Ты сделаешь больно сам

Шань думает: рассказы о том, что первый шаг – самый сложный, это лютый пиздеж. Потому что первый шаг, на самом деле, может быть не таким уж и сложным, если он сделан на абсолютном запале, на адреналине. Если он подпитывается секундной слепой верой: стоит сделать этот, первый шаг – и мир тут же падет к ногам. С другой стороны, второй шаг – это уже что-то обдуманное и взвешенное. Это уже понимание, что просто не будет, что мир к ногам не падет и подстраиваться точно не станет. Это уже понимание: потребуется время. Потребуются усилия. Потребуется, возможно, из кожи вылезти, прыгнуть выше головы, вывернуть себя наизнанку. Адреналин растворяется. Слепая вера рассыпается песком под монолитом реальности. И второй шаг, который нужно сделать с полным осознанием того, на что идешь – он может быть пиздецки сложным. Куда сложнее первого. Поэтому – Шань не ждет чуда. Шань знает: одного только желания, даже готовности что-то изменить недостаточно. Так что он совсем не удивляется, когда сделавший свой первый шаг Тянь проебывается раз, второй, третий. Когда он срывается, когда опять перестает регулярно есть и следить за собой, когда опять становится мрачным и нелюдимым. Шань готов к этому, так что, когда Тянь в очередной раз с шипением поливает его ядом – он не впечатлен. Да, в грудной клетке на каждое слово – приступом боли, но это легко вытерпеть. Легко до тех пор, пока после своих срывов Тянь раз за разом поднимается. Пока в его глазах вновь и вновь загорается это упрямство, готовность бороться. Пока он смотрит на Шаня с осевшей в радужках виной – но это та вина, которая заставляет его двигаться дальше, а не стопорит и тормозит. До тех пор – это легко. Легко. За исключением того, что так. Пиздецки. Сложно. Потому что Шань больше не пятнадцатилетний пацан, чтобы обманывать самого себя и делать вид, будто он всесилен. Будто все ему по плечу. Будто он способен справиться с любым свалившимся на него дерьмом без какой-либо помощи. Шаню уже не пятнадцать. Шань иногда ощущает себя так, будто ему уже под сотню. Будто, если заглянет в зеркало – обнаружит там въевшиеся глубоко в кожу морщины и пепельную седину, сожравшую рыжину его волос. Шань понимает – и достаточно повзрослел, чтобы признаться в этом самому себе, – он уже на износ. Уже в труху. Он уже где-то опасно близко к краю, еще немного – свалит в черноту и разломит дряхлые кости. Потому что этого всего – слишком. Слишком. Учеба-работа-мать-Тянь – и дальше по кругу. Он ругает Тяня, когда тот не ест – но сам едва вспоминает о еде, и то тогда, когда становится близок к голодному обмороку. Он давно забыл, что такое восьмичасовой сон. Забыл, что такое – когда в голове не гудит на постоянной основе, а перед глазами не пляшут темные пятна. Шань понимает – это ненормально. Понимает. Но… Какой у него, блядь, выбор? Ни одну из составляющих своей жизни он не может поставить на минимум – потому что этого минимума не существует. И, уж тем более, не может исключить. Поэтому ему остается только носиться из одной точки города в другую, забывать есть, забывать спать; запрещать себе думать. Остается смотреть на то, как загораются глаза Тяня, когда он приходит – и с силой сгладывать острый приступ вины. Вины за то, что не может приходить чаще. Вины за то, что не может остаться навсегда. Вины за то. Что вернулся в его жизнь. Последнее – лишь иногда. Оно приходит редко, когда контроль Шаня почти сходит на нет. Но. Оно приходит. И ощущается особенно тошнотворно, потому что Шань понимает – если бы Тянь узнал, что он чувствует вину за такое… Ох. Он, вероятно, был бы в ярости. Но Шань ничего не может с этим поделать. Потому что Цзянь все больше рассказывает ему о том, что происходило последние несколько лет – осторожно, урывками. Складывая для Шаня полноценную картинку из разрозненных частей пазла. Одна из таких частей – о том, как механически Тянь все эти годы существовал. Как он загнал себя в серую рутину. И все-таки – эта рутина была. Набор действий, которые Тянь выполнял, чтобы продолжать существовать. Он ел мало – но все-таки ел. Он мало ухаживал за собой – но не настолько, чтобы врасти в кровать или обрасти мхом. Он почти никого