Триста шестьдесят пять

      День тот пролетел очень быстро: когда все, по-прежнему перевозбуждённые и счастливые, вновь разошлись по домам, на горизонте уже поднималось солнце. Пока все успокоились и улеглись в кровати прошёл ещё добрый час, так что когда смурфики проснулись уже был полдень. Остаток дня пролетел так же быстро: едва хватило времени на то, чтобы разобрать нагромождённые ночью стены и осмотреть, нет ли каких повреждений в лесу (а они, конечно же, были), как вновь пришло время идти спать. Смурфики начали было жаловаться на то, что после такого события им пришлось опять работать, но Папа-Смурф, прекрасно понимая их, предложил на следующий день устроить праздник, чтобы вдоволь отдохнуть и повеселиться. Новость ободрила всех разом: праздник обещал быть потрясающим. Да и как ему не быть потрясающим, когда будет целых два героя?       И Силач, и Следопыт в последние проявили лучшие свои качества, спасая товарищей из беды, и оба вполне заслуживали зваться героями. Они, в свою очередь, настояли на том, что заслуга не только их: Силач руководил командой, состоявшей из нескольких весьма умелых и храбрых смурфиков, а Следопыту помогла удача. Тем не менее, для восторженной деревни эти двое оставались главными героями последних событий.       На следующее утро сразу после завтрака начались приготовления к празднику. Все знали, что чем быстрее они закончатся, тем быстрее начнётся самая интересная часть — праздник, — и потому смурфики принялись как можно быстрее за работу. Сластёна, на помощь которому сумел прийти Фермер, хотя он в этом деле не сильно смыслил, но всячески старался помочь, готовил сладости. Около двух десятков смурфиков со Смурфеттой и Красавчиком, экспертами по декорациям, во главе украшали главную площадь флажками и фонариками. Мастер монтировал сцену. Хохмач стремительно листал у себя дома книги в поисках наилучших шуток, которые он мог бы рассказать. Смурфоркестр выбирал, какие мелодии играть на празднике, а Гармониус, подметая камушки и прочий мусор, размышлял, как бы ему тоже выступить.       К обеду все приготовления уже были завершены, но Папа-Смурф не разрешил просто так взять и приступить к веселью. Он настоял на том, что, как бы не хотелось сейчас смурфикам праздновать, они должны помнить о том, почему они празднуют. Глава деревни собрал всех на площади, уже полностью готовой к празднику, и, поднявшись на сцену и добившись тишины и внимания со стороны смурфиков, прокашлялся и начал речь.       — Как вы все знаете, сегодня у нас праздник — праздник по случаю всех решившихся в последнее время проблем. Тем не менее, я настаиваю на том, чтобы сейчас вы были сколько возможно серьёзными и хорошенько поразмышляли над тем, что я сейчас скажу. Прежде всего я попрошу вас не забывать о том, что даже если нам удалось вырвать Смурфетту из лап Азраэля, а Следопыту — избавиться от ужасного монстра, наверняка оказавшимся здесь по вине никого иного, как Гаргамеля, это не значит, что опасности миновали. Напротив, мы по-прежнему должны быть начеку. Во-вторых, то, что мы окрестили Силача и Следопыта героями — каковыми они действительно являются — не указывает на то, что они во много раз лучше других. Это не так. Они сами не раз сказали, что им немало помогли другие или просто счастливый случай. На их месте мог оказаться каждый из вас — и каждый из вас одинаково хорош и способен на подвиги.       В толпе раздался шлепок: это Лентяй, последнюю минуту слушавший речь Папы, облокотившись на стоявшего рядом Фермера, окончательно заснул и упал на землю. Смурфики принялись оборачиваться и хихикать.       Папа-Смурф вздохнул.       — Я хочу, чтобы вы подумали об этом. По-серьёзному.       С этими словами он отпустил смурфиков, всё ещё смеявшихся над недотёпой Лентяем, который, упав на землю, даже не проснулся. Слова Папы-Смурфа отошли куда-то на задний план, не до того было. Да и в самом-то деле: кому нужно думать о мерах предосторожности и о том, что Силач и Следопыт — не единственные герои деревни, когда можно было со спокойной душой веселиться, танцевать и есть пирожные?       — Вы все слышали, что сказал Папа-Смурф? — с серьёзным видом донимал Благоразумник смурфиков одного за другим, — вы должны задуматься, а не ржать как кони над бескультурием Лентяя!       — Ой, да отвяжись ты, — махнул рукой Силач.       Благоразумник надулся и, подойдя к ближайшему столу с огромным разнообразием десертов, взял кусок шоколадного пирога и яростно вцепился в него зубами.       Площадь выглядела действительно потрясающе: стены домов, выходившие на площадь, были украшены оранжевыми и фиолетовыми флажками, повсюду были протянуты гирлянды с пока что потушенными фонариками, с противоположной от сцены стороны стояла несколько вынесенных из столовой столов, покрытых белыми скатертями, на которых стояли всевозможные сладости и напитки. На сцене смурфоркестр уже начинал играть, а перед ней собралась вся деревня.       Единственный, которому, казалось, праздник совсем не был по душе, был, как можно без труда догадаться, Ворчун. Он стоял в отдалении, скорчив гримасу и сложив руки на груди. Изначально смурфик вообще не собирался приходить на праздник, а предпочитал посидеть где-нибудь в лесу, где не будет слышно «этой противной музыки», но в какой-то момент Смурфетта поделилась с ним своим восхищением поступками Силача и Следопыта и ещё раз поблагодарила Ворчуна за участие в операции по её спасению; потом, когда девушка уже ушла, Папа-Смурф спросил у него: «Не правда ли, приятная музыка?»; и, в заключение, Сластёна порекомендовал ему половину десертов, стоявших на столах. Так что Ворчун всё-таки заставил самого себя остаться на празднике (вернее, возле него) только ради других, которым, судя по всему, это зачем-то было нужно, хотя самого Ворчуна это мероприятие лишь раздражало.       На самом деле Ворчун редко пропускал праздники. Почти всегда находился кто-то, кто подходил к нему и заговаривал с ним о чём-нибудь, будто удерживая его. Ворчун не понимал, нарочно ли они это делают, а если нарочно, то зачем он им вообще сдался на этих дурацких праздниках. Хотя, впрочем, он не слишком и задумывался об этом. Он ненавидел задумываться.       — Ворчун! Эй, Ворчун!       — Только не это, — проворчал тот и нырнул в толпу.       К нему со всех ног бежал Хохмач, его главная головная боль, постоянно стремившаяся развеселить Ворчуна, даже если у него никогда это не выходило. Хохмач невероятно раздражал, причём не столько своей противной улыбкой и скрипящим смехом, не столько своей приставучестью и бессмысленными шутками, сколько своим непониманием, непониманием того, что ему давно уже пора остановиться, непониманием того, что Ворчуну просто не нужно веселиться. Казалось, шутник в этом мире вообще ничего не понимал.       — Ворчу-у-ун! — снова позвал Хохмач и, остановившись, принялся глазами искать его в толпе.       Среди десятков без остановки движущихся почти одинаковых на вид смурфиков разглядеть нужного было действительно трудно. Особенно если он ещё и прятался.       — Эй, кто-нибудь видел Ворчуна? — спрашивал шутник у других. Те лишь мотали головами.       Тут Хохмач сам увидел разыскиваемого им смурфика и рванулся к нему.       — Ворчун! Ворчун, знаешь, почему Гаргамель перешёл дорогу?       — Отстань от меня! — грубо ответил тот и вновь скрылся в толпе.       Хохмач на мгновение нахмурился, но тут же улыбнулся снова и, потирая руки, пробормотал:       — Ну уж ничего, со сцены ты меня тоже услышишь…       Он уговорил смурфоркестр уступить ему сцену на полчасика, мол, смурфики уже устали от танцев, пусть слушают теперь фирменные шутки самого лучшего (и единственного) юмориста во всём лесу. Оркестр уговаривать не пришлось: ему сразу же уступили место и сами пошли за смурфеничным соком. Хохмач забрался на сцену и, ударив со всей дури по тарелке, привлёк внимание всех на площади.       