𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Дельфини — самая старшая из детей Верховного мага, самая старшая и столь же нелюбимая. Дельфини или же ласково, как говорили лишь я да мать моя — «Дельфи». Кровная дщерь Лорда Волан-де-Морта и Беллатрикс Лестрейндж, рождённая поздним вечером 13 июня 1997-го года. Матушка любила в детстве читать нам магловские сказки, более всего была мне по нутру история про Буратино, мальчишку, вырезанного из полена, и порой, в далеком детстве, отец наш казался мне Карабасом-Барабасом. Я как-то сказала о том матери, она в ответ лишь лучезарно улыбнулась, перед уходом с некой печалью прошептав: «Как жаль, что жизнь наша не театр, а добро никогда не победит зла, Лили!» Я её, конечно, не слушала, жизнь мне казалась сказкой, сказка же — жизнью, а посему Дельфини бурное моё воображение превращало в Мальвину, дядюшку Рудольфуса — в Артемона, добро же обязательно побеждало зло. Это, конечно же, было ложью, умелой иллюзией безграничного счастья: Мальвиной в нашей истории была матушка, а вот Артемон её давным-давно мёртв. — Кто же тогда у нас ты, моя солнцеликая госпожа? — знойными деньками безвозвратно ушедшего нашего детства отец любил щёлкать меня по носу, острие длинного ногтя приятно щекотало кожу, я на это заливисто смеялась, неуклюже целуя длинные его руки. — А я, Vati, Лиска Алиска! — в алых очах блестели смешинки, он мне улыбался, и это несомненно выглядело жутко, но улыбки отцовские я любила более всего на белом свете. Быть может, оттого и выло моё несчастное сердце, что из года в год лицезреть их доводилось все реже: не оставалось поводов. А милая мать моя, чуть устало опустившаяся напротив нас с отцом, игриво улыбалась, лукаво вопрошая: — Кто же твой кот Базилио, Лилиан?! Растеряно хлопая глазами, сдвигая бровки к переносице, я наивно промолвила, чем несомненно повергла сидящего рядом мага в шок: — Ты задаёшь такие глупые вопросы! Конечно же мистер Долохов! Антонин, как и родители, тогда хрипло рассмеялся, а озадаченная Лили, родом из потайных уголков сердца матери, осколков души отца, так и не поняв причины всеобщего веселья, недоуменно глядела на дражайшего — как часто и с какой неизбывной нежностью я Его упоминаю! — papa: — Боюсь, Долохов для тебя слишком стар, моя милая Алиска, ежели так, то лучше выбирай Карабаса-Барабаса, ибо пиром правит именно он, — мой горячо любимый Vati был прав, впрочем, разве не колдуны вроде Него, эти богоподобные Карабасы-Барабасы, судят, чему быть истиной, а что, вопреки всему, следует обратить в ложь? Разве не вся наша жизнь крутится вокруг их свинцовой тяжести воли? И разве всегда следует прислушиваться к их советам? — А я, Прозерпина, — вскинув подбородок, выкрикнул мой братец, — матушкин Пьеро! Спустя года отца я так и не поняла. Отчего же он так не любил Диаваля, отчего был столь холоден к милым моим Мальвинам?! И главное чем же, чем же всеобъемлющую любовь всеобщей погибели заслужила я?! Ах, дражайшие друзья, разве не имеет права несчастное дитя, слишком рано познавшее и смерть, и ненависть, и подлейшее из предательств, на эту бессовестную ложь, попытку впасть в забвение, убежать от важнейшего ответа, забыть о главной драме наших угробленных жизней?! Бравого Диаваля отец не любил, жестоко полагая, будто тот способен пойти против родного своего отца, позариться на то, что может принадлежать лишь Господину Тьмы — дыма не бывает без огня. А Мальвины… о Мальвинах лучше позже. — Лиска Алиска будет мне предпочтительнее всего театра, — шептал Тёмный Лорд, вдыхая аромат податливых моих волос. — Лиска Алиска — моя душа, моя госпожа! Знойными деньками безвозвратно ушедшего нашего детства папенька казался мне самым лучшим, самым любимым, и уж точно не безжалостным монстром, коим его звали многие в мнимой безопасности супружеских спален. Карабаса-Барабаса я, вероятно, не любила, а вот отца — очень. Я любила трепыхание змеиных прорезей Его лица, любила раздвоенный язык безгубого рта, любила залитые кровью Его глаза. — Увы и ах, душенька, Карабас-Барабас, равно как и кот Базилио, уже стар. Весенняя мать моя тогда ехидно усмехнулась, едва не прошипев в бесстрастное лицо: — Крестражи дают бессмертие, но не столь вожделенную тобою молодость. И я, в порыве необъяснимой ярости, правимая наивным желанием защитить того, кто в защите никогда не нуждался, хлестко ударила её по лицу — получилось, конечно, слабо, но все же того было достаточно, дабы почувствовать себя униженной, оскорбленной собственным ребёнком, плотью и кровью своей. А Темный Лорд молчал, молчание Его было громом