не подпускал к себе – но только почти. С присутствием в своей жизни Цзяня, Чжаня и Чэна он смирился, позволяя им быть рядом, пусть и на изрядном расстоянии, не давая вытащить себя из того состояния, в которое сам же себя загнал. И все же – Тянь существовал. Кое-как, на выдохе, на грани, в любой момент готовый рухнуть в пропасть – но он существовал. Вот только еще Цзянь рассказал о тех нескольких днях, когда Шань, вновь появившийся в жизни Тяня, исчез, погруженный по самую глотку в остальную часть навалившейся на него скопом жизни. В те дни Тянь не ел совсем. Почти не вставал с кровати. Совсем не снимал худи Шаня. Те несколько раз, когда Цзянь приходил к нему – Тянь не прогонял его. Но, кажется, только потому что присутствия Цзяня вовсе не замечал. Ни его голоса. Ни его криков. Ни даже того раза, когда он схватил Тяня за плечи и встряхнул. Конечно, по тому состоянию, в котором застал Тяня, когда все же смог к нему вырваться, Шань догадывался, что так оно и было. Но слышать прямое подтверждение, которое не проигнорируешь. От которого не спрячешься… Уходить из квартиры Тяня всегда было сложно – но теперь каждый раз, ступая за порог и закрывая за собой дверь, Шань ощущает, как тяжесть где-то в желудке становится, кажется, десятитонной, едва давая возможность переставлять наливающиеся свинцом стопы. Основная часть, за которую Шань ощущает оглушительную, валяющую с ног вину. Это то. Что он не может стать для Тяня панацеей. Он хотел бы, блядь, он так хотел бы. Излечить прикосновением. Словом. Криком. Поцелуем. Стать опорой, которая поможет Тяню двигаться дальше, которая даст ему возможность дышать полной грудью, которая поможет вновь ожить. Но блядь. Шань – слаб и надломлен. Он – развалина в клетке дряхлых костей, обтянутая тонкой кожей. Он едва тащит по этой ебучей жизни себя самого. Как он может протащить их обоих? Как он может протащить их обоих, когда единственный способ для Шаня уснуть – это бесконтрольно отрубиться от тотального заеба, потому что иначе, как бы сильно не выламывало кости усталостью, каким бы многотонно тяжелыми ни казались веки – он все равно проведет несколько часов, пялясь бессмысленно в потолок? Как он может протащить их обоих, когда Шаня подводит не только тело, требующее еды и сна; когда Шаня подводит собственная психика, которая – ебаное решето? Когда Шань до сих пор так и не позволил себе полностью обдумать это – обдумать тот факт, что Тянь решил все за них обоих и вычеркнул его из своей жизни на несколько лет? Что эти годы Шань провел, полностью уверенный – проблема была в нем? Что часть его уверена до сих пор? Когда для такого обдумывания у Шаня нет ни внутреннего резерва, ни – элементарно, – времени и возможности? Хотя Шань пытается, блядь. Он пытается. Он возвращается снова и снова, он пытается выглядеть невозмутимо и спокойно, так, будто все у него под контролем, будто он понимает, знает, что делает. Вот только нихрена он не знает. Но он не может показать этого Тяню. Не тогда, когда у Тяня – такая полномасштабная война с самим собой, на собственных внутренностях. Когда Тяню нужна поддержка, а не надломанный слабый дурак, который на ногах-то едва держится. Когда Тяню нужна панацея. А у Шаня есть только он сам. И взгляд мамы тем временем с каждым днем становится все тревожнее, все беспокойнее – очередная причина для вины из бесконечно длинного списка; она всегда умела видеть слишком многое, слишком хорошо читала Шаня, и еще немного – начнет задавать вопросы. А ответов для нее у Шаня нет. У него нет ответов даже для самого себя. И может быть – может быть – его присутствие в каком-то смысле Тяню все же помогло. Может быть, оно подтолкнуло Тяня вырваться из своего стазиса, может быть, оно подтолкнуло его наконец начать двигаться, наконец что-то делать, наконец вытаскивать самого себя туда, наружу, к небу и свету. Может быть. Но Шань думает о тех нескольких днях, когда его не было… Может быть, присутствие Шаня и помогает Тяню, но его отсутствие – Тяня убивает. И это нездорово. Ненормально. Это такая очевидная зависимость – но Шань точно не тот, кто может Тяня винить. Он не думает, что есть какой-то уникальный способ преодоления боли; уникальный и