Однако Ворчуну было абсолютно безразлично, почему Гаргамель перешёл дорогу, и так же безразлично он относился к остальным возможным шуткам и анекдотам весельчака. Хмурый отдалился от сцены насколько это было возможно, и тут взгляд его упал на сидевшего на траве Крошку. Перед смурфлёнком лежало несколько изрисованных листов пергамента, маленькая банка с синей краской и кисть, слишком толстая для его маленькой руки. Ворчун приблизился к Крошке — единственному смурфику в деревне, с которым ему нравилось проводить время, — и опустился на корточки.       — Рисуешь? — спросил он.       Крошка что-то пролепетал и взмахнул руками. Лицо Ворчуна осветилось лёгкой улыбкой.       — Что рисуешь?       Малыш снова залепетал и, подняв кисть, обмакнул её в краске и принялся шлёпать ею по и без того испачканным листам. Ворчун умиротворённо наблюдал за процессом рисования. Он и сам не знал, чем это его так привлекает: движения однообразны, результат далёк от совершенства как Земля от Марса. Наверное, ему было просто приятно видеть, как Крошке весело и хорошо. Парадокс: самый пессимистичный и грубый смурфик в мире радуется чьему-то счастью.       — Ворчун! — раздался голос из-за его спины.       Тот мгновенно поднялся и обернулся на голос. Лицо его вновь выражало его обычную ненависть ко всему, что движется и не движется. Перед ним стоял Красавчик, смотрящий, как обычно, в зеркальце.       — Чего? — пробормотал Ворчун, сам думая: «Оставьте меня наконец в покое».       — Ты не присмотришь за Крошкой? — спросил Красавчик, поправляя розовый цветочек в колпаке, — мне поручили переодически поглядывать, что он там делает, но, раз уж ты здесь…       — Ладно, — проворчал его собеседник, — но я ненавижу присматривать за Крошкой, - прибавил он ещё более грубо.       Красавчик, избавленный от обязанности проверять Крошку, ушёл куда-то ближе к сцене, чтобы послушать Хохмача, а Ворчун, в свою очередь, снова повернулся к смурфлёнку и заулыбался.       Вся деревня прекрасно знала, что Ворчун души не чаял в Крошке и готов был заботиться о нём двадцать четыре часа в сутки, но смурфик, по какой-то никому не известной причине, делал вид, будто ему это было в тягость. На людях, вернее на смурфиках (как бы странно это ни звучало), Ворчун всегда скрывал свои настоящие, искренние чувства, так что понять, что было у него на уме, было практически невозможно. Однако иногда, когда сам он этого не видел и думал, что находится наедине с Крошкой, хотя это было не так, смурфики могли видеть, как он с удовольствием ухаживает за ребёнком и играет с ним. Вот только рассказам об этом очень нелегко было поверить, особенно когда этот самый Ворчун стоял рядом и проклинал весь белый свет.       Хохмач между тем вовсю веселил смурфиков своими шутками. На самом деле, многие считали их странными или несмешными или вообще не понимали, как, например, Растяпа. Так что наибольшее удовольствие от выступления Хохмача получал сам Хохмач, как, впрочем, и всегда: что бы не думали остальные, основной его целью было развалечь себя любимого.       -… Пирог спрашивает у пирога: «Ты в порядке?» — «Нет». — «А что случилось?» — «Да так, чувствую себя не в своей тарелке», — Хохмач пискляво засмеялся собственному анекдоту, сопровождаемый с одной стороны смешками, а с другой - свистом.       — Это было уже, — со скептизмом сказал Мастер, стоявший возле стола со стаканом смурфеничного сока в руке, вполуха слушая шутника.       Мастер отхлебнул из стакана и заметил, что к столам направлялся никто иной, как Силач, да ещё и сопровождаемый Смурфеттой, с которой он увлечённо о чём-то болтал. «Этого ещё не хватало», — пробормотал изобретатель и рванулся было в сторону сцены, но, к несчастью для него, его окликнула Смурфетта.       — Привет, Мастер!       