средь ясного неба, реквием по Гермионе Джин Грейнджер, в ледяном том молчании звучал жуткий приговор, Он молчал, а багряные очи на мраморной маске блестели довольством, довольством и неясной, сокрытой в непроглядной тьме вертикальных зрачков, видимой, вероятно, лишь мне, грустью. Летом Солнце в резиденции Верховного мага было палящим, летом я любила отца, а мать с отвратной горечью смотрела на меня. Тогда — я уж не вспомню даты да и месяца — очаровательная Дельфи пела для меня, и томность нот с чёрно-белых линий очаровывала всех вокруг. Голос её — звон колокольчиков, трепыхание крыльев бабочек, легкий ветерок знойными деньками. Васильковые очи переливались в свете палящего шара, а Vater молчал, Он молчал пронзительно глядя на сжавшуюся, будто бы даже напуганную столь пристальным вниманием, неё. Багряная кровь растворялась в нескончаемой глубине родниковой воды ангельских глаз безликой Госпожи. — Дельфини, — родной голос разносился по садам ледяным шипением ядовитых змей, — знаешь, ты совсем не походишь на Беллу. Я мадам Лестрейндж, конечно, не застала, однако Драко, Драко Малфой, изредка, но все же говорил о тетушке своей, шептал, что несмотря на годы заточения в Азкабане, была она необычайно хороша собой и ещё более жестока. В пыльном доме Блэков висел портрет, женщина на нём, извечно развёрнутая спиной, изредка что-то бормотала, безумный хохот колдуньи отскакивал от голых стен, впитывался в кожу, точно смертельный яд от укуса, навсегда оставаясь в памяти звоном бутылочного стекла. — Моя солнцеликая Госпожа, мягкая кожа, шелковые волосы, изящные изгибы, знаешь ли ты, сколь очарован тобою Карабас-Барабас? — он, казалось, говорил это шутя, я же — буду повторяться вечно — Карабсом-Барабасом очарована не была, а вот отцом — несомненно. И бледнеющая Леди Гермиона, страстно ненавидя отца, наверное, не любя свою Лили, отчего-то ревновала его опасалась за меня. Утомительные разговоры о гнусном прошлом Мраксов, поучения и укоризненные её взгляды воспаляли во мне корень огнедышащей ненависти. Она была мне матерью, но все же порой я беспечно позволяла злобе застилать тёмные мои глаза. — У тебя его очи, — в тот вечер матушка была необычайно хороша, — ах, как странно: ты совсем не походишь на меня! Развалившись на тахте у ног отца, я глядела на неё не отрываясь, я глядела на неё, будто зная, что изысканной розе дурманящих садов Волан-де-Морта цвести осталось совсем чуть-чуть. Воистину, удивительная вещь — время, Лорд Тьмы был ему неподвластен — по крайней мере сам он так считал. — Время совершенно бесстрастен, Лилиан! — у Дельфи волосы, точно у Мальвины, белое золото отцовского кольца в переваливах летнего солнца имело голубоватый оттенок, ах, моя сумасшедшая Дельфини, ты была неизменно красива и столь же мудра. — У Времени густые усы, а взгляд оттенка хрусталя, взгляд ужасней отцовского, Прозерпина! — Лишь одно известно мне достоверно, дорогая сестра: время скоротечно, а посему лучше предпочитать иллюзиям, серую реальность наших жизней. Райские сады детства давным-давно завяли, Дельфи! — Сегодня Луна кровью сочится, точно глаза отца… — фарфоровая головка её, покоилась на острых моих коленях, серебро небесных локонов создавало необычайный контраст с извечно траурными одеяниями. А у Диаваля волосы цвета воронова крыла — жёсткие-жёсткие, густые-густые. Тонкие уста его были извечно сухи да опущены в лютом презрении, в дьявольской ненависти, обращённой неясно было к кому. — Молись, Дельфини, взывай к Мерлину, а лучше сразу к Салазару! Как бы нам с тобою не захлебнуться в крови его очей, — брат меня презирал, презирал за ненависть к матери, за тёплые чувства к отцу, за необычайную, так и не признанную ни мной, ни им, но все же неоспоримую нашу схожесть. Дражайший брат мой прекрасно знал: смерть его неизбежна, а причина воистину страшна. Причина таилась в ненавидящих взорах, в притягательной силе единственного наследника Империи. Причина таилась в темных углах пыльных залов резиденции Верховного мага. Смерть Диавалю в спину надрывно дышала, Смерть Диавалю на ухо шептала, шептала голосом родного отца. — Ты простишь меня, — спросил Темный Лорд спустя года, — ты простишь меня, моя солнцеликая госпожа? Я тогда ему отчаянно улыбалась, горечь сияла белоснежными моими зубами, тоска пожирала чёрные мои глаза. — Погибель моя в том заключена, что вам я даже гибель свою прощу, — он глядел на меня неотрывно, глядел с благоговением, глядел, точно лицезрел впервые. — Несусветно глупа ваша Лиска-Алиска, Vater, несусветно глупа и столь же безумна в слепой своей привязанности.