Триста шестьдесят пять

      Смурфетта и Папа Смурф шли по деревне, оживлённо разговаривая. У обоих было хорошее настроение, потому что после удачного зелья против опасных жёлтых червей все твари выздоровели и вернулись в свою привычную среду обитания, не повредив больше ни одного растения.       — Самое главное, — говорил Папа-Смурф, — это то, что зелье было крайне простым. Это даже с трудом можно назвать зельем, скорее просто смесь.       — Но не каждый может догадаться до этого! — в голосе Смурфетты слышалось восхищение.       — Это приходит с практикой. Хм, что это?       Папа-Смурф остановился и принюхался. Смурфетта сделала тоже самое.       — Кажется, Сластёна печёт пироги, — предположила светловолосая.       — Я того же мнения.       Они свернули направо и пошли к домику Сластёны.       Жилище этого смурфика было кремового цвета со светло-коричневой крышей. Внутри, помимо привычных для каждого стола, стула, печи и кровати, находилось множество шкафчиков для посуды и продуктов, а также устроенная Мастером для удобства раковина с краном, который, впрочем, постоянно ломался. Все предметы в доме были бежевого и коричневого цвета, ассоциировавшиеся со сливками и шоколадом.       Сластёна любил вкусно поесть и иногда слегка жадничал, но в целом был очень отзывчивым и дружелюбным смурфиком.       — Здравствуй, Сластёна, — поздоровался Папа-Смурф, заглядывая в отрытое окно, — печёшь?       — Да, Папа-Смурф, — ответил смурфик. На столе за его спиной лежало два пирога, от которых исходил пар. В руках Сластёна держал ещё один, неся к его печи.       — Справляешься?       — Конечно, — Сластёна поставил пирог, — вечером будет пир! Так много смурфеники, да ещё и какой!       Тут смурфик в поварском колпаке заметил Смурфетту.       — Привет, Смурфетта! Не хочешь немного ягод? Осмурфительно вкусные!       — Ой, нет, спасибо, — вежливо отказалась Смурфетта, несколько кокетливо поправляя волосы, — я не голодна.       Пекарь хотел было сказать что-то ещё, но стоило ему открыть рот, как все трое услышали доносившиеся откуда-то из-за угла сердитые крики.       — Бестолковый грубиян!       — Кг’етин!       — Кажется, мои маленькие смурфики ссорятся, — произнёс Папа, быстрым шагом направляясь в сторону шума. Смурфетта поспешила за ним.       Источником криков были два смурфика, стоявшие на траве в тени небольшого деревца. Между ними стоял мольберт с холстом на нём. Вокруг стояло несколько смурфиков, внимание которых привлекла перепалка. Подошедшие Папа-Смурф и Смурфетта не могли видеть холст, потому что он был повёрнут к ним своей чистой частью, однако можно было догадаться, что на нём было что-то нарисовано.       — Некультурный!       — Бестолоть!       — «Бестолоть», — передразнил первый.       — Пг’идуг’ок!       — Поэт! Художник!       Оба смурфика прекратили ругаться и обернулись. Папа-Смурф стоял с сердитым видом, сложив руки на груди.       — Что у вас снова произошло? — спросил глава деревни.       — Это из-за него! — одновременно сказали оба, указав друг на друга один — пером, другой — кистью. Поэт вытер попавшую на его лицо каплю зелёной краски.       — Ничего не хочу слышать! Количество ваших ссор доходит до невозможного! Объясняйте, чем вы друг другу не угодили!       Художник и Поэт обменялись злыми взглядами. Потом смурфик с бантом на шее начал.       — Он назваль меня дуг’аком!       — Потому что он сказал, что у меня нет вкуса! — занял оборонительную позицию Поэт.       — Потому что он сказаль, что…       — Хватит!       Смурфики опять смолкли.       — Неужели вы не понимаете, — начал Папа-Смурф тоном, каким обычно учителя математики объясняют ничего не понимающим ученикам теорему по геометрии, — что нельзя превращать всё в ссору?       — Вот именно, — вставил не пойми откуда появившийся Благоразумник.       Папа посмотрел на него, будто говоря «Тебя ещё тут не хватало». Благоразумник мгновенно замолчал.       — С чего это вообще началось? — обратился Папа-Смурф к Художнику и Поэту.       Последовала тишина. Папа смотрел своим пронзительным взглядом на смурфиков, которые, в свою очередь, смотрели в пол. Поэт теребил перо рукой.       — Alors…* — несмело начал Художник, — я показаль Поэту мою каг’нину, и…       — И я сообщил ему, — тихо продолжил литератор, — что, как мне кажется, центр картины выбран неправильно…       — Ты не сказаль, что это тебе так кажется! — картавый снова повысил голос.       — Да?! А ты вообще сразу же обозвал меня!       — А ты потом обозваль меня!       — А ты…       — Перестаньте сейчас же! — Папа-Смурф уже терял терпение.       Ссорящиеся в третий раз прекратили ругаться.       — Ты, — Папа указал пальцем на Художника, — слишком бурно реагируешь на критику. А ты, — он указал пальцем на Поэта и хотел продолжить, но был прерван Благоразумником.       — Слишком бурно реагируешь на то, что Художник слишком бурно реагирует на критику, — с совершенно серьёзным видом заключил смурфик в очках.       Смурфетта прикрыла рот ладонью, пряча улыбку.       — Спасибо, Благоразумник. Это невозможно терпеть, мои маленькие смурфики. Я хочу, чтобы вы — особенно ты, Художник — контролировали свои эмоции. Вы меня поняли?       — Да, Папа-Смурф, — в унисон ответили Поэт и Художник. Вернее, почти в унисон, потому что Художник прокартавил.       — Если услышу крики ещё раз, я буду очень недоволен. Касается вас обоих. Пожмите друг другу руки.       Смурфики посмотрели друг на друга с презрением.       К удивлению всех присутствующих, Папа-Смурф не стал настаивать, а лишь вздохнул и направился обратно к домику Сластёны. Благоразумник заторопился вслед за ним, а Смурфетта несколько сурово (насколько это было возможно при её очаровательной внешности) посмотрела на Поэта и Художника.       — Папа-Смурф прав, ребята, — сказала она и тоже ушла.       Зеваки тоже разбрелись, продолжая идти, куда шли.       Оставшиеся двое, даже не посмотрев друг на друга, разошлись в разные стороны. Художник не стал забирать ни мольберт, ни краски, ни картину. Он собирался обязательно вернуться за ними позже, но сейчас ему просто хотелось показать, насколько ему неприятно общество Поэта.       Художник, в отличие от Поэта, был весьма грубым и раздражительным. Он не любил неконструктивную критику, хотя конструктивная тоже легко выводила его из себя. При своей способности говорить на «языке любви» смурфик совсем не казался любвеобильным, а наоборот. Понятное дело, он был отзывчивым и смелым, но навыками вежливого общения не обладал. Как правило, он начинал разговор обращением на Вы, но, стоило кому-нибудь сказать хоть слово, неугодное Художнику, об этом можно было позабыть. Он легко переходил на ты и не менее легко начинал обзываться, причём одинаково легко на обоих языках, которыми владел.       Между Художником и Поэтом постоянно возникали какие-то разногласия, обычно проводившие к ссорам. Эти двое были живым доказательством того, что противоположности не притягиваются. Как не пытался Папа-Смурф научить их контролировать себя и не ругаться по пустякам, ничего не выходило.       Поэт быстро шагал по деревне, думая, куда бы ему пойти, когда из своего домика вышел Силач.       — Привет, Силач, — бросил Поэт, не останавливаясь.       — Привет, Поэт, погоди.       Силач догнал смурфика и, взяв за руку, повёл его к себе домой.       — Эй! Чего ты от меня хочешь? Отпусти! Я…       Силач вошёл с сопротивляющимся Поэтом и закрыл дверь.       — Что за шутки? — возмутился последний.       — Ш-ш-ш. Понимаешь, такое дело, — смурфик с татуировкой замялся, — в общем… Я хочу тебя кое о чём попросить.       — М?       — Я бы хотел, чтобы ты написал для меня стих.       Поэт вопросительно поднял бровь.       — Я хочу подарить, знаешь, стих Смурфетте. А написать не могу. Идеи есть, а…       — Понял, — прервал его Поэт, — будет сделано.       — Только не очень длинный, но и не короткий. И чтобы где-нибудь было что-то про её щедрость. И про блестящие глаза. И сможешь сделать сегодня?       — Хорошо, — смурфик направился к выходу.       Силач встал прямо перед дверью.       — Но только никому ни слова!       — Конечно, — ответил Поэт, наконец выходя из дома, — сделаю.       Смурфик решил отправиться к озеру и в тишине написать стих там.       Сидеть под деревом и любоваться покоящимся озером, слушая пение птиц, действительно вдохновляло. Не прошло и двадцати минут, как Поэт написал следующие строчки:

