Тёплые оттенки голубого

      В сознании чистом, умиротворённом, спокойном, как и подобает совершенствующемуся, мир предстаёт картиной цельной и разборчивой. Он светел и ясен, как мягкие барханы на дне моря, долгое время объятого холодным спокойствием штиля. Знание есть то, что дарует разуму эту успокаивающую ясность. Оно - рассвет над бушующим морем, который успокаивает волны, заставляя муть опуститься ко дну, чтобы сделать воду чистой и прозрачной. Оно - солнечный свет, пронизывающий кристальную затихшую толщу, чтобы осветить каждый камень на золотом песке. Чтобы показать, что в целом море нет двух одинаковых камней. Знание о мире вокруг, как штиль морской воды, очищает разум для кристально ясного видения истины. Неведение, как темнота мироздания в противовес светлому Ян, затуманивает чистоту восприятия неусыпным ощущением беды и опасности.       В буре над его собственным морем стороны света постепенно перепутались и пропали. Было холодно, неопределённо, и совсем неясно, откуда ждать первых лучей, которые рассеют штормовую черноту. Но было и то, что вселяет надежду в беспокойное сердце. Буря длилась до того долго, что животворные лучи вот-вот должны вспыхнуть в глубине сизых небес.

***

      За последние дни он привык к виду крови. Привык, надо сказать, довольно легко. Шуо Юэ постепенно всё крепче срастался с душой и телом, переставал со временем иметь вес в твёрдой руке. Из оружия его меч медленно превращался в боевого товарища, что раньше его знает, кого и как поразить, чтобы выжить. Сичэню отнюдь не нравилось убивать, но это стало легко. Оказалось, его праведный, основанный на культуре смирения орден воспитывает отличных воинов. Главное, не оборачивайся посмотреть, когда за свистом меча следует хрип и чавканье вспоротого мяса. Не вздрагивай от костного хруста и не гляди на свои окровавленные руки. Не давай себе по окончании разглядывать поверженных - пятна крови и зияющие раны на фоне алых одежд не видны. Лучшая тактика - сосредоточиться на связи с мечом и собственных движениях. Положиться на свои чувства и не спеша, по крупице - чужой жизни, устранять окружающую опасность. Эта тактика выручала долгое время. Сичэнь заставил себя научиться не смотреть им в глаза. Так кошмары сняться реже и руки по утрам почти не дрожат. Полезная в бою привычка стала, однако, подводить когда меч возвращался в ножны. Собеседники не раз окликали старшего Нефрита, опасаясь, что тот мог отвлечься от разговора. Это было довольно неудобно, пока он не научился незаметно перебирать пальцами, или сцеплять их в замок, чтобы напоминать себе: Шуо Юэ в ножнах за поясом. Если рукоять не лежит в ладони, ему можно смотреть на человека. Бой и часы ожидания, сон и тронутый золотом дневной свет, время тревоги и холодного безразличия довольно быстро слились в одну колючую пёструю и неясную жизнь. Шуо Юэ стал путеводной звездой, значительно упростив разделение этих периодов. Вокруг меча теперь вращалась жизнь почти каждого. Меч за поясом - переведи дух и проверь раны, если они есть. Меч в изголовье - позволь себе пару часов сна. Меч в ладони - пытайся убивать и выжить. Если связь ваших душ истинно крепка - ты всегда в безопасности. Потому что твой меч почует и подскажет. Он не только защита, но и друг, что будет с тобой до последнего вздоха. Помни, заклинатель, и спи спокойно.       Щедрым подарком жестокой судьбы было для него то, что кроме верного духовного оружия появились у него друзья не из холода и стали - с человеческими душами.        Минцзюэ, должно быть, стал его главным учителем. Привычный к войне и вынужденной жестокости, на первый взгляд холодный и каменный. Говорить с ним сложно, а понимать легко. Слова ему непросто подобрать, зато он умеет говорить поступками. Когда они только встретились, Сичэню всё ещё было тяжело, и Минцзюэ был рядом. Одаривал своей бессознательной каменной поддержкой, наставлял, сам того не понимая. Даже в бою, осознанно или нет, не отходил от него далеко. Это было лишним, но не могло не быть приятным.       