абсолютный здоровый, стопроцентно действенный способ собрать себя из осколков обратно в полноценно функционирующего человека – люди слишком разные, чтобы что-то одно могло надежно сработать для абсолютно каждого. Так что, нет, Тяня винить Шань не может. Зато может винить себя. Потому что он слабый. Он надломленный и жалкий. И ему страшно. Так пиздецки, до дрожи внутренностей страшно, что не вывезет. Не сможет. Не станет Тяню той опорой, которая ему нужна, окончательно сломавшись, провалившись в пропасть раньше, чем сумеет по-настоящему помочь. А Тянь… Тянь уже не сможет вернуться в свой стазис, в свое механическое существование после того, как Шань в это существование вернулся. И окончательно сломается следом. Потому что мир Тяня – черно-белый. Либо все – либо ничего. А Шань… Шань – не панацея. И только тихий-тихий голос где-то в глубине сознания подсказывает, что, возможно, панацеи против такого попросту не существует. Что для хотя бы попытки исцеления здесь не может быть достаточно одного Шаня, даже будь он полностью ментально здоров. Что для такого нужна помощь извне. Помощь кого-то, кто действительно будет знать, что делает. И с каждым днем этот тихий голос становится все громче, все настойчивее. Игнорировать его становится все сложнее. И не то чтобы Шань не согласен с ним – просто… Просто в те годы, когда Шаня здесь не было, Тянь подпускал к себе только Цзяня, Чжаня и Чэна, прогоняя даже медсестер. А сейчас? Как Тянь отреагирует, если Шань заикнется об этом? Какова вероятность, что он попросту прогонит Шаня – теперь уже всерьез, по-настоящему? Что больше никогда не подпустит к себе? Если Шань хоть что-то знает о Тяне, то – вероятность очень и очень велика. Еще выше вероятность, что, оставшись без Шаня – Тянь уже не вернется в свой стазис, окончательно доломав себя сам. И Шань… Шань сломается следом, если потеряет его во второй гребаный раз. Потому что в первый раз он хотя бы мог убедить себя, что где-то там Тянь в порядке, что где-то там Тянь счастлив – счастливее без него, Шаня. Теперь же Шань будет точно знать, что это нихрена не так. Ха. Это дерьмо с зависимостью работает в обе стороны. Они уже друг без друга не смогут – первый-то раз вывезли чисто механически, существуя, а не живя. Второй сломает обоих. Тупик. Усталый мозг Шаня не знает, как найти из этого тупика выход.

***

Шань рассеянно вертит в руках сигарету, прислонившись плечом к стене возле окна и уставившись в пепельное небо пустым невидящим взглядом. Он никогда не курил, да и сейчас особого желания не испытывает, если уж честно – но нити нервов натянуты уже до предела, им нужна какая-то подачка, чтобы хоть немного ослабить это напряжение. Может, сигареты подошли бы. Вряд ли, конечно – но Шань ведь может надеяться? Хоть на что-то в этой ебаной жизни надеяться, блядь. Когда позади слышится шум – он вздрагивает и чертыхается. Сигарета выскальзывает из пальцев. – Хреново выглядишь, – слышится откуда-то сверху, пока Шань поднимает сигарету, и он выпрямляется, бросая взгляд на того, кто стоит в дверном проеме. Сигарета отправляется в мусор. – Спасибо, я заметил, – хмыкает равнодушно. Они застывают на несколько секунд в молчании. Смотрят друг на друга изучающе. Это, конечно, далеко не первый раз, когда Шань пересекается с Хэ Чэном – но до этого они только кивали друг другу, кажется, ни одной репликой так и не перекинувшись. А сейчас Хэ Чэн почему-то подходит к Шаню сам. Почему-то первый заговаривает. На секунду Шань напрягается, прислушиваясь – но, нет, никакого шума в квартире он не слышит; задремавший Тянь, вероятно, все еще спит – ему охренеть как не помешает сон. Рагу тем временем продолжает тихо тушиться в кастрюле, можно отвлечься – и Шань полностью концентрируется на Хэ Чэне. Подозрительно щурится, присматриваясь к нему пристальнее – но ловя себя на том, что страха не ощущает. Когда-то, когда Шаню было пятнадцать – большой и мрачный старший брат Тяня казался ему пиздецки всесильным и пиздецки ужасающим. Но с тех пор прошло слишком много лет. С тех пор запугать Шаня стало куда сложнее – слишком много он видел, слишком много пережил. Слишком похуй ему стало на то, что с ним будет и чем ему могут угрожать. И