𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

В Хогвартсе стены выложены диким камнем. В Хогвартсе нам с Диавалем ученики кланялись в пол. Их было трое: Скорпиус Малфой, Тедди Люпин и Вивиан Снейп. Их было трое: мой ровесник Скорпиус, старшекурсник Люпин — сын лютых врагов отца, внук отрекшейся тетки Дельфини, а ещё Вивиан, Вивиан Снейп — девчонка ноября, безмолвия и гулкой пустоты бездонных глаз одинокой души. Они не кланялись. — Скорпиус, мой дражайший друг, — Чеширский кот позавидует улыбке моей тем летним днём, — шепну тебе по-секрету: в июне розы вянут, в июне розы обращаются в пепел! В резиденции Верховного мага солнце грязное-грязное, тьма таится в ослепляющем его сиянии, гибель кроется в ласковых его лучах. — Расскажите, Миледи, — Скорпиус Гиперион Малфой не похож на отца и уж тем более на деда, ледниковые его очи искрят нежностью взоров Астории Гринграсс, — расскажите о Госпоже, о том какой она была. — Гермиона Грейнджер — весенняя роза дурманящих садов отца, — воспоминания туманной пеленою застилают мне глаза, — она — предательница, любительница маглов, весенняя ваша Госпожа — защитница всех сирых и убогих. — Разве ж вы её не любили? — наивный-наивный мальчишка, наивный совсем как моя Мальвина! — Мой милый Гиперион, скажи мне, поведай своей Госпоже, чья она дочь?! Райские сады растворились в призрачном счастье далекого июня безвозвратно ушедшего моего детства. Сады завяли, а мы — нет, мы были в июне спустя года, были тенью мрачных коридоров, отражались в стеклянных глазах отца. — Вы — младшая дочь нашего Господина и Леди Гермионы — однокурсницы моего отца. — Не-е-ет, дорогой, — «Я отвечу, что моей матушкой была Гермиона Грейнджер» — я вам, маменька, солгала, — кто твой Господин, Скорпиус, скажи мне кто он?! Было лето, солнце было палящим, солнце было палящим, а юный Малфой был осколками разбитого истошным криком прошлого стекла. — Темный лорд, Миледи… «Темный лорд — всего лишь тень моего отца!» — безумно полагаю я. — Ну же, Скорпиус, ты знаешь, что твоя Госпожа желает услышать, скажи мне, Скорпиус, скажи, ежели ты не трус! — мне нравилось с ним играть, с моим хрустальным мальчишкой, мне нравилось его поглощать, мучить, вознаграждать, он был одной из страниц нашего детства, он был мне дорог, иногда, когда я позволяла себе ценить, знать цену людям, вещам. — Л-л-лорд Волан-де-Морт, ваш отец Лорд Волан-де-Морт, — уголки губ слегка поднимаются, взгляд направлен в пустоту, а развалившийся на скамье Диаваль глядит на меня выжидающе — у него глаза весенней розы дурманящих садов отца. — Всё верно, Гиперион, я — младшая из детей Лорда Волан-де-Морта — Тома Марволо Реддла, — только мне дозволено было произносить имя это, — а матери у меня нет и не было никогда. У Диаваля её глаза, а взгляд сочиться презрением, направленным, конечно же, на меня. У Диаваля губы отца, а язык острее ножа: — Меня от тебя тошнит, Прозерпина, — ах, сколько ненависти в его словах, сколь отвратно звучало моё имя из его уст. — Ну, хоть убейся, милая сестра, истины ты изменить не сумеешь. В жилах твоих кровь грязнокровки течёт, кровь лучшей подружки Гарри Поттера, кровь лютого врага дражайшего твоего отца! Брат, очевидно, был прав. Он, пожалуй, был прав всегда, признаться, в детстве это сильно раздражало меня. Брата я, вероятно, любила, но всё же недостаточно сильно, а жаль. Знаешь, я часто винила себя в событиях последующих лет, винила в его скоропостижной смерти. Мой дражайший брат, моя плоть и кровь, умер молодым, он умер молодым, а ненависть опущенных в презрении уголков губ осталась с ним навсегда. Мой глупый Диаваль умер молодым, он погиб от руки собственного отца, возможно, в этом была виновата и я. Василис был необычайно похож на нашу мать, был, точно юный гриффиндорец, дерзок и смел, он был идеалистом и блюстителем справедливости. Из глаз братских на меня укоризненно и несколько горестно глядела Гермиона Грейнджер — я её не знала, ведь матери у меня никогда не было. Я её не знала, но все же в дальнем шкафчике туалетного столика, оставшегося ещё со времён чужой сейчас Лилиан, хранилось жемчужное ожерелье — подарок отца. Это ожерелье некогда принадлежало Гермионе Джин Грейнджер, однако, когда меня спрашивали: — Кем была ваша мать?! Я неизменно отвечала, отводя в сторону глаза: — У меня матери не было. Впрочем, скажите, негласные мои друзья, разве ж было это не так?! Гермиона Джин Грейнджер была не иначе как наложницей моего отца и как-то, спустя года, он мне сказал: — Грязнокровка не обладала ни ослепляющей красотой, ни особым магическим потенциалом, но в ней было то, чего не было ни в одной средь иных женщин… Темный лорд вдруг замолк, а бескровные его уста опустились в недовольстве, он все же продолжил, но говорил будто нехотя, точно испытывал отвращение от произносимых слов. — Она была до неприличия дерзка и до глупости бесстрашна, — тут отец несколько язвительно усмехнулся, а после, пристально взглянув на меня, сказал куда тише, — если любила, то по-настоящему, ежели ненавидела, то всей душой. Это был вечер первого января, мне исполнялось двадцать лет. Я не была замужем и даже обручена, Дельфини состояла в принудительном браке с ненавистным ей Теодором Ноттом, а Диаваль, к огромному недовольству отца, был, точно дурнокровное ничтожество, пленён равнодушной Вивиан Снейп, коротко говоря — остальным было не до меня. Семьи у меня более не было, существовали лишь Лорд Волан-де-Морт, редкое общество мистера Долохова, а ещё реже — васильковые очи сестры, полные слёз и тоски. То был вечер первого января, мне тогда исполнилось двадцать лет. Мы с отцом были вдвоём, а за окном бушевала метель. Темный лорд глядел неотрывно, он с поразительной сосредоточенностью изучал мертвецки-бледное лицо моё, а после, видимо довольный увиденным, расплылся в улыбке, кивая, вероятно, самому себе. — Ты совсем не походишь на мать, со мной тоже схожа не во многом. — А на кого же, — удивлённо вопрошала я, — на кого же в таком случае я похожа? Языки зелёного пламени камина извивались, точно ядовитые змеи. Шипение их походило на плач, а танец — на «Танго смерти» Вивальди. — Ты походишь на сюрреалистичное видение, — вдруг он встал с кресла и с воистину пьянящей грацией смертоносного зверя стал плавно приближаться ко мне, замершей а неясном предвкушении, готовой принять всё, будь то адская агония иль же райское наслаждение. Сев на корточки ровно напротив, отец очертил кончиком ногтя острое мое колено, белизна кожи нашей сливалась воедино, мы точно являлись одним целым и неясно было где начинался он, а где заканчивалась я. В кровавых колодцах отражалось пламя камина, в них жалобно стонала жизнь, в них, сокрытая тьмой вертикальных зрачков таилась неминуемая гибель. — Из чьих же ты снов, моя солнцеликая Госпожа? — во всем мире звал так он лишь меня. — Разве не из ваших, Vater?