Ты сделаешь больно сам

– Ты же понимаешь, что не обязан оставаться здесь, правда? Шань сидит на полу и устало просматривает конспекты, когда голос Тяня вырывает из концентрации, максимальной для его нынешнего состояния. Расфокусировано моргнув, Шань застывает на секунду, пытаясь обработать новую поступающую в мозг информацию. И отстраненно ощущает, как руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Как нервы натягиваются струнами, на которых Тянь явно планирует отыграть очередной жизненный пиздец для них двоих. – Я вполне могу сделать задания и здесь, – пытается Шань скосить под ничего не осознающего идиота, глупо и бессмысленно надеясь, что все еще можно откатить, можно переиграть – идиот. Продолжая смотреть прямо перед собой, он наблюдает за тем, как буквы и цифры перед глазами начинают смазываться уродливыми кляксами – а Тянь в это время, конечно же, отказывается что-либо упрощать. Конечно же, блядь. – Нет, Шань, я не о… – А о чем ты тогда? – перебивает его Шань. – Потому что мне вот казалось, мы уже обо всем поговорили. Собственный голос звучит отстраненно сухо и бесцветно; ощущение, будто Шань слышит самого себя со стороны. Ощущение, будто он за собой со стороны наблюдает – со стороны наблюдает за ситуацией, которая очень внезапно начинает выходить из-под контроля. Очень внезапно начинает катиться в ебени. Хотя, вообще-то – что внезапного-то? Вполне привычное для них состояние. У них же всегда, стоит только на секунду расслабиться, стоит только позволить себе выдохнуть, не ожидая, что в следующее мгновение небо начнет кирпичами на голову осыпаться; стоит только… и все тут же – в ебени. Охуенная закономерность прослеживается, чтоб ее. – Я совсем не хочу ссориться, Солнце, – удивительно мягко разбавляет нарастающий шум в голове голос Тяня – ни обычной для него злости и надрыва, ни потоков желчи или яда, к которым Шань уже привык. Пиздеж. К такому нихрена у него привыкнуть не выходит, сколько бы времени ни прошло, сколько бы ни было попыток, сколько самого себя не дрессируй – сколько бы дерьма Тянь на него не обрушил. Глаза закрываются. – Но звучит так, будто именно этого и хочешь, – и в собственном голосе тоже – ни злости, ни раздражения, которые сам Шань услышать ожидал. Только усталость. Монолитная. Абсолютная. Концентрированная усталость, которой кроет так, что кажется – весь ебаный мир из одной только усталости и состоит. И Шань своей усталости поддается – не может не поддаться. Это слишком. Его валит и душит, ему – удавкой на глотке. И поэтому он говорит – не думая, давая словам самим вырваться: – У меня нет сил на это, Тянь. Давай не сегодня, ладно? Завтра. Завтра можешь вылить на меня столько дерьма, сколько захочешь, и выебать мне мозги в любой позе. Но не сегодня. Звучит мерзко. Звучит жалко. Звучит так, что у Шаня должно вызывать отвращение к самому себе – и оно вызовет. Завтра. Сегодня сил даже на отвращение не остается. Сегодня Шань пытается вспомнить, когда спал в последний раз – и не может. Когда ел в последний раз – и не может. Когда в последний раз не ощущал себя выпотрошенным манекеном. И. Не. Может. И еще пять минут назад все было нормально – ну, в границах терпимого. Но стоило услышать вот это «не обязан оставаться здесь» – и оно что-то порушило. Подпилило сваи, на которых еще держится хрупкий фундамент Шаня. Потому что он не может опять слушать это. Опять слушать, что ему здесь не место. Опять слушать, что ему не место рядом с единственным человеком, с которым рядом быть хочется. Сейчас сил не хватит на то, чтобы