Ты сделаешь больно сам

Бережно подхватывая Тяня на руки и поднимая его, Шань ожидает сопротивления, ожидает злости. Все его ожидания монументально рушатся, когда Тянь вместо этого обхватывает его руками. Когда прижимается теснее. Когда зарывается носом ему в шею и выдыхает хрипло. Как-то абсолютно уязвимо. В этот момент Шань особенно благодарен, что успел услышать грохот за секунду до того, как захлопнуть дверь – иначе мог бы не услышать вовсе. И тогда… Блядь. У Шаня в глотке скапливается желчь при мысли о том, что Тянь так и лежал бы на полу всю ночь, до тех пор, пока кто-нибудь бы к нему не пришел. И не то чтобы Тянь не смог бы дотащить себя на руках до кресла и забраться на него – это потребовало бы усилий и времени, но Тянь никогда не был слабым: ни физически, ни ментально. Вот только еще он никогда не был настолько сдавшимся. И Шань не уверен, что Тянь захотел бы куда-то себя тащить. Не тот Тянь, которого спешно вернувшийся Шань застал ткнувшимся носом в паркетные доски и почти неслышно, хрипло и горько, так страшно, так бессильно смеющимся. Смех этот оборвался резко ровно в ту секунду, когда Шань к Тяню прикоснулся. А сейчас Тянь дышит сипло и тяжело Шаню в ключицу. Сейчас Тянь цепляется за Шаня так, будто руки Шаня – единственное, что его все еще держит. И Тянь в этих руках – такой легкий. Такой хрупкий. Он, кажется, состоит сплошь из выпирающих, легко прослеживающихся даже под слоями одежды костей – и еще мышц, в давние дни наросших по ощущениям прямиком на эти кости. Шань сглатывает. Шань прижимает Тяня крепче к себе. Но – осторожно. Максимально аккуратно и надежно, заботливо. Ему кажется, стоит нажать чуть сильнее – и Тянь сломается в его руках, как кукольный. От одной мысли об этом – тяжело и болезненно. Бросив взгляд на кресло Тяня, Шань сжимает челюсть с такой силой, что кажется, сейчас начнут крошиться зубы. Как же он нахрен ненавидит один вид этого кресла, блядь – хотя кресло-то тут при чем. Но Шаню нужно ненавидеть хотя бы кого-то. Или что-то. Он мог бы ненавидеть себя за то, что все эти годы его не было рядом с Тянем – но если Шаня самого доломает собственной же ненавистью к себе, это нихрена никому не поможет. Не поможет Тяню. Так что от кресла Шань отворачивается и делает шаг по направлению к комнате Тяня. Когда, поддев дверь ногой, он заходит внутрь, взгляд сам собой тянется за оконные стекла – на улицы медленно падает ночь, темнея сумерками. Но включать свет Шаню почему-то не хочется. Эта комната – единственная в квартире, где он не был; Тянь отказался его сюда впускать, а Шань не стал настаивать. Тянь много куда отказывается его впускать, но в основном это «много куда» – оно глубже и страшнее, чем одна комната; оно там, в голове Тяня, за ребрами Тяня. Шань. Не. Настаивал. Не настолько он мудак, чтобы насильно копаться в личном, ковыряться ржавыми гвоздями в чужой душе. Слишком хорошо знает, как болезненно это может быть, а причинять Тяню боль – это последнее, чего Шань когда-либо хотел. Даже если отдача от этого прилетает ему шрапнелью в собственную грудину. Ничего. Шань к своей боли привык. Вывезет. На секунду Шань задумывается, а так ли оно ощущалось Тянем годы назад, когда именно Шань был тем, что отталкивал и отказывался впускать, кто закрывал свое наглухо, кто снова и снова отпрыгивал с рыком, твердя, что справится сам и никто ему для этого не нужен? Не то чтобы теперь, спустя годы, оно имеет значение. Не то чтобы у Шаня сейчас есть время, да и смысл о таком думать. Вместо этого, полностью сосредоточившись на Тяне и лишь краем сознания обращая внимание на декорации, чтобы нигде не споткнуться, Шань доходит до кровати. Начинает опускать на нее Тяня. Но тот тут же вцепляется ему в плечи крепче, с такой силой, что там позже наверняка останутся синяки – вместо того, чтобы разозлиться или почувствовать раздражение, Шань испытывает лишь отголосок облегчения от осознания того, что в Тяне такая сила еще есть. Когда Тянь чуть отстраняется от него, все еще не отпуская, в его серых, грозовых глазах Шань видит столько неприкрытой паники, столько оглушительного, едва не животного страха, что его и самого зеркальным страхом почти накрывает. – Что… – начинает Шань, но Тянь, кажется, вовсе не слышит его. Он продолжает смотреть на Шаня полубезумным, загнанным взглядом, когда хрипит, не давая закончить. – Не уходи. И в голосе его тоже – страх. И паника. И столько откровенной