Ты сделаешь больно сам

Проснувшись, Тянь несколько минут продолжает лежать с закрытыми глазами. Ему не хочется в реальность. Там, во сне был хриплый смех и тихие искренние улыбки; были поцелуи под рушащейся чернотой ночи – до того медленные и раскатанные теплом по грудине, будто во власти целая вечность; были рыжие волосы, пламенно вспыхивавшие на солнце – и он сам, бегущий за этими волосами; бегущий, бегущий и восхитительно захлебывающийся недостатком кислорода в легких, захлебывающийся усталостью в ноющих мышцах, пока рука тянется к пламенной рыжине. Тянь не может вспомнить, когда ему в последний раз снились такие светлые, даже счастливые сны – он совсем успел забыть, как счастье ощущается. А теперь – вот. Кольнуло отголоском. И, если бы у Тяня был выбор – он бы остался в этих снах навсегда. Но потом в его ушах хрипом отдается яростное, отчаянное… Потому что я тебя, дебила, люблю?! …и Тянь ощутимо вздрагивает. Гортань скручивает воронкой, заставляя судорожно глотать кислород; сердце истерично захлебывается собственным стуком. Это – сон или реальность? Тянь не может разобрать. Мысль и образы путаются, цепляются друг за друга, смешиваясь и оседая беспорядочным ворохом в усталом сознании. Становится страшно. Так до пиздеца страшно. Что, если ему лишь приснилось? Что, если не было не только этих слов – что, если Шаня здесь никогда не было? Что, если съезжающее с катушек, запертое в этом бесполезном теле сознание Тяня просто нафантазировало его? Пригрезило? Что, если Шаня вообще никогда не существовало? Что, если Тянь всегда был просто куском плоти, прикованным к инвалидной коляске, а все, что до – это всего лишь плод его слетающего с катушек сознания? Хриплый, тяжелый выдох вырывается из протестующих легких. Во сне Тянь был почти всесилен – пусть его всесильность и сводилась к Шаню рядом и к возможности за ним бежать. Кажется – так мало. На самом деле – так много. В реальности же… …тебя, дебила, люблю… Тянь резко распахивает глаза, не давая себе больше ни секунды для страха. Реальность стоит риска, если есть хотя бы призрачный шанс, что в этой реальности существует Шань. Несколько секунд Тянь продолжает размеренно дышать и привыкать – спустя долбаные годы ему все еще нужно привыкать каждое долбаное утро. Потому что каждое долбаное утро он какие-то доли секунды продолжает надеяться. Надеяться, что на самом деле сон, ебаный ночной кошмар – это то, в какие два бесполезных куска мяса, наросшего на кости, превратились его ноги. Надеяться, что это утро закончится иначе. Надеяться. Но каждый раз все заканчивается по одному и тому же сценарию – о существовании ног говорит ему лишь зрение, если бросить взгляд вниз. И каждый раз ему нужно заново учиться дышать, когда реальность огревает прикладом по макушке. Эта надежда, которая длится какие-то сотые доли мгновения после пробуждения – она не настоящая; это всего лишь горький и больной отголосок той упрямой надежды, которая когда-то заставляла его вставать по утрам и перетаскивать свою тушу в инвалидное кресло, чтобы бороться. Больше бороться не за что. Давно уже – не за что. Но этим утром кое-что меняется. Не кардинально; это не разворот на сто восемьдесят, не смена полюса: просто, когда Тянь притягивает подушку к носу, чтобы убедиться – он отчетливо ощущает на ней запах Шаня. Это было. Это – реальность. Иногда деталей более чем достаточно. Следующий вдох дается куда проще, чем это обычно бывает по утрам. Во сне Шань смеялся, Шань улыбался, Шань целовал его так, будто для них одних – вечность; во сне Тянь мог идти за ним, мог бежать за ним, мог обхватывать ладонями его скулы и тонуть в его глазах, стоя напротив; стоя на равных. В реальности Шань холоден. Отстранен. Замкнут. В реальности между ними – тысячи миль и тысячи пропастей. И все же – в реальности Шань возвращается к нему снова и снова. В реальности Шань не смотрит на него с жалостью и презрением, не потакает любой идиотии, вырывающейся из его рта, потому что – ну инвалид же, что с него взять. В реальности Шань борется за него. Шань верит в него. Шань… Шань был здесь, в этой кровати. Шань обнимал его, будто ничего важнее и дороже нет. В реальности Шань сказал те самые слова… …и эта реальность стоит больше, чем любой, самый сладко-приторный сон. Даже если в этой реальности Тянь – бесполезный кусок дерьма в инвалидной коляске. Его челюсть стискивается крепче, руки сжимаются в кулаки, беспорядочно сминая простыни. Что-то внутри, казавшееся давно выжженным и омертвевшим – вздрагивает чиркнувшей спичкой. Искра. Вспышка. Тянь дышит. Тяню больно. Сознание медленно проясняется и в нем картинками и обрывками