Ты сделаешь больно сам

Первые недели все идет относительно неплохо. Тянь силой вытаскивает себя из кровати по утрам. Тянь тащит свою бесполезную тушу в ванную: умыться, почистить зубы, побриться, старательно на запястья не глядя. Тянь заставляет себя менять одежду, закидывая предыдущую в стиралку. Тянь напоминает себе, что нужно есть – даже если сам желудок напоминать об этом отказывается. Тянь думает – постепенно должно стать проще. Лучше. Ведь говорят, что первый шаг самый сложный, так же? Лучше нихера не становится. С каждым днем вытаскивать себя из кровати все сложнее. Все сложнее напомнить себе менять одежду и есть. Все сложнее не смотреть на запястья. Все сложнее верить в то, что все это дерьмо имеет хоть какой-то ебучий смысл. Кажется, что запал, который загорелся в нем – который зажег в нем Шань – все сильнее истончается, становится все тусклее. Но Шань приходит снова и снова. День за днем. Смотрит все более гордо. Все более мягко. И ради этого взгляда Тянь когда-то без сомнений положил бы вселенные к ногам Шаня – сейчас же он может лишь сцепить зубы и делать хоть что-то. Так что, да, несмотря на любые ебучие оговорки – все идет относительно неплохо. Ровно до того момента, когда Шань исчезает на несколько дней. Он, конечно, предупреждает заранее. Смотрит с оттенком вины на донышке глаз – Тянь ненавидит эту вину, не за что Шаню чувствовать себя перед ним виноватым, – и говорит про экзамены. Говорит, что работу тоже забросить не может – уволят же. Говорит – просто с временем сейчас туго, но все в порядке, он справится. Просто с радаров Тяня исчезнет ненадолго. А Тянь смотрит на тени под глазами, смотрит на осунувшееся лицо, впивается взглядом в острые его углы – и нихера этому «в порядке» не верит. И думает – а спит ли Шань вообще? А вспоминает ли, что и самому тоже надо бы есть, пока забивает на эти дни Тяню холодильник так, будто весь ебучий город прокормить планирует? Если чувство вины Шаня – безосновательное и глупое, то у чувства вины Тяня основания определенно есть. Фундамент под этой виной нехеровый такой. У Шаня ведь жизнь в наличии и там, за пределами этих четырех стен – тогда как у Тяня она в четырех стенах зациклилась. И сколько времени Тянь отнимает у Шаня тем, что вновь существует на орбите его жизни? Сколько отнимает сил, физических и ментальных? Так что Тянь кивает, сглатывая судорожное останься-останься-останься, застревающее в глотке. Так что Тянь говорит – конечно, если так нужно. Так что Тянь лжет – я буду в порядке. Не только ведь Шаню об этом лгать. И Шань в ответ смотрит взглядом потемневшим, пристальным. Прямо недоверие свое он никак не выказывает, но Тянь видит – не верит. Да он и сам себе не верит, как может требовать этого от Шаня? Но по итогу Шань лишь кивает, никак слова Тяня не комментируя – а во взгляде его читается настороженность, смешанная с надеждой. Ты же можешь с этим справиться, правда? Ответить на это Тяню нечего – так что он молчит тоже. Только отворачивается, не выдержав: если с настороженность в глазах Шаня он может справиться, может понять это – то с надеждой дела обстоят куда хуже. И вот так Шань оставляет Тяня на попечение самого себя. Какой у него выбор? То есть, конечно, Тянь знает: в эти дни наверняка рожи всяких Цзяней-Чжаней будут мелькать здесь в несколько раз чаще обычного – а этих рож в поле зрения и так куда больше, чем Тянь предпочел бы, – но не то чтобы это раньше сильно помогало или хоть на что-то существенно влияло. Не то чтобы это способно помочь сейчас. И Шань уходит. Уходит. Уходит. А Тянь остается один. Делает глубокий вдох, сжимает челюсть до скрипа и говорит себе – он сделает так, чтобы собственные слова Шаню не оказались ложью и на деле; сделает так, чтобы оправдалась надежда в глазах Шаня, а не настороженность. Он действительно будет в порядке. …он не в порядке. Следующим утром