мольбы. И… И собственный, еще не до конца сформировавшийся страх Шаня отступает. И что-то внутри него смягчается, стоит понять, откуда взялась такая реакция Тяня. И Шань думает – господи. Господи. Годы прошли, а он все еще так тотально перед Тянем беспомощен. – Я могу остаться ненадолго, – тихим и ровным, уверенным голосом говорит Шань, и Тянь пару секунд вглядывается в его глаза, будто пытается отыскать там подтверждение – и только после этого его хватка на плечах Шаня наконец немного расслабляется. Только после этого Тянь наконец позволяет отстраниться от себя, когда Шань все же опускает его на кровать. Но, стоит Шаню повернуться спиной и сделать шаг – как его руку перехватывают, и, обернувшись, он видит, как страх и паника в глазах Тяня возросли в несколько раз, помноженные чем-то, похожим на чувство предательства. – Я хотел прикатить кресло, – все так же тихо говорит Шань, и Тянь моргает один раз прежде, чем до него доходит и выражение глаз тут же едва уловимо меняется – на смену чувству предательства приходит что-то, похожее на чувство вины; запястье Шаня он тут же из пальцев выпускает. – Потом, – сипит Тянь немного сломлено, просяще, и Шань колеблется всего какую-то долю секунды, прежде чем сдаться. В конечном счете, он всегда перед Тянем сдавался. Вздохнув, Шань вновь подходит вплотную к кровати. Даже в полутьме замечает, как кадык Тяня дергается, когда они вновь оказываются совсем близко. Даже в полутьме замечает, как едва уловимо, но все же дрожат руки Тяня, когда он протягивает их вперед. Приглашающе. Просяще. Умоляюще. И Шань слушается, покорно скользит вперед, в руки Тяня, немного чувствуя себя ступающим добровольно под лезвие гильотины. Стоит ему оказаться на кровати, как Тянь тут же вновь зарывается ему носом в шею, дышит глубоко, сипло – так, будто надышаться на вечность пытается. И руки его сжимают поперек спины так крепко, что почти до хруста в ребрах – но Шань не против. Совсем не против. Сам он притягивает к себе Тяня все еще осторожно и бережно, все еще боясь сломать одним неосторожным, невыверенным, слишком сильным движением. Ткнувшись носом в чужие волосы, Шань тоже вдыхает глубоко – понимание того, что не мыл их Тянь, кажется, неделями, царапает разве что край сознания. Шаню слишком посрать. Шань слишком занят тем, что у него наконец появляется физическая возможность убедиться в этом: Тянь здесь. С ним. Вновь рядом. Тянь, мать его, жив, даже если сам себя изнутри рушит, разбивая собственные кулаки в кровь о ветхие кирпичные стены, все еще его держащие. Но теперь Шань здесь. И Шань, черт возьми, не даст ему закончить этот процесс ебаного саморазрушения, даже если ценой остатков того, что еще держит его самого. На какое-то время они так и застывают, держа друг друга и друг за друга цепляясь. Небо за окнами окончательно заливает чернотой, разбитой острыми точками на созвездия, и в какой-то момент Шань осознает, что его рука начала поглаживать Тяня по спине, пальцами собирая тремор с его позвонков. Несколько раз ему кажется – Тянь хочет что-то сказать, но тот молчит. И Шань сам молчит тоже. Шань и так слишком много сказал уже сегодня, вашу ж мать. Сказал то, о чем годами отказывался думать, что годами пытался в себе убить, задушить, что пытался выкорчевать и под асфальтоукладчик швырнуть – но по итогу под асфальтоукладчик швырнуло лишь его самого. Как показала практика, все его попытки забыть сработали на все двести хрен-тебе процентов. Блядь. Но сейчас Шань не может позволить себе об этом думать. Сейчас Шань держит Тяня. А потом. Может быть. Когда у него будет для этого возможность, когда будут для этого силы, будет время – может быть, может быть, он позволит себе немного сломаться, немного расшибить себе голову об осознание того, что даже ебучих лет ему не хватило, чтобы отпустить, чтобы пойти дальше. Какое оно вообще, это ебаное дальше, если сейчас, с Тянем в своих руках – с собой в руках Тяня, – он впервые за эти самые гребаные годы чувствует себя живым? Вашу ж мать. Но нет. Нет. Шань не может. Об этом. Думать. И поэтому он полностью концентрируется на Тяне. На том, как медленно успокаивается и выравнивается сбитое, рваное дыхание. На том, как слабее становится судорожная хватка рук, намертво вцепившихся в его футболку. Когда наконец начинает казаться, что Тянь уснул, Шань осторожно выпускает его из своих рук; еще осторожнее выпутывается сам из рук Тяня. Прежде