В твоих глазах сияет солнце И отражается луна. Тебя на свете нет милее, Ты для меня только одна. Твоя улыбка, твоя щедрость, Твой звонкий и прекрасный смех Скрывают мира сего бренность. Ты — солнце яркое для всех.

      Окрылённый, Поэт помчался обратно в деревню. Когда стихотворение рождается будто само собой в груди всегда возникает то непередаваемое словами чувство, которое зовётся вдохновением.       Счастливый, смурфик даже не заметил, как скрылось солнце.       — Силач! Силач! — звал он, однако Силача всё нигде не было.       Наконец, Поэт нашёл его. Мускулистый смурфик о чём-то болтал с Мастером, и потому литератору пришлось прекратить размахивать листом пергамента и подождать. Однако Силач всё никак его не замечал, и Поэту пришлось взять дело в свои руки. Он негромко кашлянул. Убедившись в том, что его не услышали, смурфик кашлянул ещё раз.       — А? — спросил Силач и, заметив Поэта, пошёл к нему, — прости, Мастер, — обратился он к собеседнику, — у меня дело. Потом договорим.       Двое смурфиков ушли, а Мастеру только и оставалось, что почесать в затылке.       Силач отвёл Поэта в сторону, огляделся по сторонам, удостоверился, что никто их не подслушивает, и, наконец, задал вопрос:       — Ты уже закончил?       — Да. Вот, — смурфик протянул листок заказчику.       — Ну ты даёшь…       Силач прочитал стихотворение и снова обратился к Поэту.       — Это очень круто, правда. Но вот эти строчки про бренность мира… Они какие-то… Грустные. Хочется как-нибудь без этого. Ты не можешь их заменить?       Автор забрал лист и пробежался глазами по его содержимому.       — Думаю, ты прав. Я напишу вместо них что-нибудь другое.       «В конце концов, — думал Поэт, возвращаясь к озеру, — дарить чувствительной Смурфетте стихотворение с такими строками несколько опрометчиво. Силач прав».       Едва Поэт сделал десять шагов, ему на глаза попался Художник. Тот тоже заметил Поэта и придал своему лицу равнодушное и даже несколько надменное выражение. Поэт сделал то же самое.       Оба прошли дальше, не глядя друг на друга.       Неожиданно для самого себя Поэт решил, что лучше он пойдёт на смурфеничную поляну, чем опять на озеро.       Художник вернулся на то место, где оставил все свои художественные принадлежности и обнаружил их нетронутыми. Нет, в деревне смурфиков не процветали ни воровство, ни вандализм, просто Растяпа, к примеру, мог случайно задеть и свалить что-нибудь, а Хохмач — сделать какую-нибудь ерунду, думая, что это будет смешно. На самом деле Хохмач ошибался лишь наполовину: ему, например, всегда было смешно, чего, однако, не скажешь о других смурфиках.       Смурфик взял кисть и решил подправить несколько деталей. Это пришло ему в голову сразу после ссоры с Поэтом, но тогда он из принципа не стал возвращаться.       — Художник, — позвал его Сластёна, подходящий к нему с пирожком в руке, — ты рисуешь?       — Угу, — промычал Художник, не оборачиваясь.       Сластёна приблизился к рисующему смурфику и продолжил есть свой пирожок.       — Вы не могли бы, — попросил тот, — мне не мешать?       — О, конефно, — Сластёна отошёл, — а пофему это облако такой формы?       — Какое — это?       — Ну это, — Сластёна указал пальцем, почти касаясь холста.       — И что с ним не так? — спросил рисующий, начиная раздражаться.       — Оно немножко, это… на сардину похоже.       Глаза Художника расширились.       — Quoi?! ** На что?! Да это ты, ты на саг’дину похож! Ты…       Тут к разразившемуся ругательствами Художнику и несколько испуганному Сластёне подбежал Благоразумник, появившийся неизвестно откуда.       — Нет-нет-нет, Художник! Папа-Смурф сказал тебе контролировать себя! Он не будет рад, если узнает, что ты опять ругаешься!       Лицо Художника даже побагровело от ярости, но кричать он перестал. Он бросил кисточку на пол и медленно процедил сквозь зубы:       — Я-поняль-можете-оставить-меня-в-покое.       Он собрал мольберт, взял краски и, заткнув за ухо кисточку, пошёл прочь.

