больше ничего, смотрит только долго и пронзительно, словно переплавляя сталь в сияющих глазах на лезвия копий, которыми так легко вспороть и распотрошить чужую душу. Сичэнь чувствует как начинает мелко дрожать: от усталости, от холода, от тревоги зловещего затишья, от колкости этого серебряного взгляда. Если сейчас что-нибудь не произойдёт, его сердце точно замёрзнет пробирающим холодом бесконечного момента. Цинхэн-Цзюнь смягчает свой металлический взгляд и позволяет мелькнуть на лице призрачной тени улыбки. - Я рад тебя видеть. Когда ледяную тишину нарушают посторонние шаги, Сичэнь не сдерживается от того, чтобы видимо вздрогнуть, но никто уже не следит за каждым его движением. Обернувшись ко входу в грот, Хуань всё же чувствует, как дрожащие пальцы, сердце и лодыжки под одеждой пленяют колючие ледяные оковы, превращая его в замершее ледяное изваяние. Он не спрашивает, почему адепты нарушают одно из первых правил, появляясь на территории ордена не в клановых одеждах. Не спрашивает, почему они не надели лент. Не спрашивает, для кого принесли третье ханьфу неопределённого в сумраке темноватого цвета. Зачем ему что-то сейчас спрашивать? Ведь иней так красив. Жаль будет такого узора, если горячие слёзы его порушат. Узор и вправду прекрасен, ползёт по камням ажурной сеткой, сплетается в картины хрустальными нитями. Рядом вон, в чужих руках ещё одни нити вьются, только эти другие, глазу невидимые. Эти нити ещё ярче сияют, светлым переливающимся золотом, колышутся, гладят, как полевая трава на ветру, чувствительную ауру. Им его слёзы не страшны, но всё равно не хочется - они, живые, уважать его тогда не станут... - Ждите у входа. Когда они вновь остаются одни, Цинхэн-Цзюнь передаёт в его руки набитую под завязку заплечную сумку. От неё и растекаются эти легче воздуха живые нити золота. Сичэнь держит бережно и крепко, ведь поставить на пол столь драгоценную ношу было бы богохульно. Внутри оказывается щедрая насыпь мешочков цянькунь. Он старается думать о том, сколько же их там. Несколько десятков? Сотня? Больше сотни? Цинхэн-Цзюнь с осторожностью протягивает руки внутрь, и поверх наваленных через край белых мешочков оказывается несколько талисманов, блокирующих духовные силы. Конечно, так просто нельзя полностью заглушить ток энергии таких сильных и ценных артефактов, но ощущается он уже намного слабее. Книги, мечи, цини, сяо, церемониальные украшения и чаши, искусные божественные статуэтки и бесценные вещи предков-основателей. Такие же древние и ценные, как и память об их обладателях. За общую ценность этих сокровищ можно, наверное, выкупить половину земель какого-нибудь не бедного ордена, вместе с адептами, ценностями и оружием, которые там находятся. А может и нельзя. Сичэнь просто пытается хоть чем-то отвлечь отравленные колючей тревогой мысли. - Ты покидаешь ГуСу. - Это приказ? - Это приказ. Предательством пахнет от твоего приказа. Цинхэн-Цзюнь с осторожностью забирает сумку из нетвёрдых рук. - Есть кто-то, кто сможет тебя принять? Не знает он, кто сможет. Разумно будет идти на север, к границам ордена Цзинь. Туда даже Глава Вэнь вряд ли посмеет сунуться... - Да, есть. - Хорошо. Вот так. Даже не спросит, куда он пойдёт. Наверное и прощанием не удостоит. Запахивая под рассеянным взглядом принесённую для него верхнюю одежду, Сичэнь с ужасом осознаёт, что ему до смешного плевать. Если вдуматься, он только что мысленно нарушил правило уважения к старшему - по возрасту и положению.       Руки слушаются плохо, должно быть от усталости и холода, но это ни на секунду не раздражает, напротив, каждый момент хочется растянуть до усеянной снежинками-звёздами ледяной бесконечности, чтобы время создало непреодолимый чёрный провал, между ними всеми и неизбежным-неизвестным, наполненный страхами и алыми сполохами, ночными слезами и обгоревшими обрывками шёлковых слоёв обездвиживающей тьмы. Он мягко убирает послушный нетвёрдым рукам Шуо Юэ в белый с голубой вышивкой мешочек, и крепко привязывает его тесьму за пояс под полой верхних одеяний. Наматывая лобную ленту на предплечье под широким рукавом, он сдерживается от порыва затянуть её узлом до того прочным, чтобы ни одному зверю на свете не перегрызть было