Ты сделаешь больно сам

Когда-то Тянь побежал бы за ним. Когда-то Тянь остановил бы, нашел бы способ остановить; сделал бы в своей жизни хоть что-то правильно. Когда-то Тянь подобрал бы ключи к тысячам замков и подставил бы глотку под этот острый режущий взгляд. Когда-то… И вдруг оказывается, что «когда-то» может горчить не меньше, чем «если бы». Сейчас Тянь только медленно, гулко выдыхает, сверля взглядом пустоту, которая считанные секунды назад была заполнена рыжиной; заставляет себя разжать ладони, мертвой хваткой вцепившиеся в подлокотники. Кровь тут же горячим потоком устремляется в онемевшие пальцы и отзывается покалыванием в подушечках. Тянь едва ли это чувствует. Он вообще едва ли хоть что-то чувствует, только подмечает детали краем сознания. На кончиках пальцев – болит. А внутри – там не болит. Там пусто и выжжено на многие-многие мили, пепельная пустыня на месте вселенных, которые сравняло с землей. Вселенные эти пахли солнцем. Кто-то рядом приглушенно чертыхается – Тянь непроизвольно дергается. Без предупреждения выныривает в реальность и резко поворачивает голову. Он совсем забыл, что все еще не один. (он всегда один) Стоящий рядом Цзянь бросает на него злой колючий взгляд, его песочные глаза сейчас – песчаные бури. В следующую секунду он уже отворачивается, широкими шагами преодолевая расстояние до входной двери. Собираясь сделать то, чего не может сделать Тянь. – Нет, – жестко чеканит Тянь, и Цзянь резко останавливается, будто напоровшись на невидимую стену. – Пусть уходит. Еще несколько мгновений Цзянь продолжает колебаться, так и не обернувшись, но Тянь знает – он послушает. Они все теперь слушают. Ебучая жалость в них всегда пересиливает – легче подчиняться развалине-мудаку, которого, блядь, жаль, чем просто мудаку. Тянь ненавидит жалость. Но это не значит, что он не будет ею пользоваться. Это то, чему его учили – использовать любые свои преимущества для достижения цели. А Тянь уроки никогда не забывает. – И что будет, когда ты добьешься своего, Тянь? – вдруг глухо произносит Цзянь, все еще не оборачиваясь, и руки его сжимаются в кулаки, бицепсы напрягаются; даже с такого расстояния Тянь видит, как начинает пульсировать жилка на его шее. – Думаешь, станет легче, а? И кому же? Тебе? А потом он резко разворачивается, в пару шагов оказываясь рядом. Упирается руками в подлокотники и нависает, смотрит сверху вниз; обдает пылающей яростью, которая, как раскаленная сталь. Они все теперь так делают. Смотрят сверху вниз. Демонстративно. Жалостливо. С ощутимым превосходством, пусть и не всегда осознанным. Снова и снова напоминая ему, что он теперь – грязь под их ногами, никчемный и бесполезный, ни на что не способный. Они говорят, что хотят помочь, снова и снова – на деле они говорят о том, что сам себе помочь он больше не в состоянии. Они. Все. Так. Делают. Раз за разом. Все. (кроме него) А Цзянь тем временем выплевывает Тяню прямиком в лицо, и с каждым словом его голос наливается силой, срывается в беспомощный злой крик: – Говоришь себе, что тебе не страшно, да? Что это то, чего ты хочешь – остаться один? Гнить здесь в одиночестве? А как насчет нас? И того, чего хотим мы? Ты думал об этом? Ты, блядь, спрашивал? Ты спрашивал Рыжего, когда… И тут он резко замолкает, шумно, с силой выдыхает. Тянь, со спокойным равнодушием выслушавший всю тираду – не в первый раз, наверняка не в последний, – знает, что маску ему удалось удержать до конца. А если на последней фразе что-то внутри и дернулось скудно, заставив горстку пепла взмыть ввысь – Цзяню об этом знать не нужно. Тяню, в общем-то, тоже. Игнорирование – его константа. Разжав пальцы, Цзянь медленно распрямляется и отходит назад, чуть пошатываясь; зарывается пальцами в волосы, переводя расфокусированный взгляд на серое небо, свинцом нависающее за окном. Ярость в нем гаснет так же неожиданно, как загорается, и еще пару мгновений он молчит. А когда начинает говорить – голос звучит отрешенно и равнодушно, обдает стылым холодом, будто и не было недавней вспышки. – Может быть, ты и прав. Может, я не должен был его сюда приводить, – а потом он поворачивается к Тяню, бросает на него пустой, нечитаемый взгляд. – Даже в лучшие свои дни ты его не заслуживал. А потом Цзянь уходит, не дожидаясь ответа, наверняка понимая, что ответа и не получит. Когда дверь за ним захлопывается, Тянь знает – Цзянь не пойдет за Шанем. Облегчения, на которое Тянь рассчитывал, так и не приходит.