Тянь просыпается, упираясь взглядом в белизну потолка – и понимает, что не может заставить себя выбраться из кровати. Просто не может. Не находит для этого ни одной ебучей причины. Зачем? Какой смысл? Все те мысли, которые запрещал себе последние недели, которые заталкивал поглубже теплом и гордостью в глазах Шаня – они вновь выбираются наружу и топят. И душат. Тянь опять вспоминает: у Шаня жизнь там, за пределами. четырех. стен – и осознание этого затягивается удавкой на глотке сейчас, когда бороться нечем, когда для борьбы не находится ни сил, ни желания. У Шаня там экзамены. У Шаня там работа. У Шаня там безграничное будущее, которое теперь закрыто для Тяня. Зачем ему быть здесь? Зачем ему хоронить себя вместе с Тянем? Мысли о жалости, которая приводит Шаня сюда раз за разом, снова пробиваются на первый план сквозь гудящий поток в голове – но их быстро перекрывает воспоминанием. Разбитой яростью в голосе Шаня. Убитой искренностью в его глазах. …потому что я тебя, дебила, люблю? И вместо того, чтобы зажечь что-то внутри, чтобы заставить двигаться, чтобы заставить хотя бы попытаться вновь функционировать – теперь эти слова что-то внутри глушат окончательно. Потому что… А за что Тяня любить? Зачем его любить? Ведь сколько бы Тянь ни трепыхался бессмысленно, сколько бы ни создавал видимость деятельности, видимость движения вперед – он застрял здесь и сейчас. В одной точке. Без развития. Без движения. И если Шань останется с ним – он застрянет так же. Если Шань остается с ним – Тянь к херам разрушит остатки его жизни. Тяня даже в лучшие его дни хер знает, за что любить-то было. А сейчас… Бессилие сковывает вплоть до каждой ебучей клетки. Тянь не может заставить себя встать. Не может заставить себя пошевелить даже пальцем. Один и тот же вопрос речитативом отбивается в пустеющей голове. За-блядь-чем? С трудом добытый запал гаснет окончательно. Внутри остается только гулкая, бездной чернеющая пустота. Когда Шань снова оказывается на пороге его квартиры – Тянь не знает какой именно реакции ожидает. Страх шевелится в венах, вгрызается в их изнанку; чувство вины настойчиво бьется в кадык. Шань доверился ему, вопреки всему – а Тянь… Тянь не справился. Опять, блядь. Оказался не в состоянии заставить себя. Перебороть себя. И он не может винить Шаня, если тот сейчас уйдет. Никто не смог бы. На самом деле, это было бы самым правильным решением, с какой стороны ни посмотри – именно тем решением, которого Тянь и добивается же, когда ведет себя, как бесполезный тупой мудак, так ведь? Тогда какого ж хера настолько страшно? Тянь может по пальцам пересчитать разы за эти дни, когда все же заставлял себя перетащить свою тушу на коляску – и то только потому, что обоссаться в собственной постели даже для него уже край. Ни раздраженное шипение Цзяня, ни сдержанные аргументы Чжаня, ни холодные взгляды брата – ничего из этого не западало внутрь настолько, чтобы Тяню стало хоть немного не все равно. Чтобы пустота внутри хоть немного поколебалась. Но вот, сейчас, Шань вновь – перед ним. А Тянь вновь – грязная одежда, свисающие патлами волосы, отросшая неухоженная щетина… Спасибо, что он хотя бы не валяется в кровати, а сидит в гребаной коляске. И только теперь приходит сожаление. И только теперь пустота внутри вздрагивает. Вот только Тянь не получает ничего из того, что можно было бы ожидать. В глазах Шаня нет ни удивления, ни разочарования. Нет даже злости. Он смотрит на Тяня ровно и спокойно. Так же ровно и спокойно говорит: – Если я правильно улавливаю происходящее, то ты так же ни черта и не ел. Так что сейчас, пока ты отправишься в ванную и приведешь себя в порядок, я разогрею для тебя что-нибудь. И там, где только что было сожаление – вдруг начинает вскипать злость. Потому что Шань выглядит так, будто чего-то подобного и ожидал, будто ничего другого от Тяня ожидать и нельзя