С А-Яо было иначе. Он не выставлял эмоций напоказ, был куда более тих и сдержан. А ещё на свои года довольно мудр и очень-очень благодарен. Когда жизнь вынудила Сичэня скрываться там, где его друг провел большую часть жизни, он с каждым днём силился понять, откуда этот человек черпал силы, чтобы оставаться таким... Какой он есть. Истинно, лотосы благородных сортов уходят корнями в грязь.* Он радовал сердце тем, что в самое тяжкое время умел найти такое слово, от которого в омрачённой душе пробивались лучики надежды. Между телесной и духовной мощью Минцзюэ и выверенной рассудительностью Мэн Яо Сичэнь чувствовал себя переходным-объединяющим звеном. Беря во внимание разницу воспитания, положения и нравов, поразительно, как они трое спелись друг с другом. Конечно, даже их дружба не могла бы заменить всё, что у него отняли, но это неплохо отвлекало. С ними просто было немного лучше.       Очень много произошло со дня, когда из-за родных гор вытянулся к небу дым. Погас огонь, пожравший большую часть наследия его предков. В военный конфликт включились практически все ордена. Юньмэн оказался захвачен, вырезан и выжжен. Дети Главы пропали, а затем вернулись. Сам он прошёл путь от отчаяния до одержимости путаными тропами холодного безразличия. Большинство тех, кого он знал ожесточались и изменялись до неузнаваемости. Он стал главой своего ордена. Адепты, следующие за ним, превратились из совершенствующихся заклинателей в несущую погибель армию. Он с маниакальной тщательностью зачистил границы ГуСу. Совершенствовался в военном деле, захватывая-освобождая всё новые земли и города. Иной раз его посещала мысль, что бессознательно он преследует лишь одну цель - обрести заново недостающую вырванную из груди частицу души. Если только небеса на его стороне, возможно это случиться уже скоро. До Цзянлиня всего пара дней верхом, и они уже, кажется, ночевали в пути уже дважды... Дорога в его снах была подсвечена солнечным золотом.       Сейчас золото стекало в неизвестность загоризонтья где-то далеко за плечами. На лице ровно лежали тени, а на душе хаотично вспыхивали жаркие искры. Ощущались щекотно и колко, как огоньки в фонариках, что треплет порывистый ветер. Он смотрел куда-то вниз, на завихрения пыли под лошадиными копытами, и понимал с неясным к своему выводу отношением - это не его эмоции. Всего лишь инстинктивные проявления, развившиеся за последнее время. Ядро подсказывает, что где-то рядом другие. Они уже близко, и это странно. Он думает лишь о том, безопасно ли смотреть здесь в глаза. Ну и о том, ждёт ли его Ванцзи. Три дня тому Не Минцзюэ отправил весть. Если она не была перехвачена, их уже ждут.       Они видели далёкие очертания лагеря когда от ощущения человеческой энергии рядом начало покалывать в пальцах. Их встретили с почестями, но без лишнего шума. Сичэнь оглядывался пристально и осторожно, однако так и не увидел. Почувствовал. За его плечом рвано пульсировал осколок того, из чего выкованы две их души. Переступал Сичэнь медленно и со стороны, должно быть, неуклюже. Он так же носит белые с просинью одежды. Его одежды так же идеально чисты. У него едва заметно укрепились кисти и волосы стали чуть короче. Ещё он, кажется, стал выше. На щеках еле заметны линии скул, а под глазами светлые тёплые тени. Кожа потемнела самую малость и обветрилась. - Сюнчжан. Сичэнь сжимает ножны и отпускает через секунду. Его вторая рука тоже пуста и свободна. Он решительно заглядывает в чужие глаза. В них плещутся янтарные искры. В густоте затухающего дня они кажутся ещё ярче. - Приветствую, Ванцзи. Он задерживает на нём свой согревающий взгляд вместо улыбки, и не спеша отходит куда-то к шатрам, ничего не обещая и не требуя. Сичэню сейчас слишком сложно понять самого себя, чтобы понимать окружающий мир. Тем более других людей. Это как рубленная рана: зашить её недостаточно, нужно время, чтобы ей сростись. Сичэнь пытается, слабо понимая