сейчас, спустя эти самые годы, Шань смотрит на Хэ Чэна – и видит не абсолютный невозмутимый идеал, не концентрат мощи. Зато он видит тени под глазами. Видит усталость, спрятавшуюся там, за показательным безразличием. Видит волосы Хэ Чэна, которые вместо обычной идеальный укладки – слегка взъерошены, будто он нервно запускал в них пальцы. Шань смотрит на Хэ Чэна – и видит не ту всесильную машину, которую видел в пятнадцать. Видит всего лишь человека. Сильного, безусловно – но еще откровенно заебанного. Которому, кажется, всего-то и хочется, чтобы младший брат наконец вытащил свою голову из задницы. Вместе со страхом, который так и не появился, эта мысль забирает с собой и часть напряжения. Всего лишь человек. Всего лишь тот, кто тоже о Тяне заботится. Шань может с этим справиться. Даже если это первый гребаный раз за всю жизнь, когда они остаются один на один. – Это тебе спасибо, – вдруг говорит Хэ Чэн, все такой же невозмутимый и спокойный – и вырванный из своих мыслей Шань чуть вскидывает брови. Но спросить он не успевает – Хэ Чэн уже продолжает. – За Тяня. За то, что вытаскиваешь его, – не выдержав, Шань отворачивается и стискивает челюсть плотнее; вина опять вскипает, уродливо разливаясь за ребрами. Ничего он не вытаскивает – он, возможно, Тяня только добивает. Становится причиной того самого иллюзорного улучшения, которое иногда приходит перед концом. Но Шань сглатывает возражения, заставляет себя промолчать. Вот только, кажется, Хэ Чэна это молчание ни капли не смущает. Его пристальный взгляд можно ощутить кожей – пока тот под эту кожу забирается, пока препарирует внутренности. От этого ощущения Шань только мысленно отряхивается. Пусть развлекается. Плевать. Но, когда Хэ Чэн холодно и равнодушно произносит свои следующие слова, Шань не выдерживает и вздрагивает. – Когда-то я думал, что ты – просто очередной щенок, которого Тянь захотел спасти, – и это попадает прицельно, попадает туда, где – копившееся в Шане годами, где больное и ломкое, не позволявшее ему дышать. И услышанного хватает, чтобы он вдруг и впрямь вновь ощутил себя пятнадцатилетним. Уязвимым. Дурным. Готовым вцепиться в глотку любому, кто эту уязвимость в нем хотя бы заподозрит. Шань почти огрызается, почти – глупо, по-подростковому. Но Хэ Чэн еще не закончил и не дает ему вставить ни слова. – Но я ошибался. И готов это признать, – и меньше всего ожидавший этого Шань резко оборачивается, бросая на Хэ Чэна взгляд. – Нужно было понять, что тем самым человеком будешь ты. Конечно, ты. Хэ Чэну не нужно уточнять, о чем он – и так понятно. Алая ярость в секунду затихает, забирает за собой дурное и подростковое, но истлевает до вины, неуверенности и страха – не перед Хэ Чэном, нет. Это тот страх, который грызет Шаня неделями – и который игнорировать, заталкивать в себя все сложнее. Шань не может задать этот вопрос маме – она и так за него переживает, не нужно добавлять для беспокойства поводов. Не с ее слабым здоровьем. Шань не может задать этот вопрос и Цзяню с Чжанем – он почти уверен, что заранее знает их ответы. Знает, что они примутся спорить и бессмысленно отрицать, что начнут сыпать поддержкой и заботой. И это, конечно, не плохо само по себе, Шань благодарен им, правда – но сейчас ему нужна честность. Даже если эта честность станет убийственной. Но Хэ Чэн... Ему плевать на Шаня – так что никакой тревоги и беспокойства. Ему плевать на Шаня – так что никакой бессмысленной поддержки и заботы. Никакой лжи. Если кто и вмажет Шаню по еблищу правдой – это будет он. Так что Шань делает глубокий вдох. И выталкивает из себя вопрос. – А если я не справлюсь? – и удивляется тому, как твердо и спокойно звучит собственный голос, тогда как внутренности вздрагивают штормами. Еще несколько секунд Хэ Чэн продолжает стоять в дверном проеме, а потом делает шаг вперед. И еще один. Смотрит на Шаня без неприязни – лишь бесстрастно, изучающе. И Шань думает, что под таким взглядом ощущать бы себя жалким насекомым под микроскопом – но ему слишком похеру. Ему слишком нужен ответ. Но когда Хэ Чэн свой ответ озвучивает – он каким-то образом не попадает ни в один из тысяч вариантов в голове Шаня. И в то же время, каким-то блядским