***
Когда учителя и старшие пытались выпытывать у него мотивы действий Ванцзи, тихо или в официальном кругу выражать возмущения его попыткой сохранить жизнь предводителя отступников, а то и смели требовать его наказания, Сичэнь изо всех сил подавлял в себе желание вцепиться в чьё-нибудь горло. Как минимум стереть с лица земли хотелось и тех, кто позволял себе пытаться разглядеть его брата сквозь тёмные окна Цзинши. Наглецов он несколько раз ловил на месте, а после без сожаления заставлял нести наказание за все нарушенные правила. "Запрещено подглядывать и подслушивать чужие разговоры" "Запрещено распространять сплетни" "Запрещено неподобающее поведение". Он не знал, понял ли сам Ванцзи, что тогда произошло. Откровенно говоря, он на это надеялся. Для него же лучше было бы никогда не помнить, как дорогой сердцу человек пытался сперва себя убить, а после и его. Лучше было бы не помнить, как находясь на грани этой самой смерти, человек этот жестоко оттолкнул протянутую ему руку. Лучше было бы не помнить, как Глава Цзян, ослеплённый горем и яростью, пронзил лезвием меча сердце названного брата. Сознание покинуло его слишком быстро и это неудивительно. Даже Сичэнь ощутил лёгкое помутнение от количества тёмной энергии, когда подхватил его. Ванцзи был довольно сильно и тяжело отравлен, как чёрной энергией, так и трупным ядом из гнилой крови и праха мертвецов. Его горло охватил теперь оковой темноватый ожог - отпечаток иньской Ци. Такие же пятна разбросаны по телу: запястья, плечи, колени, рёбра, но это ничего. Самое главное, ядро не пострадало. Это давало надежду на скорое восстановление, несмотря даже на то, что его брат который день проводил в тёмном беспамятстве. Приглашённые лекари один за другим повторяли слова друг друга: Второй Господин страдает болезнью души и силы. Ток энергии нарушен, как русло реки, что засоряется после сильной бури, но ядро в порядке. Остаётся только ждать. Сичэнь ждать не собирался. В тайне от всех Глава Лань, скрепя сердце и нарушив с пару десятков правил собственного ордена, приказал достать ему талисман, изобретённый почившим Старейшиной Илин. Замысловатый символ, обладающий свойством абсорбировать и аккумулировать тёмную энергию мог бы облегчить Ванцзи выздоровление. В полутьме, как мелкий преступник, Сичэнь, без сожалений и страха, мазок за мазком переносил начертанный талисман на хрустящую бумагу небольшого фонарика. В такие, говорят, легко поймать неприкаянных духов. Может сгодиться и в качестве сосуда энергии. Он отложил тонкую кисть и задумчиво облизал порезанный палец. Вэй У Сянь был удивительно талантливым человеком. То, что случилось несправедливо, но закономерно. С тех пор, как в каждом углу серый бессмысленный траур смешался с дьявольским, по-человечески жестоким ликованием, Глава Лань и ночи не провёл в собственных покоях. Иногда тревога и тяжесть даже глаз сомкнуть не давали, а иногда получалось быстро и чутко поспать, до треска комкая в руках простыни. Он не знал теперь, позволены ли ему касания и жесты теплоты - держался с трудом, одёргивая самого себя, хотя хотелось не просто коснуться - обхватить всеми конечностями, прижать накрепко, шёлком жидкой темноты обернуться вокруг, гладить по рукам, спине, затылку, утоляя душевную и телесную боль, дышать на двоих одним дыханием и целовать-целовать-целовать... Сичэнь за эти несколько дней как карту звёзд на небесах, выучил все ожоги на знакомом теле, и мог теперь подолгу сидеть рядом, возложив на них руки, до собственного бессилия вливать золотую ману прямо через кожу, пока не начнёт мутить и покалывать в кончиках пальцев. Тошноту и наступающую после таких сеансов слабость он стал считать платой за нарушение самим собой вымышленного запрета. Когда от переживаний мысли начинали путаться, утрачивать последовательность и связность, ему как раньше, до зуда в пальцах хотелось рисовать. Бросать Ванцзи одного было плохой идеей. Тащить в Цзинши бумагу, кисти и тушь из кабинета не было ни сил, ни желания. Прежде его рисунки находил и собирал Лань Чжань. Сичэнь, должно быть, сам того не осознавая, рисовал для него. Решение в этот раз нашлось довольно скоро. В дневное время, когда можно сбежать от забот и обязанностей, он ложился с краю постели, не достаточно близко, чтобы касаться, но достаточно, чтобы ощущалось тепло тела, и подробно, со всем мастерством речи, на которое был способен, описывал старые и новые увиденные формы. Главное не давать дрожать голосу. Не говорить так громко, долго и сложно, чтобы это могло утомить или встревожить. Золотая Ци текла из протянутых пальцев вместе с приглушённой, силой выверенной речью. ... Знаешь, в Хэцзяне небо было очень красивое. Честно признаться, я частенько его там разглядывал. Уж и не знаю, что обо мне думали солдаты, но запоминать небо это ведь интересно! Чифэн-Цзюнь даже несколько раз шутил, что в ГуСу заставляют тренироваться в оковах, вытягивающих шею. Так, мол, и координация лучше, и символ ордена всегда перед глазами, ха-ха... ...