чем подняться, он проводит кончиками пальцев по болезненно острой скуле Тяня. Господиблядьбоже. Какой же он худой. Какой осунувшийся. Какой безжизненный. Какой незнакомый Тянь, не его Тянь. Но в то же время – его. Всегда – его. Тот самый. Как бы сильно ни изменился. С какой бы мощью его ни ломало. Каким бы незнакомым ни стал – Шань узнает Тяня, спустя годы узнает, спустя жизни узнает. Наверное, формулировка не совсем верная. Не Тянь – его. Не Тянь, который снова и снова Шаня отталкивает, который отказывается к себе подпускать, который не позволяет себе помочь. Это Шань – Тяня. Снова и снова возвращающийся. Глупая псина, до тупого верный дурак, который сдаться не может. Абсолютно обреченный и в Тяне застрявший, как в застывшем бетоне – ловушку не разломать, не выбраться. Ну и к черту. Может, это самое выбраться сильно переоценивают. Заставляя себя убрать руку от лица Тяня, Шань отворачивается и уже хочет встать с кровати, когда его останавливает хватка на предплечье и в спину прилетает хриплое: – Куда? Шань оборачивается. В темноте ночи глаза Тяня лихорадочно, ярко блестят, он совершенно не выглядит сонным – а спал ли он вообще? – Мне нужно идти, – отвечает Шань, удивляясь тому, насколько мягко звучит собственный голос – не жалостливо мягко, с той нежной мягкостью, от которой должно быть неебически страшно, но Шаню уже как-то поздно бояться. Вот только ему и правда нужно идти. Он не может прогуливать универ, рискуя вылететь; прогуливать работу, рискуя потерять свой скудный заработок, не может тем более. У него все еще мама, о которой нужно заботиться и за которой нужно приглядывать, сколько бы она ни отмахивалась и ни говорила, что справится сама, приказывая Шаню заботиться о собственной жизни. Шань никогда не оставит ее справляться одну. И пусть сейчас ему меньше всего хочется Тяня оставлять, пусть сейчас почти физически больно уходить – Шань должен. На секунду хватка Тяня становится крепче – Шань морщится и крепче стискивает челюсть, но не из-за боли. Если Тянь попытается сейчас заставить его остаться, если попробует давить… – Ты вернешься? – вместо этого спрашивает Тянь, и блеск его глаз с легкостью ломает темноту ночи, становясь еще ярче. Шаню бы, наверное, расслабиться от этого; прогнать напряжение, прессом давящее на внутренности, – но нихера. Потому что часть его – мудацкая, ублюдская часть, та самая, которая всегда в режиме защиты – хочет напомнить Тяню о всех тех разах за последние недели, когда он прогонял, когда приказывал не возвращаться, когда мешал с грязью, когда… К счастью, эта часть совсем крохотная и Шаню не стоит почти никаких усилий заглушить ее, пока Тянь смотрит на него так, будто от ответа зависит, провалится ли он в бездну. По итогу все, что Шаню остается – выдохнуть обреченно, но смирившись. – Я всегда возвращаюсь. Рот Тяня опять приоткрывается, будто он хочет что-то сказать – но в результате он только коротко рвано кивает и все-таки отпускает Шаня, что явно стоит ему огромных усилий. Наконец встав с кровати, Шань выходит из комнаты, не оборачиваясь – чтобы вернуться спустя минуту, толкая вперед себя кресло и оставляя его возле кровати. Не удержавшись – это выше его сил, удержаться, – Шань бросает взгляд на Тяня. Глаза давно привыкли к темноте – нутро слишком давно привыкло считывать Тяня, особенно когда он вот такой, за полуразрушенными стенами ютящийся, – так что Шаню несложно увидеть, что Тянь выглядит так, будто ему отчаянно хочется за Шанем отправиться, куда бы тот ни пошел. И сильнее этого только ненависть к себе за то, что он не может. Прежде чем успевает все обдумать и себя остановить, Шань наклоняется к Тяню. Ближе. Ближе. И ближе. Прижимается губами к холодному, чуть влажному лбу. Шепчет на грани слышимости – обещание; почти клятва. – Я вернусь. Когда он отстраняется от Тяня и вновь видит его – тот смотрит с таким трепетом, почти благоговением, что Шань не уверен, не мерещится ли ему. Заставить себя идти стоит ему всех остатков сил. У двери он вновь оборачивается. Вновь смотрит. С такого расстояния Тянь превращается лишь в силуэт, но его силуэт – это куда больше, чем Шань получал за все прошедшие годы. Когда Шань наконец выходит из квартиры, он выдыхает – и знает, что на самом деле уйти от Тяня у него не получится никогда. Потому что, сколько бы Тянь ни падал – он хочет всегда быть рядом, чтобы подхватить. Даже если ради этого падать придется самому.