***

Чуть позже, когда находит в себе силы сдвинуться с места, Тянь на кухне обнаруживает контейнеры с едой, ютящиеся на краю столешницы. За последнюю неделю он ел больше, чем, пожалуй, за несколько месяцев. Не потому, что нуждался в еде – а потому, что мысль о приложенных Шанем усилиях, о его бессмысленно потраченном времени… Блядь. Тянь не просто мудак. Он еще и тупой мудак. Тянь думает о том, что должен сейчас же швырнуть еду в мусорку. Если Шань еще раз вздумает сюда вернуться – пусть видит, насколько Тяню все это не нужно, насколько ему посрать, насколько Шань здесь нахуй никому не сдался. Если же не вернется… Это не должно иметь значения. И не имеет. Еще с минуту Тянь сверлит контейнеры напряженным взглядом, чтобы в конце концов зарычать раздраженно, подхватить их и, подкатившись к холодильнику, бережно уложить на свободное место. С силой захлопнув дверцу – бессмысленная иллюзия возможности сделать хоть что-то, – он упирается в нее лбом и прикрывает глаза. Одна неделя. Всего лишь одна неделя – но все здесь уже дышит тем, от кого Тянь осознанно отказался. Каждая мелочь. Деталь. Кухня, на которой ни разу до этой недели никто ничего не готовил. Забитый до отказа холодильник. Сложенные по шкафам вещи, выброшенный мусор. Царивший здесь месяцами срач за считанные дни превращается в почти идеальный порядок – и Тянь, которому давно на порядок плевать, старается лишний раз не дышать, чтобы мираж случайным воздушным потоком не рушить. Потому что это место впервые кажется живым. Это серое, бездушное, безликое место вдруг – живое. Вдруг оказывается, что у стен есть цвет, что бормотание включенного телевизора может увлечь, что в мире еще существуют запахи, которыми наполняется каждый дюйм, пока на кухне кипит деятельность. Оказывается, солнце – оно тоже все еще существует, и иногда милостиво выглядывает из-за свинцовых туч. Или из-за угла – рыжиной в волосах, карамельными крапинками в карих глазах. Вылинявшими старыми футболками, рваными джинсами, силой в музыкально длинных, когда-то тщательно изученных пальцах. Чертово когда-то. Тянь хрипло выдыхает. Отлипает от дверцы холодильника. В коридоре взгляд цепляется за цветок в горшке, ютящийся на комоде у входной двери. Он появился пару дней назад, раньше в этом месте ничего живого не водилось; что угодно здесь давным-давно сдохло бы. Чисто технически, Тянь должен бы причислить к перечню живых себя – но живущим его давно уже не назовешь. Он прекрасно знает, кто это сюда притащил. И точно знает, что разрешения у него никто не просил. Шаню никогда не нужно было его разрешение. Вот только цветок ютится здесь, поближе к выходу, будто ждет, что в любой момент его отсюда вышвырнут. И надо бы, вообще-то. Туда. В мусор. К контейнерам с едой. Вот только контейнеры с едой спрятаны теперь в холодильник, а Тянь опять раздраженно рычит сквозь стиснутые зубы. Какой же он слабак. Впрочем, не новость. Вернувшись на кухню, он пару секунд раздраженно смотрит на те кружки, которые стоят на полке подвесного шкафа. Спустя несколько лет Цзянь все еще забывается и иногда ставит их туда. Шань, который знает обо всем неделю, не забылся за эту неделю ни разу. Мотнув головой, Тянь запрещает себе думать и наклоняется за теми кружками, которые