слов проносятся остальные события вчерашнего дня. Все, что Шань сказал ему. Все, что другие сказать не осмелились. …жалкий ты не поэтому. А потому, что ты сдался. Уголок губ дергается. Ему годами ничего подобного не говорили. Ему годами вытирали сопли, сносили его истерики, вывозили все его приступы ярости, будто он всего лишь капризный ребенок, а не взрослый мужик, который страдает херней. Все. Чэн с его показным холодом и сталью. Цзянь с его показным весельем и легкомыслием. Даже Чжань, в равнодушном взгляде которого отчетливо прослеживалась жалость. Каждый из них. И только Шань… …люблю. Тянь резко садится в кровати. Перед глазами темнеет и его немного ведет в сторону – промаргиваясь, приходится схватиться за стену, чтобы не завалиться назад. Вспомнить, ел ли он вчера, не получается; вспомнить, когда он вообще в последний раз ел, не получается тоже. Ладно. Это надо исправлять. Тянь определенно не хочет, чтобы, придя сюда вновь, Шань опять застал его на полу – в этот раз в голодном обмороке. Шань не должен поднимать его раз за разом. Тянь должен научиться подниматься сам. И ведь Шань вернется – Тянь точно это знает. Потому что Шань никогда словами не разбрасывается и обещаний не нарушает. Чирк спичкой. Искра. Вспышка. Тянь дышит. Шань не жалеет его – но верит в него. Тяню больно. Впервые за очень долгое время, когда Тянь перетаскивает себя из кровати в инвалидную коляску – оно ощущается так, будто в этом есть хоть какой-то, минимальный смысл. Для начала он отправляется в ванную. Некоторое время Тянь просто вглядывается в собственное отражение, чего не делал уже давно; отвращение все ощутимее и ядовитее копится в глотке, чем дольше он на самого себя смотрит. Грязные, отросшие неровными патлами волосы, уже падающие ниже уровня плеч. Запавшие и мертвые, бесцветно-серые глаза с чернеющими кругами под ними, въевшимися в мертвенно-бледную кожу. Многодневная щетина, покрывающая скулы и подбородок и уже опасно близящаяся к статусу довольно отвратной на вид бороды – которая все равно не скрывает щеки настолько впалые, что кажется, кожа натянута прямиком на кости. Выглядит Тянь омерзительно, запущено. Выглядит, как почему-то все еще способный на какие-то телодвижения труп. Но Шань все равно от него не отказывается. Не отказывается, как бы омерзительно он не выглядел, сколько бы полных грязи и лжи слов в спину и в лицо ни бросал, как бы ни пытался отыграть презрение и ненависть, отыграть «ты здесь не нужен». Нутро сжимается чувством вины. Но все же – Шань не отказывается. И не откажется. …тебя, дебила, люблю… И Тянь наконец мысленно это признает – хотя бы это: ему так отчаянно хочется, чтобы Шань не отказался. Глубокий, шумный вдох. Желваки, ходящий под кожей. Злой, упрямый взгляд на собственное отражение. Чирк спичкой. Искра. Вспышка. Тянь дышит. Тяню больно. Но что-то внутри, там, где выжжено и омертвело – едва ощутимо загорается, теплеет карим глаз Шаня и стучится в ребра. С собственными бесполезными ногами Тянь ничего сделать не в состоянии. Зато он может хоть что-то сделать с самим собой. И ему предстоит много работы. Ванная Тяня оборудована так, чтобы он мог сам принять душ – и это одна из первых вещей, которую Тянь научился делать, как только представилась возможность. Это были первые месяцы, то время, когда у него еще оставалась надежда, оставалась цель; когда мысли о том, как он однажды постучит в дверь Шаня, стоя на собственных ногах, заставляли его просыпаться по утрам и перетаскивать собственную тушу в инвалидную коляску. Потом цель стала ничем. И Тянь сдался, потому что смысла в борьбе больше не было. Но вчера его смысл рычал на него, его смысл пытался до него достучаться, его смысл нес его на руках, его смысл обнимал его, его смысл… Его смыслу плевать, может Тянь ходить или нет. И это – ключевое. Вернувшись в комнату, Тянь достает чистую одежду. Душ занимает у него куда больше времени и требует куда больше усилий, чем предполагалось – но, по крайней мере, Тяню удается не грохнуться, перетаскивая себя на изрядно ослабших руках; с последним определенно нужно что-то делать. Когда Тянь натягивает на себя одежду, то осознает, что вещи, которые раньше были идеально по размеру – теперь висят мешком, потому что он превратился в чертов обтянутый кожей скелет. Ничего удивительного, что Шань с его неизменно глубинной заботой постоянно пытается Тяня накормить. Одной этой мысли хватает, чтобы за ребрами потеплело – больно от непривычки. Но так, сука, приятно. Толстовку Шаня он заставил себя оставить аккуратно сложенной на полке шкафа – может быть, если в какой-то момент Шань все же одумается, если здравый