Любовь без милости и милость без любви

      Страшная горечь проникала Таро в рот и в ноздри, и, кажется, даже в уши, и от нее он очнулся, попытался сплюнуть — и с ужасом ощутил пронизывающий холод, страшное, раздирающее грудь удушье, тьму и тяжесть, навалившиеся на голову и грудь, попробовал пошевелить руками, закинутыми куда-то за голову, в панике хаотично задергался… И тут правая рука его вырвалась и хватанула воздух, и он начал судорожно разгребать грязь, и наконец сел, содрогаясь от невыносимого, нутряного, холода, кашляя, отплевываясь и протирая глаза…       Таро растеряно огляделся. Последнее, что он помнил — как от яда стал задыхаться, ожгло и свело спазмом внутренности и сжало сердце. Да и сейчас во рту стоял привкус металла, сырой земли и чего-то невыносимо-мерзкого, а всё тело будто заледенело до самых костей. Ног своих, тяжелых, как камень, он и вовсе не чувствовал, и через силу, постанывая, пополз на руках.       По пути в лицо лезли то огурцы, то какая-то ботва, то вдруг пахнуло сладко сельдереем, из чего Таро сделал вывод, что ползет он по грядкам. А значит, он на дворе у водяной! И впрямь не соврала, остался…       А может, надо бы затаиться?! Никак земляные еще здесь?! Он замер и прислушался, давя дрожь, кашель и рвотные спазмы.       Тишь. Даже птицы не поют. Лишь Луна фигачит с неба во всю. Таро не выдержал, закашлялся, а потом его вырвало. Только после этого он чуть-чуть согрелся и начал худо-бедно соображать, и тут же испугался, что земляные не ушли, что они еще здесь, и сейчас обнаружат его, изобьют, но куда хуже, что он подставит водяницу, и, возможно, они убьют и её, и смешную эту кудрявую девчонку… Он зажал себе рот рукой, и притаился.       Нет. Тишина. Даже жутковатая какая-то тишина. Не слышно ни пьяного храпа, ни стонов, ни пыхтения, никто не идет, шатаясь, помочиться в кусты, не перетаптываются, сопя, лошадицы и носокони…       Они уже всех убили, догадался Таро. Убили водяную за то, что та дала ему яд! Он пополз быстрее, потому как… Может, не добили. Может, он еще успеет.       И точно, он увидел какое-то тело, валяющееся на земле, а, подобравшись поближе, разглядел длинные волосы, и застонал от ужаса. Тесса, конечно, она, убита…       Таро сел, и, опираясь на руки и отталкиваясь правой ногой, что была закована в гипс всего по колено, шипя от боли, пополз спиной вперед. Потом снова перевернулся на живот, и полз, срывая ногти, пока не уткнулся наконец лбом в бок водяницы.       Дышит! Скрипя зубами, Таро перевернул Тесс лицом вверх, нащупал пульс на шее. Так. Так. Вроде сердце пашет. Он кое-как вытер руки, даже облизал их и вытер о рубаху, и прочистил Тессе рот, сел, перевалил ее себе через колени лицом вниз, пытаясь заставить жидкость вытечь изо рта и легких… От этих перемещений Тессу скрутило рвотным спазмом — и Таро, приподняв ее под плечи одной рукой, другой сунул ей в рот пальцы, давя на надгортанник.       Тессу вырвало, потом она зашлась кашлем, отхаркнула ком слизи, и зашевелилась. Таро попробовал ее приподнять, прижимая к себе, и наконец Тесс сумела сесть, навалившись на него, и положив голову на плечо. — Жива… — Живой… — Они ушли?! — Да… Девка, дрянь… подлила мне… Думала, всё… и ты задохнешься… — Нет… откопался… давай… вода тебе нужна, да? Подтащу к колодцу?       