зубами. Чтобы только вместе с рукой можно было отнять. Лебин легко ложиться за пазуху, где высочайшего качества благородная яшма долго ещё будет приятно холодить кожу. Серебряную заколку он снимает и отбрасывает без малейшего сожаления. В её сторону даже не глядит. Сейчас он уйдёт. А дальше... - Отец, что случится с орденом? - Ты ведь и сам всё видел. Значит кровавое пламя из его кошмаров вырвется в реальность. - Вам давно было всё известно... - Не дольше,чем тебе. Да, наверное, не дольше. - Сичэнь, лучшее, что ты можешь сделать для ордена - обезопасить себя и эти вещи. - Глава задерживает взгляд и холодные руки на грубоватой холщовой ткани, а затем передаёт ему набитую доверху сумку с такой осторожностью, словно держит свёрток со спящим младенцем. Со стороны даже похоже немного. Сичэню одновременно и смешно и мерзко. Интересно, своих маленьких детей он держал столь же нежно, как мешок старья? От порыва швырнуть холщовый мешок о пол или стену сдерживает только то, что каждая вещь внутри имеет душу. Сумка на плечах весит немного, энергия артефактов едва ощутима, но всё равно чувствуется, что несёшь одухотворённое и теплое. Тепло это, пусть и не физическое, немного успокаивает, создавая иллюзию комфорта. Трезвым умом он с неизбежностью понимает: никого их отец на самом деле не предал. Просто видел он, должно быть, куда больше Сичэня. Всё до последнего слова сейчас рассказывать глупо. Да он и не обязан.       Шаг за шагом переставляя свинцовые ноги, он замирает у самого выхода. - Ванцзи передавал тебе поклон. - Произнёс он, почти не ощутив боли сжавшегося сердца. А потом отец улыбнулся. Тепло, красиво и по-настоящему. Будто бы и не было долгих лет холодного затворничества. Будто он действительно всё ещё способен чувствовать. Будто в последний раз отец ему улыбнулся. Ему ли? - Заботься о нём, А-Хуань. Когда вернёшься домой, и до конца твоих дней. Если с ним что-то случится - я сам здесь всё сожгу - беспокойным мотыльком бьётся в голове мысль. Отцу бессмысленно её выказывать, он тихо, но твёрдо произносит: - В этом я могу тебе поклясться. И Цинхэн-Цзюнь, в последний раз уколов его своим копьём-взглядом, прямо и гордо, с обезоруживающим достоинством уходит, не говоря больше ни слова, в глубины своего каменного дома, где стены сияют и колются хрусталём ледяного крошева. Когда Сичэнь теряет его из виду, с изумлением понимает, что не темнота тому виной - тёплый, дышащий, всё ещё умеющий улыбаться человек невероятным образом слился с холодными искрящимися красками теней и инея. Сичэнь почему-то уверен, что это прощание было последним.

***

      Тропа, которой они спустились с гор известна даже не каждому из старейшин. Узкая, каменистая и крутая, скрытая от глаз зарослями отцветшего рододендрона и невысоких колючих кустарников. Путь несколько раз приходилось прорубать мечом и не терять тропу, огибая поваленные бурей или временем стволы исполинских сосен. Когда они спустились к подножию северо-восточного склона, солнце уже почти достигло зенита. В отличие от многолюдного шумного Цайи, здесь было тихо и неприметно - дальше по северному тракту лежали одни лишь небольшие окружённые полями деревушки. Сичэнь остановился, впервые за всё время их пути, оборачиваясь назад. - Молодой Господин! Горы молчали, словно глядя на него в ответ. Взгляд их был безучастен и холоден, но уже не стремился растерзать душу серебряными пиками. - Молодой Господин Лань! Сичэнь застыл против воли в благоговейном трансе, и даже не сразу заметил, как упал на колени, пачкая одежды дорожной пылью. Глухой удар оземь отдался в теле едва ощутимой встряской, но из груди сам собой вырвался наружу тихий стыдный скулёж. Боль такая, словно кость насквозь трескается под тупым ударом. Фантомная боль. Не своя. Он снова хочет поймать горный взгляд, когда замечает из-за бледно-зелёного от высоты склона устремившуюся к небесам грязно-серую ленту дыма. - Так скоро...       Сичэнь не чувствует, как у него забирают дорожную сумку, как закидывают на плечи его безвольные руки, силой поднимая от земли. Сичэнь видит лишь жёлтые пятна от полуденного солнца, в которых ему ещё не раз будут мерещится самые дорогие на свете дарящие покой золотые глаза.