образом – попадает прямо в цель. – Тянь не скажет тебе спасибо, если в попытке спасти его – ты загонишь в могилу себя, Мо Гуаньшань. И Хэ Чэн чуть вздергивает бровь. Показательно осматривает Шаня с ног до головы. И тот вспоминает его первую реплику в свой адрес. Хреново выглядишь. Хочется рассмеяться. Невесело. С горечью. Шань сглатывает порыв. А Хэ Чэн в это время припечатывает: – С таким никто не справился бы в одиночку. И… – Ему нужна профессиональная помощь. И… – Ты же знаешь это, да? И это – не прямые ответы на вопрос Шаня, но в то же время в большей степени ответы, чем можно было бы себе представить. И они не звучат, как обвинения в слабости или трусости; они вообще не звучат, как обвинения или как приговор – чего Шань, на самом деле, ожидал. Всего лишь подтверждают то, что он понимал и сам. Но о чем запрещал себе думать. – Он не послушает меня, – озвучивает Шань второй свой страх, и на невозмутимом лице Хэ Чэна всего лишь на сотую долю секунды – но проступает что-то, похожее на удивление. Так быстро, что можно решить – показалось. Но в следующее мгновение уголок губ Хэ Чэна чуть дергается – и теперь приходит черед Шаня удивляться. Это не улыбка, вовсе нет – но самое близкое к ней, что Шань когда-либо в исполнении Хэ Чэна видел. – В свои пятнадцать он был готов бросить все ради тебя, – хотя уголок губ Хэ Чэна дергается сильнее, звучит и смотрит он предельно серьезно, когда добавляет: – Что заставляет тебя думать, будто он не сделает все ради тебя сейчас? Шань хмурится. В грудной клетке опять слабо вспыхивает злость, разгораясь – но не подростковая и импульсивная, а взвешенная, монолитная. Потому что – да, Шань знает какие методы воспитания приняты в семействе Хэ. Без подробностей, конечно, но – в общих чертах, и этого более чем достаточно. Знает, насколько сложны всегда были отношения между братьями Хэ – и остаются таковыми даже спустя годы. Понять их до конца Шань вряд ли когда-нибудь сможет. Но – нет. Нахуй. Он не будет манипулировать Тянем. Не будет давить на привязанность Тяня, на зависимость от него, Шаня. Тянь не заслуживает, чтобы с ним так поступали – только не снова. Это ведь ради его же блага, – подсказывает тихий голос внутри. Шань на это только стискивает зубы крепче, думая о том, что Хэ Чэн, наверное, говорил себе то же самое годами, мать их. Гребаными годами. Так что – нет. Нет, блядь. Кажется, Хэ Чэн улавливает его реакцию, потому что уже в следующую секунд отступает на шаг – только теперь Шань осознает, что он успел сократить расстояние между ними до фута-другого. – Я не давлю, – говорит Хэ Чэн уже без короткой ухмылки, сдержанно и бесцветно. – Когда ты поймешь, что он готов к этому – что вы оба готовы. Но. Одно твое слово, Гуаньшань, – добавляет серьезно, внушительно. – И у меня есть подходящие люди на примете. Я могу договориться тут же. Ответа Хэ Чэн не дожидается, тут же разворачиваясь и уходя. А Шань медленно оседает на стоящий рядом стул, когда его силуэт скрывается в дверном проеме. И заставляет себя выдохнуть. Злость тихо тлеет за ребрами, пока не гаснет окончательно; в голове проясняется, и Шань, спокойно, взвешенно, прокручивает в голове прошедший разговор. Он не будет манипулировать Тянем. Не станет что-либо ему приказывать. Никогда. Но. Может быть. Может быть… Не сейчас. Когда Шань и впрямь почувствует, что у него есть шанс. Что Тянь не оскалится в ответ тут же. Что тут же не пошлет, и хотя бы выслушает. Может быть. Что-то внутри расслабляется. Часть напряжения уходит из натянутых струн нервов. Это не гарантированный выход, конечно. Не исцеление. Не панацея. Но это – вариант. Возможный путь из тупика – путь который Шань наконец позволяет себе по-настоящему обдумать. Он делает вдох – настоящий, полной грудью. Страх никуда не уходит – но этот один вдох Шань наконец делает без опасения переломать им и собственные, и, что куда важнее, чужие ребра. Заметив, что начал вертеть в руках оставленную на столе пачку сигарет, он откладывает ее и невесело фыркает. Шань думает о том, что, возможно, все прошло не так уж и катастрофически, как для их первого с Хэ Чэном разговора. Ему страшно. Ему все еще пиздецки страшно. Но, может быть. Может быть…