А однажды было облако, похожее на тигра с шестью птичьими крыльями, представляешь? Сколько ни смотрел, ну действительно, даже согнутые лапы можно разглядеть! А тело - будто свёрнутая клубком кошка, по всем пропорциям! Все крылья обращены влево, только первые сложены, из вторых расправлено только одно, а третьи будто бы свешены, ну знаешь, как сонные птицы сидят? Под вечер только ветер налетел, и как-то тигр смазался, зато тело, когда скучковалось, стало похоже на яблоко в росе. Да и крылья вытянуло вверх и ещё немного вправо, потом на травинки стало похоже, только линейные совсем, без росинок, будто ветер их гнёт и росу сбивает... Говорить-говорить-говорить, долгими минутами, сдерживая дрожь в голосе и не глядя со стыда в чужое лицо, пока редкие слёзы впитываются в ткань рукавов. Ванцзи приходит в себя на четвёртый день, когда почти добела сходят его ожоги и фонарь в изголовье кровати бесшумно переливается изнутри чёрно-зелёным маленьким завихрением. Он коротко мечется, вдыхает хрипло и тяжело, срывается с постели, но его удерживают на месте легко и настойчиво. - Нельзя! Ванцзи, сейчас нельзя! Как же это, нельзя?! Ему можно! Ему нужно! Он должен! - Ванцзи! Холодные пальцы ложатся на переносицу, коротко и невесомо гладят, отводя с лица волосы. На грудь мягко но настойчиво давят, укладывая обратно. Он долго выдыхает и перехватывает расслабленную руку когда рассеивается муть в глазах. Из горла выходит лишь суховатый шёпот. - Хуань, что произошло?***
На рассвете пятого дня Лань Ванцзи почти без труда встаёт на ноги. Оказалось, достаточно заставить себя поесть да беспокойно и потеряно подремать пару часов, чтобы почувствовать себя немного лучше. Сичэнь так же низко и преступно прячет почерневший фонарь в рукаве и поскорее забирает из комнаты. Потом прикажет унести куда подальше и развеять. Чем угодно готов заниматься, лишь бы не сталкиваться лицом к лицу с горечью и болью. Он, видимо, куда слабее, чем все привыкли считать. Либо с него уже хватило. И так ведь каждую минуту теперь больно: наблюдать издалека безразличие и пустоту выцветшего золота, не зная и не понимая, как подступиться, чтоб не ранить. Он на самом деле, совсем ничего не понимает. Ванцзи не замыкался, не просил помощи, не рыдал от горя по ночам, не злился и не пытался отрицать случившееся. Он был... Обычным? Почти обычным. Отстранённым, замкнутым, холодным, потерянным. Казалось, вовсе лишенным любых эмоций. Сичэню казалось иной раз, что он теряет себя, силясь понять, что он чувствует. Ему ведь больно! Определённо больно! Почему ты молчишь, А-Чжань? Следующей ночью Сичэнь просыпается от чужого страха. Игнорируя бьющюю по глазам вспышку печати, он вслепую бросается к нему. Всё становится ясно, когда Ванцзи, тяжело дыша, хватается за свою шею. Он не забыл. Следующим утром Ванцзи напился. Впервые в жизни, до боли и невозможности устоять на ногах. Сичэнь держал его пару минут, беспробудно спящего, а когда он тяжело и воспалённо проснулся, говорил-говорил-говорил, прямо так, лёжа в чужих руках, без связи, логики и смысла. Из безудержного потока сознания Сичэнь смог выхватить главное: Ванцзи понимает всё, что произошло и происходит. Он не может понять только себя. Впервые так остро чувствует, что не может чувствовать. А ещё не может спать. Стоит лишь закрыть глаза, как из-за призрачной черты сна тянутся и хватают десятки серых мёртвых рук. Они лезут из темноты, сотканной из криков ужаса, стенаний и слёз, нечеловеческого гула голосов, взывающих к его имени, и тогда Ванцзи страшно. Страшно, что из этой черноты ему никогда не выбраться, стоит лишь коснуться её кончиками пальцев, засмотреться дольше дозволенного, потерять бдительность, позволив себя утопить. У него выпрыгивает сердце и всё тело заливает металлической тяжестью долгая шоковая судорога. После этих кошмаров путаются мысли, ноют сошедшие уже тёмные пятна и веки наливаются свинцовой просинью. Стоит лишь закрыть глаза - всё начинается заново. Сичэнь рассеяно гладит по затылку и совсем не возражает когда на его руках уже во второй раз беспробудно и пьяно засыпают.***
Сичэнь перестаёт чувствовать его рядом на закате восьмого дня. Родная знакомая энергия ощутимо от него отдалялась. Игнорируя распорядок, он бесшумно и преступно выскользнул за порог Ханьши, двинулся почти наугад, полагаясь на одни лишь ощущения, и ощущения его не подвели. Он настиг Ванцзи на подходе к внешней стене. Сейчас, в тусклом закатном свете особенно ярко видна его усталость. Ванцзи ничего ему не говорит, кажется, даже не удивлён. Оба долгие секунды хранят обречённое молчание, но время тёплого вечера стекало вместе с закатным светом. Стоя плечом к плечу, они беззастенчиво этим любуются. - Сюнчжан не желает спросить, куда я иду? - Это неважно. Я иду с тобой.