Ты сделаешь больно сам

Не то чтобы Шань всерьез ждал, будто его слова сработают; не настолько же он наивный идиот. Но… Но, кажется, все-таки надеялся. Потому что, когда он переступает уже знакомый, слишком знакомый, едва не оббитый его истрепанными кроссовками порог – что-то внутри него обрывается и с гулким стуком разбивается о гранитную пустоту. В месиво. Ничего. Не. Изменилось. Тянь встречает его бесцветным пустым взглядом – у него теперь почти всегда такой взгляд, – а после поджимает с явным недовольством губы, разворачивает коляску и возвращается в комнату. Всем своим видом демонстрируя, насколько Шаню здесь не рады. Ебучее ребячество. Шань бы посмеялся, если бы смех горько и ядовито в трахее не застревал. Всего на секунду он разрешает себе прикрыть глаза. Разрешает себе тихо-тихо, с легким хрипом выдохнуть. Разрешает себе малодушно представить, будто весь его мир не рушится по ебаному кирпичику. А потом открывает глаза. И делает шаг вперед. Прямо под шквал кирпичей и бетонных глыб. Только взгляд на секунду мажет по тумбочке у входной двери – принесенный Шанем уродец в горшке все еще самое живое существо, обитающее в этой квартире. Где-то в диафрагме против воли, едва-едва уловимо – но все-таки теплеет; это как херово работающий обогреватель включить посреди Северного полюса. О себе Тянь не заботится. Об уродце в горшке – да. Придурок. Дальше день идет по своей привычной, уже проторенной колее. Шань не знает, когда именно проведенное здесь время становится для него рутиной – и тем не менее. За те несколько дней, что его здесь не было, Тянь успел квартиру изрядно засрать. Шань не знает, как именно ему это удается, Тянь же нихрена не делает, даже, сука, не жрет. И тем не менее. Ебучий талант. Из общего сценария выбивается только одна составляющая – сегодня Тянь до него не доебывается. Не сцеживает в сторону Шаня скопившийся на его клыках яд. Правда, клыки эти уже не такие бритвенно-острые, как когда-то; теперь они сколотые, подбитые, и яд с них цедится болезненно-неуклюже, едва ли не по-детски обиженно. Вот только талант, сука, так просто не проебешь, и временами слова-выстрелы все еще бьют весьма прицельно; с каждым разом – все точечнее. Но сегодня Тянь стрелять даже не пытается. Можно было бы подумать, что он вообще чужого присутствия в своей квартире не замечает, если бы только Шань не чувствовал постоянные взгляды, прожигающие дыры ему в затылке – до мозжечка Тянь добраться пытается или что, сука блядь. Шань ни разу не оборачивается. Ни разу не дает понять, что взгляды Тяня нихуя для него не новость. Тяню не обязательно знать, что умение Шаня чувствовать его присутствие, чувствовать его взгляды, чувствовать его всего, даже когда между ними ярды и пропасти – это дерьмо никуда не делось. Это дерьмо, приобретенное годы назад в процессе борьбы с ним же – оно, кажется, Шаню в подкорку вшито. У него, кажется, давно уже приговор. Личная история болезни. Хроническое – Хэ Тянь. Ведущее к летальному исходу – Хэ Тянь. И даже долбанные годы нихрена не смогли с этим сделать. Так что Тянь смотрит. Шань об этом знает. Оба молчат. Почему молчит Тянь, Шань догадывается; каждую секунду ждет, что словесным копьем прилетит между ребрами. Не прилетает. Прилетает молчанием. Хуже это или лучше, Шань не знает, у него ментальное внутреннее кровотечение не останавливается с той секунды, как увидел Тяня в коляске – поди пойми, есть ли ухудшения, когда и так до предела хуево. Но Шаня не было несколько дней – не его выбор, у него помимо Тяня еще работа, учеба и мать, но при этом в сутках нихрена не сорок восемь часов, а в секунде не вечность, – и эти несколько дней явно повлияли на Тяня. Не в хорошем смысле повлияли. Он все еще таскается в знакомой потрепанной толстовке – до той секунды, когда увидел эту толстовку на Тяне, Шань был уверен, что потерял ее, – и при этом старательно делает вид, что на Шаня ему посрать. Что Шаню здесь неебически не рады. Господи. господи-ж-блядь-боже Шань не может сейчас с этим разбираться. Не может об этом думать. У него нихрена нет на это времени. У него едва хватает времени на сон пару часов в сутки – если повезет, – и на то, чтобы какой-нибудь дряни сожрать – если вспомнит. На мысли о себе секунд в сутках уже не хватает. На то, чтобы анализировать чужие мысли о себе – тем, блядь, более. Он все еще не разобрался с той ложью, в которую верил годами, которая годами его рушила – да не разрушила, стоит же, мать вашу, все