спрятаны внизу. Наполняет одну из них водой. Шаню, громыхнувшему дверью почти сразу же по приходу, сегодня явно было не до того. Наблюдая, как земля впитывает влагу, Тянь думает: если бы Шань ушел навсегда – он бы не оставил здесь погибать хоть что-то. Хоть что-то. …или кого-то. Мысль против воли мягко и тепло щекочется в диафрагме, и Тянь резко останавливается на половине движения. Скрипит зубами, зло отставляя кружку. Какого хера он делает? Шань не должен вернуться сюда. И Тянь надеется, что он не вернется. А то, что за неделю он так и не нашел в себе сил сказать это Шаню в лицо, выплеснуть на него весь свой яд, всю свою беспомощную злость – так ведь он же слабак. Он мог только наблюдать, выхватывать мелочи и детали, каждый жест, каждый хмурый взгляд, каждое спокойное, но выверенное движение; пить их, наслаждаться ими, заполнять ими пустоту у себя за ребрами. Слабак. Трус. Ничтожество. Но сегодня случилось то, что должно было случиться еще неделю назад – и Шань ушел. Когда-то – когда-то, блядь, – Тянь не думал, что может быть что-то хуже, чем ненависть в глазах Шаня. Сегодня, до того, как Шань успел закрыться наглухо, опустить бетонные стены и огородиться колючими заборами, по которым – тысячевольтный ток, Тянь успел увидеть это в его теплых глазах. Боль. Когда-то Тянь клялся себе, что Шаню больше не будет больно. Почему-то он забыл поклясться, что не причинит ему боль сам. Возможно, потому что знал – эту клятву выполнить не сможет. Шаня не должно было быть здесь. Шань не должен был видеть его таким. Шань должен был продолжить жить своей жизнью, должен был стать счастливым, должен был встретить правильных людей, тех, которые бы его заслуживали. Таков был план. Вот только никакие ебучие планы не работают с тех пор, как Тянь Шаня встретил. Нужно было покончить с этим раньше, чтобы не оставить шанса, ни одного ебучего шанса. Он ведь думал об этом. Столько раз думал. Столько раз планировал. Он давно решил, как сделать все проще – но так и не решился. Тянь не знает, почему. Может быть, дело в жалостливых взглядах Цзяня. Может быть, в брате, его стальном, непрошибаемом брате, который в тот день смотрел так, будто, если бы Тяня не вытащили – он сдох бы следом. Может быть, дело в мыслях о том, какая это трусость – уйти так. Вот только жить так – трусость еще большая. Слабость. Никчемность. И ведь ему бы конец уже поскорее, ему эта ебучая жизнь давно уже не нужна. Эта жизнь и нужна-то ему была какие-то считанные далекие месяцы, случившиеся еще в школе. Месяцы, которые за эти годы начали ему казаться вывихом больного, скулящего по теплу и не-одиночеству сознания. Но потом – вот он. Опять. Здесь. Хмурится. Душит молчанием. Горит так ярко, что по сетчатке – лезвиями. Не вывих. Реальность. Только – лучше ли от того, что не вывих? А нихрена не лучше. Потому что не заслуживает он застрять здесь, с беспомощным калекой, который в двадцать – сломленный старик с сединой по изнанке. А заслуживает он целый мир, и когда-то Тянь хотел ему этот мир к ногам положить. Но больше – не способен. Ни на что не способен. Пожалуй, Тянь мог бы сделать это сейчас. Покончить со всем. Решить все одним махом. Окончательно обрубить Шаню абсолютно бессмысленное, беспочвенное