Мужской интернат

Кабинет был маленький: всего два ряда по четыре парты в каждом. Мои новоиспеченные одноклассники заняли свои места, и тут я понял, что мне остается только место рядом с Теодором Драйзером на третьей парте ряда у окна. Не то чтобы я имел что-то против лично Драйзера, просто сидеть с единственным "неспаренным", с позволения сказать, парнем в таком классе меня изрядно напрягало. Теодор, слегка улыбаясь, кивнул мне на место у самого окна, приглашая садиться. Странно все это, а его пристальный взгляд еще страннее, ну да ладно. Я сел, тут же облокотившись на подоконник. До звонка оставалось пять минут, и я решил осмотреться. За последней партой соседнего ряда, ближе ко мне сел Жан Габен и со скучающим видом уставился на доску. Секунд через пять он, видимо, сделал вывод, что литература не относится к числу стоящих предметов, и, положив голову на лежащие на парте руки, принялся досыпать. Том Гексли, сев рядом, попытался пробудить этого во многих отношениях приятного человека к жизни. Жан продемонстрировал ему внушительных размеров кулак и продолжил спать. Гексли не угомонился и стал тыкать ручкой в спину сидевшего перед ним Максимилиана Робеспьера, который, соизволив повернуться навстречу сему раздражающему фактору, продемонстрировал ему выражение лица, которое я трактовал как "тебе одного удара мало что ли?", после чего Том, решив не рисковать здоровьем, переключился на Виктора Гюго, который только что сел рядом с "философом", и стал его о чем-то расспрашивать, видимо, о сегодняшних событиях, он ведь явился одним из последних и не видел всех событий, в которых, видимо, был заинтересован, как рыба в наличии воды вокруг нее. Гюго охотно начал рассказ. Не менее внимательно слушал его и Отто Штирлиц, который тоже все пропустил и сейчас, сидя на второй парте, внимал "аленькому цветочку". Федя Достоевский, которому, похоже, все это было абсолютно до лампочки, увлеченно читал книгу, попутно облокачиваясь на Штирлица, который, впрочем, не имел ничего против и даже приобнял эту жертву внеплановых потрахушечек, как удачно выразился Наполеон Бонапарт. К слову, сам Наполеон изволил до сих пор дуться на Штирлица, поэтому, а может быть и по другой причине, он сидел, нахмурившись на последней парте, как раз за спиной у Теодора. Рядом, на подоконнике, сидел Оноре Бальзак и рассеянно смотрел на падающий снег, очевидно, не желая снисходить до своего побитого любовника. Да, я называю их любовниками, а что вы мне прикажете делать, если этот критик, не смотря на свою природную замкнутость и рассеянность, которые я успел сейчас в нем заметить, при всех заявляет, что он, дескать, не даст этому "императору недоделанному"! Я оглянулся на своего соседа и увидел, что Жора Жуков как раз пытался ему доказать, что обнимашки в общественном месте - это не столь тяжкое преступление, как, например, публичное заявление Бальзака о том, что Наполеону сегодня ночью ничего не светит. Я взглянул на Сережу Есенина, который в этот момент сосредоточенно что-то писал, и понял, что в способностях рокера доказать этот факт он нисколько не сомневается. На первой парте нашего ряда вообще творилось нечто, напоминающее мне семейную идиллию. Максим Горький, решив, видимо, проверить качество грима своего Гамлета, припер того к стене между подоконниками и внимательно изучал каждый сантиметр его кожи. Когда Макс аккуратно спустил вниз высокий воротник, глаза мои вылезли на лоб. - Мамочка, роди меня обратно! - прошептал я тихо, так что даже Теодор не услышал. Вся его шея была покрыта засосами и царапинами, я насчитал семнадцать (!!!) первых и пять вторых. Гамлет, заметив мой взгляд, мягко отвел руку Максима и воротник вернулся на место, скрывая следы, очевидно, не одной, а многих игр. Горький непонимающе уставился на него, на что Датский нежно улыбнулся и слегка коснулся губами жестких губ Макса. Тот среагировал спустя десять секунд, жадно впиваясь в многострадальный рот Гамлета. Я уже начал подозревать, что нам не избежать вторых "внеплановых потрахушечек" в общественном месте, но тут дверь открылась. Все оглянулись на нее, ожидая появления учителя, но это был всего лишь Дон Кихот. Хотя "всего лишь" это я глупость сказал. Это был преображенный Дон Кихот, чистый, причесанный, в чистой футболке. Тут я заметил, что его натуральный цвет все-таки рыжий, остальные цвета редко занимали больше одной в два пальца толщиной пряди. За ним с видом доброго волшебника шествовал Саша Дюма, держащий небольшой, плотно свернутый пакет. До меня дошло, что там грязная футболка Дона, и я прыснул. Вот это преданность! Таскать с собой запасную одежду