было – и нечестно его за это винить, несправедливо; ведь прав же, блядь, на тысячу ебучих процентов прав, но… Но защитное дерьмо уже включается, перекрывая острое чувство вины. Но Тянь уже ощетинивается. Оскаливается. – А с хера ли ты решил, что можешь мне указывать? Тут же приходит сожаление. Тут же приходится прикусить язык до крови. Тут же хочется отступить, хочется от собственных слов оказаться так далеко, как это возможно – но злость все еще здесь. Все еще искрит по нитям вен – и Тянь за нее цепляется. За ней прячется. Шань же в ответ бросает на него совершенно невпечатленный взгляд – снова так, будто чего-то подобного, блядь, и ждал. А потом делает глубокий вдох, словно призывая все ебучее терпение мира себе на плечи – и шагает вперед. Наклоняется, упираясь руками в подлокотники кресла Тяня и нависая над ним. Произносит – и в голос его примешивается холод стали. – Итак, у тебя есть выбор. Либо мы сейчас продолжаем этот детский сад с воплями и истерикой, либо экономим нам обоим время и сразу переходим к тому, чем все закончится в любом случае. Ты отправляешься в ванную. Я грею тебе еду. Решение? И злость моментально гаснет – так же резко, как вспыхнула. В секунду затихает под непоколебимой твердостью глаз Шаня. Потому что это именно то, что Шань сказал бы и сделал годы назад – ладно, возможно, не совсем то. Более спокойная, взвешенная, менее взрывная версия – но здесь дело исключительно в изменениях в самом Шане, а не в том, что изменилось его отношение к Тяню. Ровно так же, как он пресек бы ебланское поведение Тяня когда-то – он делает это и сейчас. Без жалости. Без снисхождения. Без каких-либо скидок на то, что Тянь теперь… Инвалид. Шумный выдох вырывается из легких – но Тянь сжимает зубы крепче и заставляет себя не бежать от этой мысли. От этого слова, которое ненавидит, которого даже в собственной голове годами избегал. Потому что Шань прав. Это теперь данность Тяня. Жизнь Тяня. То, с чем ему нужно научиться сосуществовать – потому что Шань здесь и не собирается никуда уходить. Не собирается сдаваться сам – и не собирается позволить сдаться ему. Тянь инвалид. Инвалид, блядь. И то, что в эти истлевающие секунды, вмазываясь в сталь глаз Шаня, он наконец заставляет себя принять такую дохуя простую и такую дохуя сложную мысль… не решает ничего, на самом деле. Ведь рассказы о том, что признание проблемы – половина ее решения, или о том, что первый шаг – самый сложный. Это такая лютая херня. Признание проблемы – не значит готовность эту проблему решать, не значит готовность бороться. А первый шаг делают очень многие – но у немногих хватает смелости на второй. Зачастую даже тысячи первых шагов оказывается мало, чтобы решиться наконец сделать второй. И пусть Тянь успел сделать несколько шагов прежде, чем сдался – теперь он снова в самом начале. И теперь ему нужно сделать новый первый шаг – при невозможности сделать этот гребаный шаг физически. Но это ничего. Может быть, Шань действительно ждал, что все именно так и будет – но только потому, что он слишком рационально и трезво смотрит на мир. Это Тянь здесь – идиот, который думал, что секундного запала хватит для решения всего: когда-то ведь хватало; когда-то ведь весь мир лежал у самых ног и удавалось с первой попытки довести до конца все, чего хотелось. Ну, или почти все – думает Тянь, на Шаня глядя. Потому что Шань стал тем, что не попало в его руки по щелчку пальца, по одному желанию. Тем, о кого его мудацкая самоуверенность масштабно разъебалась. Тем, что стоило всего. Кто стоил всего. И, может быть, Тянь – идиот, но вот Шань – нет. И Тянь вдруг отчетливо осознает то, что должен был осознать давно: Шань всегда знал, что просто не будет. Что будет через многочисленные падения, проебы и ушибы. Потому что Шань в чудеса никогда не верил, сейчас не верит тем более. Но – он все еще здесь. В