напоминать себе раз за разом, снова и снова – это на самом деле не то, что Тянь думает. Это на самом деле не то, что Тянь хочет сказать. Просто Тянь сломлен – и это на самом деле нихрена не просто. И его слом вырывается в реальный мир вот таким вот дерьмовым способом. Ломающим Шаня способом. И, да, Шань прекрасно осознает, что ему не на что жаловаться. Что в сравнении с Тянем у него все, блядь, заебись как – в конце концов, обе ноги рабочие, а это, как выяснилось, уже охренеть какой повод для счастья. Только счастливым быть не получается. Просто Шань немного устал, совсем чуть-чуть – ему бы, наверное, отрубиться на пару часов. И привалиться плечом к опоре покрепче, чтобы перестать ощущать себя так, будто летит в ебаную пропасть. Вот только они находятся в той точке реальности, где в теории опорой должен становиться сам Шань – а на практике у него выходит быть только вот этим разваливающимся никчемным чем-то. Блядский нахуй. Посмеяться бы над иронией – только как-то нихера не до смеха. Нихрена не до смеха в то время, когда Шаню страшно. Когда ему до одури, пиздецки страшно, что, однажды вот так, на словах Тяня сломавшись, что однажды, в очередной раз упав – он уже не сможет подняться. Уже не сможет обратно, в функционирующее что-то себя собрать. И, ладно. На себя-то похеру. Но что будет с Тянем? Что будет с Тянем, раз Шань – самая херовая опора из возможных: себя-то в вертикальном положении держать не в состоянии, куда уж держать их обоих? Блядь. Конечная осталась позади – бездна безумно скалится. – Солнце. Посмотри на меня. Голос Тяня – убивающе грустный, отчаянно теплый; этому голосу сложно сопротивляться; этому голосу сопротивляться Шань даже не пытается. Сил на сопротивление не осталось. Поэтому Шань смотрит. Поднимает стопудовые веки. Поднимает многотонную голову. Находит взглядом Тяня, смаргивая пелену. У того глаза – печальные и больные, там серая хмарь запуталась в серебре неба, травит собой, травит и травит; созывает тучи, созывает бури. – Я отчаянно хочу сейчас обнять тебя, Солнце. Но даже этого не могу, – хрипит Тянь рвано и простуженно, а Шань раньше, чем осознает это, уже поднимается. И он не уверен, каким образом, на каком запале все же удается оторвать свою тушу от пола – наверное, это все тоска в глазах Тяня; Шань может прыгнуть выше головы, готов из кожи вылезти – лишь бы эту тоску прогнать. И вот он уже медленно приближается к Тяню – немного нетвердо, но вполне сносно. Нужно только отсчитывать шаг за шагом, чтобы не сбиться. Первый. Второй. Пятый. Наконец, перед Тянем остановившись, Шань не дает себе времени на подумать – хорошо, что эта функция, подумать, сейчас в принципе дается с перебоями. Так что он, игнорируя любые рациональные доводы в пользу того, почему этого делать не должен – уже подается вперед. Уже забирается с ногами на коляску Тяня, игнорируя его молчаливое охуевание. Уже устраивается с максимально доступным удобством у него на коленях. Уже утыкается носом ему в шею и хрипит ему в ухо: – Вот. Обнимай. Всего на какую-то долю секунды Тянь застывает, явно охуевать еще продолжая; продолжая свои очевидные попытки осознать, какого черта вообще происходит – Шаню бы самому это осознать. А в следующее мгновение Шань уже ощущает чужие – знакомые, родные – руки на своей спине, притягивающие ближе. И ближе. Ближе. Ближе. Ближе. И выдыхает с облегчением, только сейчас вдруг понимая, как сильно в этом нуждался. Нуждался целые дни. Нуждался целые недели. Нуждался целые блядские годы. Какое-то время они молчат. Сильнее зарываясь