для этого оболтуса, да еще удержаться от соблазна спустить эту благоухающую красоту в сортир! Я, уже бросив бесполезные попытки сдержаться, расхохотался в голос. В меня уперся осуждающий взгляд Драйзера, и пришлось закрыть рот ладонью. Тем временем Штирлиц, заметив вновь пришедших, взял на руки своего Достоевского и молча переместился за первую парту. К слову сказать, тот даже не заметил перемены обстановки. Раздался звонок, и в кабинет вошла учительница - маленькая женщина средних лет. - Можете не вставать, дети, - заявила она, как будто кто-то вообще собирался вставать. Гексли еще раз попытался растолкать Габена, но тот его проигнорировал. - Жан, может объяснишь причину такого поведения? - женщина подошла к нему через весь класс. Тот указал на своего соседа, все так же не удостаивая ее своим взглядом или словом. Учительница вздохнула и пошла к доске. - У них всегда так, - шепнул мне Наполеон, - Он ее игнорирует, она обижается, но придраться не к чему: он читает абсолютно все и хорошо пишет все тесты и сочинения. Я посмотрел на эту бедную женщину, которая села за стол. Нелегко, наверное, с таким учеником. - Сегодня мы проходим драму Островского "Гроза", - объявила она, - Кто за выходные все-таки дошел до библиотеки? Драйзер уверенно поднял руку. Вслед за ним, пересмотрев все, а их было немало, книги, лежащие на его парте, поднял руку Робеспьер. Достоевский, которому вопрос нашептал Штирлиц, робко поднял руку. - У меня в смартфоне, - заявил Наполеон, но по смешку Бальзака я понял, что на самом деле "император" просто поймал интернет и теперь сидит в контакте. - А у меня в голове, - совершенно искренне заявил Гамлет. Учительница покачала головой, но возражать не стала. - Жан ее вчера весь вечер читал, - надулся Гексли, - А с собой не взял. - Мне было лень, - заявило это чудо природы, не отрывая лица от парты. Бессильная против этого всепобеждающего аргумента, учительница вперила пристальный взгляд в Дона. Тот состроил невинные глазки. - Она сгорела, - на полном серьезе заявил Кихот. Челюсть бедной женщины, имени которой я так и не спросил, была готова близко познакомиться со столешницей, как и моя собственная. - Я успел прочитать один акт, - примирительно улыбнулся Дюма, - А затем Дон попросил меня уйти из его комнаты, поскольку опасался за мою жизнь, - стал объяснять он будничным тоном, - А я оставил книгу там, простите, Феодосия Михайловна. Феодосия Михайловна махнула рукой на эту ненормальную парочку и начала рассказ. Я так и остался сидеть в ступоре. - Джек, - я почувствовал на своем плече холодную руку Бальзака, - Не парься, такое часто случается. Дон экспериментирует в своей комнате, часто случаются взрывы, никого это давно не удивляет. - А где же он тогда спит, интересно? - В комнате у Саши, - на полном серьезе ответил Оноре, - Или не спит вообще, такое тоже бывает. Как все просто, блин. - Оноре, - позвал я через пять минут честных попыток слушать. - Что, Джек? - отозвался он тоном делового человека. - А почему она не трогает Есенина? - спросил я, - Жуков-то понятно, с ним спорить опасно, а Сережа что? - Потому что он стихи пишет, - ответил Бальзак, не утруждая себя дальнейшими разъяснениями, да я и не нуждался. Я снова оглядел кабинет. "Император" сидел в контакте. "Критик" скучающе смотрел в окно. "Божий одуванчик" сосредоточенно писал стихи. "Рокер" нацепил наушники и слушал музыку. "Садист" спокойно слушал, изредка что-то записывая. "Жертва садиста" увлеченно освежал свою память. "Человек в черном" писал все дословно. "Хиппи" слушал, выражая на лице восторг. "Философ" слушал, не выражая ничего. "Аленький цветочек" не слушал, ибо беседовал с "клоуном", как я мысленно окрестил Гексли. Последний трепался без умолку. "Друид" спал. "Безумный ученый", никогда не догадаетесь, кто это, что-то чертил в блокноте. "Домохозяйка" поминутно заглядывал ему через плечо. Дурдом, а не класс, честное слово! - Джек, - неожиданно услышал я голос своего соседа и обернулся на него, - У тебя нет запасной ручки? Оказалось, что он тоже дисциплинированно записывал почти все, но настолько неразборчиво, что я сомневался в его возможностях воспроизвести это. - Конечно, - я широко улыбнулся и полез в пенал. - Спасибо, - он смущенно улыбнулся и продолжил писать. Я еще долго смотрел на него. Почему я не могу придумать ему прозвища? Не потому ли, что он нормальный? Не потому ли, что в нем нет ничего, за что я мог бы зацепиться? Но когда-то уже было сказано: Людей неинтересных в мире нет, Их судьбы - как история планет. У каждой все особое, свое, И нет планет, похожих на нее... Что же это? Почему я этого не вижу?