Тот без особого энтузиазма поприветствовал её в ответ, избегая смотреть на Силача. Механик всё ещё злился на него, хотя мускулистый уже не так уж зазнавался, и не горел особым желанием лишний раз с ним пересекаться. Мастер пытался бороться с этим чувством, но пока проигрывал в этой войне.       Смурфетта взяла и сразу же положила в рот шоколадную конфету, а Силач выбрал кусок смурфеничного пирога. Мускулистый украдкой взглянул на Мастера, не до конца понимая причину его хмурого вида («Что, Смурфетта? Мне казалось, вы уже все смирились с тем, что я победил»), и отвёл взгляд. Секунду спустя Мастер тоже бросил на него мимолётный взгляд и, не задержавшись ни минуты, опустил его обратно на землю. Друзья не обменялись ни единым словом. Механик снова попытался уйти, но и сейчас ему помешало неожиданно появившееся препятствие. На сей раз это был Растяпа, издалека спросивший, остался ли ещё сок, и затем чуть не упавший прямо на стол. Только увидев, как Растяпа споткнулся, Мастер среагировал мгновенно: выпустил из рук стакан, упавший на пол и разбившийся, и в последнюю секунду схватил Растяпу.       — Спасибо, Мастер, — поблагодарил тот, восстанавливая равновесие и с опасением поглядывая на стол, — и прости за сок…       — Ничего, — ответил изобретатель и присел, чтобы собрать осколки.       — Ребята, осторожно, здесь сколько! — оживлённо закричала Смурфетта, отводя стоявших поблизости.       Силач, смотревший куда угодно, только не на Мастера, опустил глаза и обнаружил небольшой кусочек стекла возле своих ног. Похоже, в этот самый момент Мастер тоже его заметил, поэтому оба смурфика столкнулись лбами, когда полезли за осколком. Прямо как в глупых анекдотах Хохмача — будто нарочно!       — Извини, — произнесли оба в один голос.       — Помочь? — предложил Силач, пытаясь понять, не послышался ли ему холодок в голосе Мастера.       — Не, спасибо.       Похоже, всё-таки не послышался. Силач, вдруг почувствовавший себя не в своей тарелке, оставил изобретателя подбирать оставшееся стекло и присоединился к Смурфетте, продолжавшей отгонять смурфиков от опасного скользкого места.       — Может, я тебе помогу? — спрочил Растяпа, — я теперь твой должник.       — Да я уже всё, — тот поднялся на ноги и ещё раз оглядел землю в поисках пропущенный осколков, которых, однако, не обнаружилось, — и забудь про эту ерунду с должниками, — добавил он, уходя.       «Предыдущих раз хватило», — подумал Мастер. Это было чистой правдой: Растяпа был любителем пытаться отблагодарить всех, кто ему помогал, а помогали ему крайне часто. Почти всегда эти самые попытки заканчивались весьма плачевно и пришлось помогать Растяпе снова, создавая таким образом замкнутый круг, для прерывания которого нужно было искусственным путём создать себе проблемы, причём такие, какие неуклюжий сумел бы решить.       Разбитое стекло в деревне смурфиков просто так не выбрасывали: могут пораниться животные, может начаться пожар. Да и к тому же ходить по лесу, когда вокруг валяется какой-то мусор, занятие не из приятных. По этим причинам — и по некоторым другим тоже — смурфики стекляшки вообще не выбрасывали. Они сохраняли их, чтобы потом, когда потребуется изготовить какую-нибудь вазу, склянку, бутылку, да хоть тот же стакан, можно было использовать уже имеющиеся осколки. Всем этим делом занимался Стекловар. Он не только варил стекло из песка, но и перерабатывал старое: аккуратно, в защитных перчатках и очках, раздалбливал его в крошку и снова плавил его, причём используя более низкую температуру, что было на руку и ему, и Дровосеку, которому уже жутко надоело количество потребляемых Стекловаром всякий раз, когда он изготавливает что-то из стекла, дров.       Сейчас Мастер шёл к дому Стекловара, чтобы сложить осколки в большой ящик, который, собственно, для того там и стоял, чтобы все, у кого имелось стекло на переработку, могли складывать его туда. Встретить самого Стекловара механик не надеялся: он определённо празднует. Да и не нужно было, поскольку ящик стол на улице, чтобы каждый желающий мог воспользоваться им без проблем.       