носом Тяню в шею, Шань жадно дышит – а руки Тяня в это время до дрожи нежно, до страшного бережно поглаживают его по спине. Так можно было бы провести вечность. Но Тянь их вечность разбивает, когда в конце концов все же тихо и сипло, но разрушающе мягко спрашивает: – Что случилось, Солнце? – Я просто устал, – выдохом оседает Шань на ключице Тяня, и на секунду руки того замирают, но почти сразу же продолжают движение. А Шань очень старается не думать о том, насколько беспомощным под этими руками себя чувствует. – Это из-за меня? – все так же тихо, все так же сипло, все так же мягко произносит Тянь, но теперь к мягкости примешалась толика чего-то, страшно похожего на отчаяние. – Я только поэтому и говорю, что… – Нет. Нет, пожалуйста, не начинай, – Шань понимает, что начинает скатываться в неприкрытую мольбу и это должно быть пиздецки стыдно – но сейчас ему как-то похеру. Сейчас ему как-то похеру, потому что он прекрасно понимает, к чему это все идет. И он ведь просил. Просил, блядь. Только не сегодня. Пусть это будет проблемами завтрашнего Шаня. Пусть завтрашнему Шаню предстоит ненавидеть и презирать Шаня нынешнего, справляясь со всем этим дерьмом. Но пусть у него будет хотя бы сегодня, ладно? Пусть у него будет хотя бы полчаса покоя и тишины. Хотя бы полчаса здесь, в руках Тяня, в иллюзорной безопасности, без яда и желчи, без… – Ты знаешь, как это ощущается, когда ты снова и снова прогоняешь меня, Тянь? – вдруг слышит Шань собственный голос, и снова – будто со стороны, будто он сам просто зритель, будто ничего не может контролировать; и у него нет сил на то, чтобы даже пытаться контроль перехватить. И он позволяет литься дальше, и дальше, и дальше словам, которые никогда не должны были стать произнесенными. – Будто я – шавка, которую ты раз за разом вышвыриваешь на улицу, но даже шавка из меня вышла дурная настолько, что я продолжаю возвращаться. И, да, я знаю, – продолжает Шань прежде, чем Тянь успел бы вклиниться – а он уверен, что именно это тот сделать собирался. – Знаю, что в твоей голове это складывается в картинку дохрена благих намерений, что ты думаешь, будто делаешь так лучше для меня, и прочее дерьмо в том же духе. Но это так не работает, Тянь. Потому что, когда ты поливаешь меня грязью – то я и ощущаю себя грязью политым. Никаких гребаных великих озарений. Ты ломаешь – и я ломаюсь. А потом собираю себя обратно и возвращаюсь. Потому что хочу возвращаться. Потому что прогоняет меня единственный человек, с которым я когда-либо хотел, блядь, быть. Я не стальной, Тянь. И я понимаю, что не имею права жаловаться, что тебе куда хуже, чем мне, но… Но я не знаю, сколько еще раз смогу себя собрать прежде, чем это станет невозможным. Не знаю, Тянь. В глотке пересыхает, пустыри на многие и многие мили выстилают Шаню изнанку, и он не уверен, что вообще когда-нибудь в своей гребаной жизни так много говорил – говорил ли когда-нибудь залпом так много личного, страшного, глубоко похороненного. И только когда он наконец замолкает, ржавые шестеренки в голове начинают крутиться и до него медленно доходит, что именно только что было сказано. Блядь. Бля-я-ядь. Но на сожаления сил не хватает. Не хватает, когда внутренности – сплошь кровавое месиво из паники, и даже усталость отходит на второй план, уступая ей первенство, и Шань отрывается от шеи Тяня, и чуть отстраняется от него, и обхватывает его лицо ладонями, и заставляет его посмотреть на себя, а там, в глазах Тяня… В глазах Тяня – соленое море, бескрайнее и печальное, налитое серостью нависающих