Кашляя, стеная, хрипло ругаясь, блюя и плача от облегчения, эта парочка сумела кое-как доползти до колодца посреди двора. — Ворота… нараспашку, — Таро привалился спиной к стенке колодца. — Вдруг вернутся?! — Дура… — булькнула Тесс. — Дрянь… Хоть приперла бы… Она вывела воду из колодца, и теперь, вся чуть ли не обернувшись в светящееся желе, одновременно и пила, и умывалась. Силы у нее кончились, вода погасла и обрушилась на землю, окатив Таро холодными брызгами. Он растер их по лицу, размазывая грязь. — Сейчас, — Тесс, полуприкрыв глаза, вяло взмахнула рукой, токая струйка воды, тускло светясь, поднялась из колодца, поползла к Таро. Тот невольно отшатнулся. — Чего ты? Пей… — пробормотала водяная. Тот все-таки решился, и поймал воду ртом, и пил, полоская рот и сплевывая. — Так-то… — Тесс перевернулась, встала на четвереньки, — пойду ворота замкну… Хоть на балку… — Давай, я… — Лежи, колченогий.       Ведьмины ворота еще долго стояли намертво закрытыми, да деревенские к ним приближаться и не решались. И сама водяница носу со двора не казала. Потом, когда урожай собирать стали, резанула одна дура себе ладонь серпом, испугалась до смерти, подхватилась, взяла и побежала к ведьме.       Водяница открыла. — Проходи в баню, — велела она. — Тряпку пока не сматывай.       Сама зашла в дом, и вернулась с закупоренной бутылью с водой. Молча развернула тряпицу, насквозь пропитавшуюся кровью, промыла сначала так, водой из ведра, потом откупорила бутыль. — Плохо дело. Глубоко резанула, жилы порезала. Рука работать не будет. Ну или шить надо. — Заплачу я, матушка-водяная, отработаю, — зарыдала молодуха, — как же я без руки-то… — Ну ладно, поверю. Отработаешь. Мне на двор помощница нужна. Сиди, жди, сейчас вернусь.       Водяница вернулась с какой-то доселе невиданной штукой, вроде намордника, что на злых цепных косов порой надевают, чтоб гостей не погрызли, только из тряпок и ваты. Капнула на него какой-то резко пахнувшей дрянью из бутыли. — Вот сюда на стол залезай, ложись, плотно маску к лицу прижми и вдохни глубоко… — Зачем, матушка… — захныкала баба. — Затем! Делай, как говорю, иначе без лапы своей грязной останешься! — рявкнула водяная.       Бедная молодуха сделала как велено — и от пахучей дряни поплыло у нее в голове… И вроде как помнилось потом ей, что заходил еще мужик какой-то, и они с водяницей переговаривались и что-то с рукой ей делали вдвоем, вроде как штопали, а потом тот мужик капнул на маску еще пару капель, и прижал ей к лицу вату плотнее, и она вовсе заснула…       А когда проснулась, голова шла кругом, подташнивало, зато рука была как новая, только торчали из нее какие-то нитки, и кисть была привязана ремешками к дощечке. — Через десять дней придешь, я нитки вытащу. Рукой месяц не шевелить вообще, — велела водяная, — чтобы жилы срослись. Тогда потихоньку разработаешь, и всё ей делать сможешь, и шить, и вязать, и вышивать даже. А не выдержишь месяца — считай всё! Будет висеть клешнёй бесполезной! Ну давай, давай, подымайся, пошла, хорош разлёживаться!       На следующий день молодуха приехала с мужем на телеге, привезла в благодарность всякой снеди, парочку свинокур, пива кувшин здоровый.       Водяница их на двор впустила, поговорила ласково, отработку стребовала не зверствуя, и с той поры к ней снова потянулись хворые со всей округи. Хотя и пополз слушок, что водяная-то ожившего мертвеца себе на службу поставила. Ну, от этого ее уважать да бояться только больше стали.       Хотя сама она говорила, если вдруг кто спросить решался, конечно, вот урядник, например, что это, дескать, ее братец двоюродный из города. Контуженный. И даже документы предъявила. Ну да мужики-то видали того огненного, что зарыли на огороде, и опознали его наверняка. Точно он. Только поседел. И отъелся.       Но… нам-то что за беда, лишь бы толк был, а что тут творится, того чужим знать без надобности, рассуждали в деревне.

Конец первой новеллы