Его домик находился на окраине деревни, недалеко от мельницы и пшеничного поля. Мельник и Фермер постоянно говорили, что их раздражает бесконечный поток дыма из трубы его жилища, но Стекловар переезжать не собирался. Он жил в домике-грибке со светло-серыми стенами и кораллового цвета крышей, внутри которого круглый год было жарко и из трубы которого постоянно валил дым. В комнатах находилось множество разнообразных инструментов для работы со стеклом, красок и просто старого хлама, который смурфик не хотел выбрасывать, но который, тем не менее, был в идеальном порядке. Окна были почти всё время занавешены, но это было лишь потому что Стекловару мешало солнце, когда он изготавливал что-нибудь из стекла. Сам же он был весьма дружелюбным и общительным и любил проводить время на улице с другими, при условии, что он будет в шарфе.       Через несколько минут сравнительно медленной ходьбы Мастер добрался до жилища Стекловара, откуда праздника было не слышно и не видно, сложил осколки стекла в ящик и остановился в раздумьях. Стоит ли ему возвращаться на площадь? Делать ему там особо нечего, в отличие от мастерской, где у него всегда есть занятие. Настроение так себе, с таким на праздники не ходят. Никто даже и не заметил, что он ушёл.       Смурфик поднял голову и посмотрел на небо, усеянное маленькими пушистыми облачками. Солнце начинало садиться, но до темноты оставалась ещё куча времени. В самом деле, что ему делать на празднике, который будет длиться ещё наверняка несколько часов? Лучше уж он пойдёт проведает плотину, которую стоило бы уже подкрасить, наведёт порядок у себя в мастерской, разложит винтики и гайки по коробочкам. Возможно, ему в голову придёт очередная гениальная мысль. Вот только пока в голову лезло немного не то, что нужно.       Силач, казалось, тоже чувствовал это. Он не стал настаивать на помощи, как он делал обычно. Не завалил Мастера вопросами о том, что с ним такое, чего это он грустит и не переработал ли он. Изобретатель с отвращением отметил, что ему хотелось бы сейчас услышать этот ненавистный вопрос, причём от того, от кого этот вопрос он слышать больше всего не любил. И как он до этого докатился? Хороший вопрос. Мастеру начинало казаться, что он становится сентиментальным — или сантименталтным, как часто на французский манер говорил Художник, выводя Поэта из себя, — как сам Поэт или, не дай Смурф, как Смурфетта. А может, он всегда был таким, но просто не замечал? Не замечал, потому что никогда не задумывался об этом, потому что никогда не попадал в такую ситуацию. А вдруг он не был и не начинал становиться сентиментальным? Вдруг это было абсолютно нормальным явлением? Изобретателю знакомо было мнение, что то, что имеется, начинает цениться только тогда, когда его уже нет. Может, проблема в этом? Может, он всего-навсего стал ценить то, чего у него больше нет? Нет, что за глупости, у него всё есть, он ничего ещё не потерял. Наверное.       Возможно, Мастер продолжил бы свои невесёлые размышления на эту тему, если бы, проходя неподалёку от площади, не услышал голос Хохмача, продолжавшего рассказывать со сцены свои глупые шутки.       -… Знаете, почему одиночки не общаются друг с другом? Потому что у них нет друзей!       «Очаровательно, — меланхолично подумал Мастер, — именно то, что я хотел услышать». Он заглянул из-за угла на площадь обвёл её взглядом, проверяя, не хватился ли кто его отсутствия. Со странной сместью грусти и гордого равнодушия Мастер заметил Силача, окружённого несколькими смурфиками, с которыми он оживлённо болтал, и поймал себя на глупом желании быть замеченным именно Силачом. Но он тут же прогнал прочь эту мысль: даже если он тебя заметит, ему будет абсолютно всё равно.       И это отчасти твоя вина.