чувство ебучей вины, которое наверняка и тащит его сюда снова и снова. И все закончилось бы. Все наконец закончилось бы. Но потом Тянь думает о Шане, который все-таки появится вновь на этом пороге. Который откроет дверь – и войдет внутрь. Который увидит то, что Тянь сделает. Черт возьми. От одной мысли – тошнота булыжником в глотке и внутренности в узлы. У Тяня нет никакого гребаного права так поступить с ним. Тянь знает, что Шань не сможет забыть, не сможет отмахнуться, что кошмары его никогда больше не отпустят, что это блядское чувство вины тогда сожрет его с потрохами. Даже если сейчас он Тяня заслуженно ненавидит – ему никогда не будет все равно. Это же Шань, показательно равнодушный и колючий, но на деле – с сердцем, в котором можно было бы уместить целую галактику, и место еще осталось бы. Тянь не может. Так. С ним. Поступить. Вашу ж мать. Не выдержав, Тянь все-таки вмазывает кулаком по стене – боль чуть отрезвляет, чуть разгоняет вязкий туман в голове. Он выдыхает – тихо-тихо, неслышно, только бы не разбить эту искусственную, созданную Шанем идиллию, не прогнать его призрачное присутствие раньше, чем оно распылится само. Тянь дышит. Тянь существует – даже если ненавидит этот факт. Вернувшись в спальню, он открывает шкаф, отодвигает вещи в сторону и достает запиханную в дальний угол толстовку. Ее пару дней назад забыл Шань. Ведь если кое-кто забрал ее, валяющуюся на спинке дивана, и запихнул в дальний угол шкафа, это считается за «забыл»? Комкая толстовку в пальцах, Тянь думает о том, что это – очередная вещь, которая должна отправиться в мусор. Должна. Вместо этого он предсказуемо натягивает ее на себя. Утыкается лицом в ворот и прикрывает глаза, шумно втягивая носом воздух. (пахнет солнцем) Может, это все, что ему теперь останется. Толстовка, цветок в коридоре и контейнеры в холодильнике. Жизнь, которую принес в эту квартиру Шань, скоро отсюда вытравит. Это неизбежность. Данность. И из Тяня тоже – вытравит. Взметнувшийся пепел уляжется, пульсация за ребрами окажется эхом прошлого, которое скоро затихнет. И все правильно. Все в пределах нормы. Может, эта неделя – последний незаслуженный подарок Тяню. Может, завтра он проснется и поймет, что это был просто сон. Первый светлый яркий сон за долгие годы. Вихрь красок, ворвавшийся в устоявшуюся затхлость его жизни. Тянь сильнее зарывается носом в толстовку, крепче сжимает веки – до плавающих чернильных пятен перед глазами. До рыжины, которой плавится чернота. До теплоты в карих глазах. До короткой, неуверенной, светлой улыбки, которую он больше никогда не увидит. Слабый. Беспомощный. Шань больше никогда сюда не вернется – и это не страшно. Это правильно. И Тянь научится с этим жить – когда-то ведь научился. Затолкает эту неделю поглубже в сознание, туда, к тщательно охраняемым сокровищам, и заново затопит свою реальность серостью. Все так, и должно быть. И нет, нет ни одной части Тяня, которая надеялась бы, что в эту дверь опять постучится солнце.

***

На следующий день Шань не приходит.

***

Тебе все еще не страшно? – с ядовитой, обманчивой мягкостью интересуется Цзянь в его голове; Тянь в толстовке, поливающий цветок на комоде у двери, чувствует, как горький и громкий смех царапает ему гортань.