еще на ногах, значит, нормально. Терпимо. Его едва хватает на то, чтобы таскаться сюда преданной шавкой, которой раз за разом подошвой под ребра и за порог – а она все равно возвращается. Его едва хватает на то, чтобы смотреть на Тяня. Смотреть на него – и не рушиться. Смотреть на него – и продолжать стоять, когда кости, готовые вот-вот в труху рассыпаться, начинают скулить под тоннами веса, где смесь вины, сожаления и отчаяния такая, что хер знает, как ее вообще вывести. Тянь с его впалыми щеками, с его мертвым взглядом, с его всклокоченными грязными волосами. Тянь в толстовке Шаня, которая висит на нем, как на сидящем в коляске скелете. И иногда единственное, чего Шань жаждет, это схватить его за загривок, встряхнуть, как тощего и грязного щенка и заорать ему в лицо. А в следующую секунду ему хочется рухнуть на колени и умолять. Умолять. пожалуйста, Тянь пожалуйста как спасти тебя, если ты не хочешь чтобы тебя блядь спасали? Шань себя-то по жизни из пункта А в пункт Б едва транспортирует, едва заставляет, сцепив зубы и отхаркиваясь кровавыми сгустками, пиздовать дальше. Как он может что-то сделать для Тяня, если себя-то на плаву едва держит? Может, в этом и вся суть. Может, Тянь всегда знал, что Шань не сможет – поэтому и отказался от него. Как от бесполезного балласта. Слабого. Жалкого. Ничтожного… Шань сцепляет зубы крепче и запрещает себе думать, когда начинает ощущать, как каждая новая, судорожно-больная мысль выжимает из него остатки сил, которых и так на существование – едва-едва, не рухнуть бы в следующую секунду. У него нет такой роскоши, как право на страдания. Время на ебучую рефлексию. Силы на какие-то сраные внутренние коллапсы и кризисы экзистен-сука-циальные. У него прав-времени-сил только на то, чтобы выключить плиту. Отставить кастрюлю. Сморгнуть плавающие темные точки перед глазами и заебанность свою тотальную подальше затолкать – на нее тоже ни права, ни времени, ни сил. Пара секунд на то, чтобы вдохнуть-выдохнуть – и Шань заставляет себя выйти в гостиную. Заставляет посмотреть на Тяня. Впалые щеки. Грязные всклокоченные волосы. Максимально презрительная гримаса на лице с этими пустыми безжизненными глазами. И толстовка Шаня, висящая на нем, как на скелете. господи-блядь-тянь Желание схватить Тяня за загривок и наорать на него на секунду становится почти нестерпимым. Если бы не тот факт, что даже для исполнения функции «поднять руки» Шаню сейчас требуются неебические усилия, он бы, может, и не выдержал. Ха. Оказывается, от хронической усталости и тотального заеба есть польза. Прикрыть глаза. Вдохнуть-выдохнуть. Еще раз. Хоть на это Шань может найти ебучее право-время-силы? – Меня завтра не будет, – проталкивает слова сквозь глотку Шань. Потому что работа-учеба-мать, ага, и Шань уже мысленно прикидывает, на чем может хоть пару минут себе в сутки выбить. Временем на мать он жертвовать не собирается, временем на работу – не может. Остается учеба. Кажется, все-таки придется с этим что-то решать. – Пожри хоть что-нибудь, блядь, я не собираюсь кормить тебя с ложечки, – слова вырываются изо рта машинально, Шань, уже разворачивающийся к двери, над ними почти не задумывается; его мысли – в расчетах того, как ему выгрести все, с чем обязан справиться. Он даже успевает сделать пару шагов прежде, чем в спину прилетают слова. Прежде, чем тишина, не разрушенная только его собственным голосом, рушится под весом голоса Тяня: – А потом ты снова вернешься? И Шань резко останавливается. Поворачивается. Его мутное сознание слегка проясняется. Вот оно. То, чего Шань ждал. Следствие длившегося весь день молчания Тяня. Произнося слова, бесцветные и сырые, липко вязнущие к нутру, Тянь даже не смотрит на него – но Шань мысленно подбирается, готовый защищаться и обороняться. Чувствуя, как побежавший по венам адреналин горячит кровь и дарит второе дыхание. – Не дождешься, чтобы не вернулся, – спокойно отбивает Шань, и Тянь на это только кивает, медленно и размеренно, будто такого ответа и ждал. А потом он оборачивается, бросает взгляд на Шаня – безжизненные радужки проваливаются в пустотную серость; лицо Тяня не выражает ничего, кроме стылого равнодушия, когда он говорит: – Тогда сделай мне одолжение. Говорит: – Раз уж ты добровольно впахиваешь здесь горничной. Говорит: – У меня ниже пояса только ноги не работают. Говорит: – Зато все остальное – в твоем распоряжении. Говорит: – Тебе ведь когда-то нравилось, что у меня там, а? Говорит: – Так, может, и шлюхой подработаешь? д-о-б-и-в-а-е-т: – Я тебе даже заплачу. Каждая реплика Тяня – Шаню под дых, каждая падает, как отдельный булыжник в вакуум, для каждой – своя вечность на понимание. Хреновое использование вечности, – мелькает мысль где-то на краю сознания, а потом Тянь выдает последнюю свою фразу. И она бьет точечно. Она бьет под дых так, что Шаню даже приходится отступить на шаг. Блядь. блядь Шань знает, что Тянь делает. Прекрасно знает. Знает, что тот выверял ювелирно каждое из этих слов весь день, прикидывая, какое ударит больнее, какое надежнее выведет Шаня из себя. Шань, сука, знает, как знает и то, что должен сейчас просто развернуться и уйти, проигнорировать, отнестись к этому, как к дурости капризного ребенка. Знает, черт возьми. Но губы Тяня уже растягиваются в оскале, знакомом, таком дохуя знакомом. Искусственном. Ядовитом. Смотрящемся особенно инородно и ментально-уродливо на все так же равнодушном лице с впавшими щеками, в сочетании с безжизненными серыми радужками. Но губы Тяня уже продолжают, выпускают на свободу стылые, бетоном льющиеся в глотку слова: – Можешь просто подрочить. Помнится, что когда-то у тебя получалось неплохо работать руками. Единственная польза, которую ты был способен принести. И, вопреки любому здравому смыслу, глаза Шаня затягивает алой пеленой. И, вопреки любому здравому смыслу, все дерьмо последних недель, вся вина, все отчаяние, вся тотальная заебанность, вся хроническая усталость – это все концентрируется где-то там, за ребрами, и мешается между собой, образуя клубок чистой оголенной ярости. И, вопреки любому здравому смыслу, эту ярость уже невозможно контролировать. Она вскипает сразу под пару тысяч градусов, горячечная и яркая там, в грудной клетке; она вылизывает изнанку ожогами и рвется наружу. Эта ярость придает неожиданной ясности зрению. Эта ярость прогоняет все мысли из головы, оставляя там блаженную пустоту. Эта ярость горячная – но ледниково холодная, у нее нет тремора, нет спешки, нет моментального взрыва. Ее взрыв – отложенное во времени действие. Шань сокращает расстояние между ними в пару широких, но размеренных шагов. Шань отточенными механическими движениями сует руку Тяню в штаны, достает вялый член. Шань плюет на ладонь, игнорируя то, как расширяются в удивлении глаза Тяня. Шань наклоняется ниже, и ниже, так близко, что их носы едва не соприкасаются; Шань выплевывает ему в лицо, холодно и колко, чувствуя, как собственные губы зло зеркалят чужой оскал: – Как прикажете, господин Хэ. А потом возвращает ладонь на член Тяня и начинает ею двигать. Все так же механически. Отточено. Вверх-вниз. Грубо и безжизненно – так же безжизненно, как радужки Тяня. Но этого вполне хватает, чтобы член встал, чтобы дыхание Тяня сбилось, чтобы его зубы сцепились так сильно, что заходили желваки; чтобы Шань заметил, как намертво вжались его пальцы в подлокотники кресла – до побелевших костяшек. И Шань движет рукой все так же механически и отточено. Жестко. Вверх-вниз. Не заботясь об удовольствии. Не заботясь о том, что может причинить боль. Не заботясь о боли собственной. Физической или ментальной – не такой уж важный вопрос, если все равно никто не заботится. Но Тянь не просит остановиться. Тянь вообще ничего не говорит. Тянь безотрывно смотрит Шаню в глаза – и на секунду кажется, что безжизненные серые радужки загораются чем-то, но Шань не может разобрать, чем. Он все еще слишком сосредоточен на собственной ярости. Ему все еще глаза застилает алым. Тяню не требуется много времени. Тянь кончает с рыком, предсмертным хрипом вырывающимся из его глотки и оседающим Шаню на губах. Шань равнодушно вытирает перепачканную спермой руку о собственную толстовку, висящую на скелете-Тяне; все тем же механическим движением заправляет его член обратно в штаны. А потом наклоняется к уху Тяня и, обдавая его жаром, шипит с холодной яростью: – Надеюсь, теперь ты доволен, ублюдок. После чего выпрямляется и, больше не оборачиваясь, выходит из квартиры. Шань успевает выйти на улицу и пройти несколько десятков ярдов прежде, чем наконец накрывает. Пока он сгибается пополам под каким-то деревом и дрожащими пальцами хватается за горло – его выворачивает наизнанку сплошной желчью. б а х Отложенный взрыв прогремел – и срикошетил по нему самому. Или же детонатор вовсе принадлежал не ему. Это не так важно. Важно то, что Шаню все еще удается заставить себя стоять на ногах. А значит он (не) разрушен.