***

      Сидя в укромном месте между стволом дуба и смурфеничным кустом, Поэт перебирал в голове возможные варианты замены не понравившихся Силачу строк. Сейчас нужные мысли уже не хотели сами лесть в голову, поэтому приходилось поднапрячь свои извилины. На листке пергамента были перечёркнуты несколько неудачных фраз.       Внезапный шорох отвлёк смурфика. Он выглянул из своего «убежища» и посмотрел по сторонам. Источником звука оказалась небольшая птичка, клюющая ягоды смурфеники с одного из кустов.       Глаза Поэта загорелись, и он застрочил что-то. Секунду спустя он уже бежал со всех ног к Силачу.       Он наткнулся на Силача, когда последний спрашивал у проходящего мимо Художника, какая муха его укусила. Последний ответил что-то невнятное и увидел Поэта. Глаза их на миг встретились, но картавый быстро отвёл взгляд и ускорил шаг. Поэт сделал вид, что ничего не заметил, и тоже ускорился.       Литератор молча вручил текст Силачу. Мускулистый прочитал изменённый вариант, гласящий:

В твоих глазах сияет солнце И отражается луна. Тебя на свете нет милее, Ты для меня только одна. Ты всех добрее, всех щедрее, Я так люблю твой звонкий смех. Рядом с тобой розы алее, Ты — солнце яркое для всех.

      — Так определённо лучше, — похвалил тот, — но тут теперь слишком много степеней сравнения. Так что нет, это хуже.       Автор выхватил лист. Милее, добрее, щедрее, алее.       — Ты прав, — сказал Поэт.       — Тебе не составит труда?       — Хорошо, — литератор не дал Силачу договорить и умчался.       «Ну и как же я сам не заметил? Это ещё хуже! — говорил себе Поэт, — так стихи не пишут. Силач абсосмурфно прав. Надо постараться. Он положился на меня, нельзя его подвести».       Рассуждая таким образом, смурфик добрался до берега речки. Он сел по-турецки и вновь начал напряжённо думать.       Он уже потерял счёт времени, а стихотворение начинало бесить. Смурфику стало противно от этих строк, заученных наизусть.       Из задумчивого транса Поэта вывела капля дождя, упавшая ему прямо на нос. Смурфик поднял глаза к небу и обнаружил, что оно всё было затянуто серыми тучами. Дождик стал усиливаться, и Поэт забегал глазами в поисках укрытия.       Наконец он вспомнил, что недалеко должен был находиться кусок полого внутри бревна, и устремился к нему.       Почти добравшись до бревна, Поэт остановился: в нём уже сидел Художник со своей картиной. Тот посмотрел на промокшего до нитки смурфика и чуть подвинулся вбок, взглядом приглашая сесть. Литератор, не тратя времени, потому что уже весь продрог, залез в убежище.       — Твоя… Твоя картина очень красивая, — медленно произнёс он. Изображение на холсте несколько изменилось: в центре было добавлено мышиное семейство, оживляющее и разнообразывающее полотно, а небо теперь обрело красивый плавный переход от лазурного к бледно-бирюзовому.       Слегка порозовевший, Художник устремил взгляд в пол и промямлил что-то похожее на «Спасибо» только без первого и последних двух звуков.

***

      За время почти часового сидения в полом бревне Поэт всё-таки додумался, как можно исправить осточертевшее ему стихотворение и, как только дождь закончился, рванул и заказчику.       Последний был на пробежке. Непонятно, действительно ли в его планах было начинать в без четверти пять вечера пробежку по мокрой траве, или он красовался перед сидящей у окна Смурфеттой, но спортсмен действительно бегал.       Увидев Поэта, Силач слегка изменил своё направление и убежал туда, где девушка-смурфик его не увидит.       — Ну? — произнёс Силач, остановившийся сразу после выхода из поля зрения Смурфетты.       Поэт, ничего не говоря, отдал ему исчерканный пергамент, надеясь, что ему не придётся видеть его снова.

Твои глаза чисты и ярки, Как радуга после дождя. Твоя улыбка — всем подарок, А ты — подарок для меня. Ты так добра, ты всех щедрее, Я так люблю твой звонкий смех. Рядом с тобой розы алее, Ты — солнце яркое для всех.

      — Поэт, я не думаю, что радуга после дождя яркая, — начал смурфик с татуировкой, заставив глаз Поэта дёргаться от негодования, — и тут нет блестящих глаз. Этот вариант ещё хуже. Это ужа…       Силач не смог договорить, потому что в этот самый миг лист был вырван из его рук никем иным, как Художником.       — Это ужасно, Поэт! — он разорвал лист на две части и выбросил их, — ужасно, что ты пг’евг’атиль пг’оизведение искусства в набог' г’ифмованных стг’отек! Довольствуйся тем, что пишется от тистого сег’дца, — сердито, сверля Силача взглядом, добавил он, — или пиши сам! Au revoir! *** — заключил Художник и ушёл с высоко поднятым носом.       Пока Силач остолбенело смотрел картавому вслед, Поэт с трудом сдерживал улыбку.        Иногда Художник умел использовать свои эмоции на благо других.