смысл победит, если он поймет, что все это того не стоит; что Тянь того не стоит. Эта толстовка останется единственным его сокровищем. А значит, ее нужно беречь. Вернувшись опять к умывальнику и к зеркалу, Тянь берет в руки бритву; секунду-другую взгляд – на нее. А потом, запрещая себе смотреть на собственные запястья, он принимается бороться со щетиной-бородой. В следующий раз посмотрев на свое отражение, Тянь с недовольством понимает, что оно вызывает у него все такое же омерзение – даже теперь, гладко выбритый и чистый, он мало походит на того, кем был несколько лет назад. Может, дурацкая щетина-борода даже шла ему на пользу, скрывая хотя бы часть осунувшегося, исхудавшего лица. Развалина внешне. Развалина внутренне. Блядь. Никакого смысла нет во всех этих попытках; никакого, блядь. Ничего не изменится, если он примет душ; он не встанет волшебным образом, надев чистую одежду; он не превратится в кого-то, хоть немного заслуживающего Шаня, если сбреет гребаную щетину, не дав себе перерезать вены. Он лишь запрет Шаня в четыре стены, если будет держать его рядом. Лишь загонит его в клетку вместе с самим собой. А ведь Шань заслуживает куда большего. Шань заслуживает целого мира. Шань… На мгновение Тянь прикрывает глаза, накрепко обхватывая пальцами подлокотники кресла. Глубокий вдох. Медленный выдох. Шань возвращается к нему раз за разом. Шань остается. Остается. Остается. …тебя, дебила, люблю… Шань не уйдет. И Тянь так сильно эгоцентрично хочет, чтобы – не ушел. А значит, он должен сделать что-то – хоть, сука, что-то, – чтобы Шань хоть немного меньше жалел о том, сколько тратит времени, и усилий, и себя самого на мудака, который сдался. Чтобы хотя бы на тысячную долю шага приблизиться к тому, кто заслуживает слов, которые Шань сказал. К тому, кто имеет право выдохнуть ответные. Резко распахнув глаза, Тянь, больше не глядя на свое отражение, выкатывает себя из ванной – и отправляется на кухню, планируя для начала полить цветок, так и стоящий на тумбочке. Звук открывшейся двери застает его, отмывающим контейнер – он не помнит, когда в последний раз наслаждался едой, но Шань теперь готовит даже лучше, чем когда-то, и Тянь совсем не заметил, как контейнер опустел. А сейчас он застывает. Медленно тянется, чтобы выключить воду. Откладывает контейнер в сторону. Вытирает руки о полотенце. Движения получаются абсолютно механическими, бездумными. Сердце истерично колотится за ребрами – и где-то в затылке; глотает аритмию, как легкие кислород, и Тянь судорожно сглатывает. Секунда. Еще одна. Вдох. И выдох. Когда Тянь наконец разворачивает кресло, то уже знает, что за спиной стоит Шань – из-за шума в ушах его приближения расслышать не удалось, но все настроенное на Шаня нутро ощущает его присутствие. Еще один глубокий вдох. И Тянь поднимает на Шаня глаза. Тот смотрит пристальным, изучающим – но совершенно нечитаемым взглядом; таким, что Тяню в солнышко – пулевыми, но причинно-следственную не отследить. Не выдержав, Тянь отводит взгляд, пока паника настойчиво бьется ему в кадык. Он не знает, сделал ли все правильно. Он не знает, способен ли еще хоть что-то сделать, блядь, правильно. Нервным жестом проведя ладонью по непривычно длинным волосам, Тянь хрипит до постыдного низким, непослушным голосом: – Еще подстричься надо, наверное. Проходит секунда. Другая. Тянь падает вместе со своим срывающимся в черноту сердцем. А потом он ощущает чужие пальцы в своих волосах; ласковое, бережное касание, от которого – крушение вселенных и возвращение к свету из черноты. Знакомые руки Тяня подхватывают. Цепляют его сердце на крючок, позволяя ему трепыхаться дальше – безвозвратно этим рукам отданному. Он падает. Они поднимаются. Безвольно подавшись ласке идеальных мозолистых пальцев, Тянь поднимает взгляд. И снова падает – в глаза Шаня, приземляясь в их тепло. – Мне и так нравится, – спокойным ровным голосом произносит Шань, и пункт «подстричься» стремительно падает в списке приоритетов Тяня, пока окончательно из него не вылетает. Какое-то время они продолжают смотреть друг другу в глаза, и хотя взгляд Шаня – сверху вниз, все равно кажется, что на равных, и Тянь вдруг остро жалеет, что не это – их первая встреча после всех прошедших лет, что первую он так бездарно просрал; что так бездарно просрал все недели после. Что так бездарно просрал все годы порознь. И все-таки, пропадая в глазах Шаня, где Арктики – на сотни миль меньше, тепла – на несколько тонн больше, Тянь сипит: – Здравствуй, Солнце. Родные пальцы зарываются в волосы сильнее – и Тянь сильнее подается им навстречу, когда Шань сипит в ответ: – Здравствуй, Хэ Тянь.