над ним туч. – Я только о себе думал все это время, да? И совсем не думал о тебе. Прости меня, Солнце. Прости. Голос Тяня сбивается, рвется по краю, лоскутами расползается – и вот теперь во внутренности приходит горчащее сожаление, когда Шань качает головой, когда понимает, что нужно было и дальше молчать; когда сипит: – Нет, Тянь. Ты и не должен был обо мне думать. Все в по… – Даже не пытайся лгать, что все в порядке, – и вот теперь в голос Тяня проскальзывает оттенок злости, но он делает глубокий вдох, и продолжает уже мягче и спокойнее. – И, конечно, я должен был. Почему я вообще удивляюсь, что ты устал? Ты же носишься по всему городу, на работу, учебу, к маме, ко мне… А я вместо того, чтобы поддержать… бля. И Тянь подается вперед, и упирается лбом в лоб Шаня, и в пасмурном небе его глаз – соль воды так и не проливается, но копится, копится; и Шань ощущает, как ответная соль копится в его собственной глотке. – Я ведь меньше всего хочу, чтобы ты ушел – и знаю, что не уйдешь, – продолжает Тянь отчаянно и тепло. – Знаю – но все равно не прекращаю эти ублюдские попытки. Прости меня. Прости. Это «прости» Шаню в глотку гранитом проваливается – не хотел же этого, блядь, не хотел, – и он пытается ощущение с силой сглотнуть; пытается объяснить: – Я понимаю. То есть… – поморщившись, ему приходится исправиться. – Конечно, я не могу понять до конца, потому что на твоем месте не был. Но я знаю, что на этом самом месте херово. Знаю. И я могу справиться с тем, к чему это приводит, просто… – …просто у твоего «могу справиться» тоже есть свой лимит. Ты же не гребаный робот, а я об этом забыл, – заканчивает Тянь вместо него, и Шань невесело фыркает. – Да, что-то вроде. Несколько секунд они молчат, продолжая упираться друг в друга лбами и сцепившись взглядами. В грудной клетке, где-то там, рядом с тоской, с болью, с гребаной вековой усталостью – пушистым клубком сворачивается тепло. Тепло, которое урчаще отзывается на касания Тяня, когда он опять притягивает Шаня к себе одной рукой и начинает бережно гладить его вдоль позвонков. Тепло, которое копится и растет, когда Шань зарывается пальцами Тяню в волосы – а тот подается касанию, как жадный до ласки кот. Тепло, которого тонны. И тонны. И тонны. Когда Тянь смотрит на него. И соленое море его глаз бликует красками. Но потом руки Тяня скользят ниже, опускаются на бедра Шаня – и что-то в нем опять темнеет, опять оплывает тоской и отчаянием. – Ты сидишь сейчас у меня на коленях – а я этого даже не чувствую, – хрипит он так, будто из всего дерьма, которое свалилось на него за последние годы, которое прилагалось к отнятой возможности ходить – в результате список дерьмовости возглавило именно это, с легкостью перекрывая все остальное. Именно тот факт, что он не чувствует ногами сидящего на нем Шаня. В грудной клетке что-то сжимается. Что-то разбивается. Что-то рушится. И в ответ на это Шань подается вперед – опять не давая себе времени подумать, опять на чистых, искрящих инстинктах. И прижимается губами к верхнему веку Тяня, чуть ниже брови. – А это чувствуешь? Скользит поцелуем дальше; касается губами скулы. – Может, это? И дальше – линия челюсти. – И это? Выпирающий кадык. – Вот это? Чуть прикусывает кожу на горле, вырывая из Тяня хриплый выдох. – Или это? А потом Шань опускает руки ниже и зарывается пальцами под футболку Тяня; и ведет пальцами по полоске кожи, одновременно с этим чуть двигая бедрами – так, чтоб движением задеть член Тяня. В этот раз выдох Тяня получается громче, а пальцы его сильнее вжимаются в торс