чудеса, может, и не верит. Зато верит в Тяня. Злость уходит окончательно. На ее месте вновь загорается запал – сильнее и ярче, чем в первый раз. И на секунду Тянь забывается. На секунду Тянь будто проваливает в прошлое. И Тянь вновь скалится – но не зло. Дразняще. – Если я выберу второй вариант – что мне за это будет? На пару секунд повисает абсолютная непроницаемая тишина, а потом Шань вздергивает бровь в молчаливом – серьезно, что ли? – и оскал тут же сползает с лица Тяня, стекает воском. Блядь. Блядь. Он забылся и его занесло. Занесло пиздецки и занесло не к месту. Потому что – нет, они все еще не в прошлом, и от прошлого здесь-и-сейчас отличает не только тот факт, что Тянь теперь инвалид. Но и пропасть, пролегшая между ним и Шанем; пропасть, исчисляемая годами порознь. У Тяня нет больше права на такие реплики. Нет права просить чего-то даже в шутку. Глубокий вдох – и Тянь заставляет себя откатить коляску назад, так, что хватка Шаня на подлокотниках разжимается и между ними оказывается расстояние, почти ощутимое физически. Простое «прости» душно и остро застревает в глотке – не нужны Шаню его «прости», – так что Тянь говорит, цепляясь за все еще тлеющий в грудине запал: – Ты прав. Мне нужно… Я просто… – слова сбиваются, путаются, наслаиваются друг на друга, и Тянь поджимает губы. Блядь. Это слишком похожее на неуверенность дерьмо – еще одна херь, к которой Тянь ни черта не привык. Теперь он не может иметь все – и к этому тоже придется привыкнуть. Впрочем, разве он мог иметь все даже в те далекие, прошедшие дни? Разворачиваясь на коляске на сто восемьдесят, Тянь скрывает из своего поля зрения Шаня, вдруг остро почувствовав стыд за то, кто он есть теперь; желая себя, жалкого, потрепанного, из поля зрения Шаня скрыть. И отправляется в сторону ванной, чтобы исправить, привести в относительный порядок в себе хотя бы что-то – что-то, что еще в его власти. Но позади вдруг слышатся шаги – и рука Шаня на собственном плече останавливает его. А потом происходит последнее, чего Тянь ожидал. То, о чем он даже в шутку просить не стал бы. Пальцы Шаня на плече сжимаются чуть сильнее – и Тянь чувствует это. Прикосновение. Мягкое. Сладкое. Почти призрачное. Губы Шаня на его макушке – и Тянь замирает. И Тянь забывает, как дышать. Это страшно называть поцелуем – но иначе, чем поцелуем, называть нельзя. А Шань уже отстраняется от него – мгновение, растянувшееся на вечность, и все равно слишком быстрое. Но вместо того, чтобы отступить, утыкается носом Тяню в волосы и шепчет – в голосе его не остается ни следа холода: – Я знаю, что это сложно, Тянь, – выдох, тепло оседающий на макушке Тяня, и Шань закачивает мягко: – Спасибо, что пытаешься. И только после этого отступает. Только после этого разжимает хватку на плече Тяня, собираясь руку убрать – но Тянь перехватывает ее. Тянь запрокидывает голову – ему нужно. Нужно увидеть. Нужно убедиться… Шань смотрит сверху вниз с таким теплом, что запал внутри разгорается до костра, прогревающего оледеневшие внутренности. Смотрит так, будто Тянь не рушит его жизнь одним своим существованием; будто в Тяне его жизнь и заключается. И в этот момент Тянь впервые сам по-настоящему верит, что сможет, сколько бы времени для этого не понадобилось; сколько бы еще раз он не упал, сколько бы раз не проебался. Все сможет, пока Шань умеет смотреть на него так. Пока Шань будет здесь, готовый подхватить. Короткий поцелуй в макушку отправляется за ребра – в сокровищницу, – и, отпустив руку Шаня, Тянь бросает упрямый взгляд перед собой. И продолжает движение вперед – ему вдруг есть, ради чего двигаться. Есть, зачем. И Тянь сделает столько первых шагов… столько попыток, сколько понадобится, чтобы в конечном счете докатить себя на ебучей коляске до нужной точки. Туда, где он Шаня будет хоть немного заслуживать. Туда, где по-настоящему перестанет Шаня рушить.