действительность, осторожно перестроить сознание. Он, кажется, здоровался и говорил с Вэй У Сянем. Совсем иным: повзрослевшим, усталым, ожесточившимся. Особо ярые охотники до сплетен разносили молву, будто молодой Господин Лань одной рукой сражался с псами клана Вэнь, а второй с Господином Вэй. Тот, дескать, отрёкся от пути меча. Сичэнь не мог сходу понять, в чём дело, но с ним было что-то не так. Если раньше Вэй Ин напоминал стремительный звонкий ручей, бьющий ключом и точащий на пути вековые камни, то сейчас словно превратился в замуленное мутное озеро. Озеро с черным дном и стоячей водой. Странно было ещё и то, что Сичэнь, пытаясь уловить чужую энергию, его не чувствовал. Но это скорее всего, его вина. От усталости в глазах стояла сумрачная муть, насильно заставляя осязать смешанную с воздухом тень умершего солнца. Солнце уже успело закатиться? Марево в сознании разогнала звенящая крылатая мелодия, что легко сплелась с ласковыми волнами вечернего ветра. Сичэнь учился с детства. Звучание гуциня легко узнать где угодно. А ещё несложно вспомнить по памяти любую мелодию. Играющий сфальшивил на восьмой ноте второй строки и на третьей ноте из пятой.       Полумрак незнакомой комнаты встретил запахом масляной лампы. Ванцзи обернулся неспешно и тихо - вплавленная в лёд золотая пыль. Не произнося ни слова, и так и не касаясь рук, протянул ему одеяло, тут же устраиваясь с самого края своей небольшой кровати. Ждёт. Сичэнь, не медля оказался рядом. Сам не заметил, но одеяло он даже не расправил: лежал, нервно комкая в руках неплотный свёрток. Ванцзи смотрел в глаза спокойно и открыто. Под рёбрами теплеет лишь от того, что он может позволить себе такую роскошь. Как когда-то в другой жизни, прочные волокна темноты оплетали липкой паутиной их маленький мир светового пятнышка, и тишина и воздух сжимались в этом тугом коконе, притискивали к земле, сдавливали голову, отнимали прямо из груди спёртый напряжением воздух. Сичэнь закрыл начинающие печь глаза, пытаясь заставить себя сделать хоть один полноценный вдох, а когда открыл снова, вокруг стало вполовину меньше света. Глаза Ванцзи были закрыты. У черты ресниц дробно танцевали крупицы ночной тени. Сичэнь украл ещё минутку у вечности - столько, сколько уставший, смог снести, а затем весь видимый свет вылился за пределы воспалённого сознания. Ему и не нужно. Золотая аура рядом - родная и тёплая, видима без зрения.       В этот раз кровавое солнце над пустыней разрослось до границ безграничного горизонта. В этот раз он не чувствовал ничего кроме сквозного нездешнего спокойствия. В этот раз не было спасительного белого древа. В этот раз - чуть прохладные руки, золото зимнего солнца и свалявшаяся прядь вразрез кончиков ресниц. Они лежали на мягкой траве, среди прекрасных в своей скромности бедных цветов, которые обычно вырастают в середине весны в бессолнечном сумраке горных ущелий. Над крошечным оазисом, до границы которого легко дотянуться, лишь вытяни руку, низко клубятся сизые облака. В этой тени прохладно, а друг с другом тепло. За границей травы безбрежное алое солнце изрыгает на бесплодную землю палящие пламенные искры. За границей трав тысячи раз умирал среди песка огненный дождь.       Когда исчезает пустыня, он видит тусклые отсветы земного огня и золотую ци, что ярче всех звёзд, собранных в едином отражении. Эта энергия медленно и прозрачно на его глазах облекается плотью. Всё становится как прежде. Ванцзи спит, светит масляная лампа, дрожат маленькие тени. Идеальную тишину нарушает глухой звук упавшего на пол рулона одеяла. Сичэнь не сразу осознаёт собственную мёртвую хватку. Первое ощущение, до краёв затопившее всё существо - сила и гул вихря общей слившейся маны. Он выметает начисто мысли, как и десятки раз прежде. Как и десятки раз прежде можно видеть звук и слышать свет. Когда всё заканчивается, на кончиках пальцев всё ещё мелко трещат золотые искорки. Сичэнь чувствует покой и шёлковую теплоту в даньтяне. Ванцзи крепко его обнимает.