Шаня. Прикусив мочку уха, Шань хрипит Тяню на ухо: – Есть еще много чего, что ты можешь почувствовать, Тянь. Чтобы затем вновь чуть отстраниться и обхватить ладонями лицо Тяня, заглянуть ему в глаза – чуть потемневшие, с расширившимися и жрущими пасмурное небо зрачками. – Я знаю, это дерьмово – то, что ты не можешь ходить. Я знаю, Тянь. Но ноги – это не все, чем ты был. И мир не заканчивается там, где ты теряешь возможность ходить. Я все еще здесь. И я буду здесь, Тянь. Для тебя. Чтобы ты помнил, что все еще чувствовать можешь. Соль глаз Тяня все же проливается, всего одна капля, алмазно переливающаяся в закатном солнце – и Шань подается вперед, ласково ее сцеловывая. – И я хотел бы стать твоей панацеей, Тянь. Я бы все ради этого сделал, – хрипит Шань, и это такая ломающая правда, и он бы все за это отдал, он бы жизнь свою никчемную отдал, сделку заключил бы, с богом, с дьяволом. Но его бог и его дьявол – перед ним. И Шань жизнь ему с готовностью отдает; сердце и душу давно уже отдал – но этого все еще недостаточно… – …но я не могу, – с сожалением признает Шань вслух, потому что пора бы уже наконец признать. Потому что Тяню нужно это услышать. Потому что страшно же, до пиздеца страшно – что одного Шаня, усталого, изломанного, на-износ-Шаня недостаточно, никогда не будет достаточно; и Тянь тоже должен это понимать. Должен понимать, что та опора, на которую он рассчитывает – насквозь проржавела уже давно. И в любой момент погрести может их обоих. И, может быть, когда он поймет, насколько Шань на самом деле бесполезен и никчемен, насколько мало он на самом деле может для Тяня сделать; когда услышит все, что Шань хочет ему сказать, что должен ему сказать, – то тогда наконец прогонит по-настоящему. Наконец пнет шавку на улицу так, чтобы у нее уже не было шанса вновь вернуться. Не было шанса снова подняться. – Я тоже сломан, Тянь, – надтреснуто продолжает Шань. – Я пытаюсь быть опорой – но я не могу вывезти все. Блядь. Я не могу, даже если хочу. – Тебе и не нужно… – Подожди. Я… Дай мне закончить. Только выслушай, ладно? Перед тем, как послать. Выслушай, – Тянь смотрит настороженно и хмуро, но кивает с готовностью, без сомнений, и Шань делает глубокий вдох, прежде чем ткнуться лбом в его лоб и хрипло продолжить: – Тебе нужна помощь, Тянь. Нужна профессиональная помощь кого-то за пределами этой комнаты. Помощь того, кто понимает, что он делает – а не вот так, как я. Я хотел бы, чтобы меня было достаточно, Тянь – но меня недостаточно. Это просто так не работает. Мгновения тянутся, оплывают секундами, стекаются минутами. Тянь молчит. Тянь смотрит. В грудной клетке страх нарастает и сжимается так плотно, что кажется, легкие обращаются черными дырами. Тот факт, что он все еще Шаня не послал, наверное, можно считать успехом – но успех этот отдает гнилью. Глаза Тяня затягиваются тучами так, что ничего не разобраться – и Шаню остается только дать ему время; остается только ждать. И он ждет. Ждет. Шань уверен – Тянь понял, о чем он говорит. Уверен – никаких лишних объяснений здесь не нужно. И он не собирается давить, не собирается наседать, не собирается заставлять. Понадобилось пиздецки много времени, чтобы сказать это – но Шань не может жалеть. Даже если это ошибка. Даже если все хрупкое, с кровавым трудом заново отстроенное сейчас разрушится. Кто-то сказать должен был. Но дальше – это выбор Тяня. И если он не захочет… Что ж. Тогда Тянь может послать его за такое снова – в этот раз, пожалуй, будет более чем заслуженно; Шань не станет винить. Винить не станет – но он же шавка. Дурная. Столько раз сам себя от асфальта отдирал, сам себя склеивал. Может, сработает еще раз-другой, а? Потому что, даже ощущая себя усталостью до дна опустошенным, даже ощущая черные дыры на месте легких, даже ощущая, как внутренности в узлы страхом скручивает, Шань вдруг понимает – он же не сдастся. Не так просто. Тяню придется собственноручно добить его, а иначе… А иначе Шань все равно будет пытаться найти способ Тяня из этой пропасти вытащить. Будет пытаться до тех пор, пока эти попытки его не добьют. Ну а если они добьют уже сегодня… Что ж. Что ж. А в следующую секунду руки Тяня вдруг обхватывают его скулы. А в следующую секунду взгляд его вдруг попадает Шаню куда-то прицельно – одним выстрелом и навылет; потому что глаза Тяня – соленые и серые, – теперь ощутимо светлеют, там грозовое небо смягчается до плотных кучевых облаков, там бури затихают до грустных и теплых дождей. Там страх оседает на радужках и зеркалит страх Шаня – но почему-то не душит. А в следующую секунду Тянь вдруг говорит. И голос его – тихий и немного бессильный; и в голос его проскальзывает та слабость, которую Тянь не позволил бы себе в прошлые, такие далекие дни. Которая сейчас, кажется, делает его только сильнее. – Не сразу, – сипит дрожаще Тянь. – Не прямо завтра. Мне нужно немного времени, чтобы решиться. Но ради тебя – все, что угодно, Мо Гуаньшань. В собственных глазах появляется жжение. Воздух вдруг свободно и щедро льется в легкие, заставляя им захлебываться; заставляя черные дыры схлопнуться в ничто, и Шань с облегчением подается вперед; но одна деталь все равно неприятно царапается по краю сознания, не давая расслабиться до конца – и Шань хрипит так же дрожаще, но максимально упрямо: – Ради себя, Хэ Тянь. А у Тяня в ответ на это болезненно дергаются уголки губ, когда он послушно исправляется: – Ради нас. Так подойдет? Шань шумно выдыхает; физически ощущает, как паника отступает, как разжимает ржавые зубья капканов, как уходит напряжение и натянутые струны внутри слабнут приятно-болезненной рябью. И вдруг – Шаню больше не страшно. И вдруг – весь мир сужается только до них двоих. И вдруг – абсолютная уверенность, что они могут все. Пока рядом. Пока вместе. Частью сознания Шань понимает, что уверенность эта обманчивая, что дальше будет еще сложнее, что им еще предстоит – долго, и трудно, и больно, но… Но Шань никогда и не ожидал, что ему все легко дастся в руки без борьбы. И усталость растворяется в ощущении абсолютной всесильности – потому что Шань всесилен до тех пор, пока руки Тяня держат его в то время, пока он сам держит Тяня. – Да, Хэ Тянь. Да, – выдыхает Шань и сокращает считанные дюймы между ними. И прижимается губами к губам Тяня, выдыхает в них сипло и с нуждой, и целует так мягко, и так бережно, и так трепетно, как только может – как самое ценное сокровище. И это так знакомо – и так незнакомо, что-то совершенно новое, но восхитительно родное, и Шань не знает, как годами без этого существовал. Не знает. Зато сейчас они оба здесь, в этой точке, и их мир теперь другой, и они теперь другие – и их сломы, их рубцы, ощущаются даже здесь, в общем дыхании. Но Шань целует рубцы Тяня. Тянь целует рубцы Шаня. И кажется, что это может сработать. Что не может не сработать. Когда они отстраняются друг от друга на расстояние выдоха, тяжело дыша и падая друг в друга взглядами, Шань хрипит Тяню в губы: – Чувствуешь? Ответный сип Тяня: – Чувствую, – тонет в очередном поцелуе. За окном догорает закат – но Шаню кажется, будто ярко вспыхивает рассвет.