Октябрьское выгорание

      День изо дня — третий маршрут с конечки, мимо пятиэтажек с блеклыми шершавыми панелями, направо вдоль уродливых торговых рядов на рынке, вычурного желтушного автовокзала, бараков инфекционки. Ментоловый забор, изрисованный детородными причиндалами, скрывает стены разваливающейся психлечебницы. Говорят, ее хотят снести, построить там человейники. Пилястры на здании городской энергокомпании исчезают, стоит оторвать взгляд от небес, и вот уже пересчитываешь криво выкрашенные прутья Парка Горького — кажется, такой есть везде. Ограждение прерывает похожий на автовокзал ветхий кинотеатр, обанкротившийся и проданный «Пятерочке». Через дорогу — физмат имени Пушкина. Ну и местечко. Но выходить уже скоро. От несозревших одуванчиков в этом миллионнике слишком много цвета, в октябре особенно.              Тополя по аллее Комсомольского проспекта без зазрения совести укрывают каждый сантиметр никому не потребными осколками лета. Те впечатаны в лужи промокшего асфальта, переложенного этим августом в десятый раз за три года и кое-как. Разве дворники с этим справляются? Нет, так и оставляют. Сухими четвергами листья все равно подсохнут, сами сметутся в кучки по краям тротуаров. Чужие подошвы и шины сотрут осеннюю макулатуру в труху, однако новые листья из этого не выйдут. Но кто знает, может, по ночам деревья, ветер и дождь собирают все это раскиданное безобразие и бережно трамбуют, берегут всю зиму, а потом понемногу выпускают кусочки тех же крон, своровав у маляра в том же парке баночку зеленой краски.              За барной стойкой кофейни, к счастью, продержавшейся аж четыре месяца, с прошлой смены опять оставили немытую машинку, не разобрали стаканы с мойки и забыли провести инвентарь. В кассе недочет со вчера в пятьсот двенадцать рублей. По голове получит не стажерка, что невнимательно прокружила всю смену за кассой да перекидывалась флиртошуточками с Филом, курирующим баристой. А Фил, а он и не против. Отделается парой слов перед начальницей, она слезно попросит бедную Варю исправить устроенный кавардак, и та безвыборно согласится.              Слойки с карамелью в обед даже не двухдневной давности, нет, самые свежие, и любимая корица не кончилась, как в последний выход. Ну, хоть что-то хорошее. Мягкие булочки в прикол не только Варваре — посетители невнезапно раздобрились и вслед за врученной денежкой вбрасывали мелочь в банку для чаевых. И пока колоски музыки ветра у дверей не стихали ни на минуту, и у кассового аппарата приятно позвякивало, и корицу просили чаще обычного — казалось, в этом тоскливом городе жить не так уж и погано.              Вечер прятал свинцовое небо за грязной синью, упрашивая каждую стекляшку посветить. И все они слушались, и как полоумные светили, светили ярко, так, что звезды затмевались к черту. После шести толпа в автобусе не напрягала, и даже до странного успокаивала. Было что-то в этой уставшей толкучке такое, и в потрескивающем негромко радио на 101.1 FM, и даже в липких после дцатого рейса поручнях. Тыльная сторона руки поблескивала в синем свете неоновой вывески за окном. И на рынке ряды уже закрыли, а пятиэтажки приветливо сияли кружевом занавесок за хилыми деревянными рамами.              — Девушка, конечная.