𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

— Куда мы отправляемся?! — вопли мои разрушали тревожную тишину, а жалкие попытки вырываться из крепкой материнской хватки, увы, успехом не обвенчались. Она казалась чрезмерно взволнованной, дыхание её было безбожно сбито, нездоровый румянец сиял на извечно бледных ланитах, а заметно потемневшие очи горели неясной мне тогда надеждой. Я же, не изменяя вредности характера, кою вечно прикрывала деланной принципиальностью, упрямо стояла на месте, подозрительным своим прищуром прожигая в грудной клетке женщины сквозную дыру. У милой моей Дельфини очи — чистые колодцы, горные ручьи. У милой моей Дельфини очи — наивность, да чистота. Мне бы утонуть, да отчего-то не тону. У дерзкого моего Диаваля очи — ночной пожар, обжигающая страсть. У дерзкого моего Диаваля очи — терпкость конька, да жар ночей. Мне бы сгореть, да отчего-то не горю. Лишь пристально гляжу на невежественную свою мать, опустившуюся предо мной на колени, точно жалкая рабыня, сжимающую в одной руке ладошку Василиса, а другой приобнимающую хнычущую сестрицу, на мать, молитвенно шепчущую: — Лили, солнышко, — меня едва не стошнило от ничтожности ее в тот момент, — умоляю тебя, здесь опасно оставаться. Бунтовщики подняли восстание. Восстание! Восстание! Восстание! — Люцифером шипело полубезумное мое сознание. В тот день я впервые почувствовала, что значит бояться, страшиться до потери пульса, да только вот ни за мать, ни за брата, ни за Дельфини: я отчаянно страшилась за отца своего, страшилась за себя. «Жив отец — жива и я» — неизменное, стойкое, точно египетские пирамиды, правило, коим я руководствовалась всю жизнь. Эгоизм, мои друзья, вопреки всему, — лучшая черта. Видимо стояла я подобно статуе чрезмерно долго, ибо дражайшая матушка грубо схватив меня за локоть понеслась по бесчисленным коридором, время от времени, будто бы воровато, оглядываясь. Преисполненная лютой злобой на женщину, находясь на гарани истерики, сдерживаясь изо всех сил, дабы не зарыдать, я яростно зашипела, едва не срываясь на парселтанг: — Немедленно отпусти меня, поганая грязнокровка! — вероятно стань свидетелем этой сцены кто из пожирателей, не сумели бы они отличить интонаций моих от отцовских. — Это приказ! Та вмиг замерла, мелко, будто пугливо, задрожав, слезы её отражали боль подлинного разочарования, да глубокую обиду — такую обычно не зализывают умелые языки времени, не берут швы, не стирает мощный Обливейт, такая обычно паразитом пожирает внутренности, отдаётся горечью на кончике языка, морской солью в уголках иссохших глаз, впрочем, негласные мои друзья, мне как и всегда было совершенно плевать. Она поражено замерла, но все же спустя время вновь сорвалась на бег, сорвалась, точно напуганная лань, антилопа, не теряющая надежды сбежать от хищника — детская наивность, гриффиндорский пыл, неисчерпаемая самоуверенность. И вот, преодолев множество коридоров, к глубокому моему несчастью не натолкнувшись ни на одного пожирателя, мы добрались до единственного открытого камина, был он, никогда и никем не отслеживаемый, в кабинете отца. Матушка втолкнув нас в разинутую его пасть, зашла следом, дрожащим голоском произнеся: — Штаб Ордена Феникса! И тут мне стало ясно, что мать моя, ровно как сестра и брат — мерзкие предатели. Ненависть горела сужеными моими зрачками, презрение сочилось опущенными уголками пухлых моих губ. — Нет ничего важнее верности! — у дражайшего моего отца были алые очи и льдистый баритон. Он мне шептал вечерами о пытках, о смертях, о войнах. Он целовал меня в лоб вечерами, любил, поучал. Мой отец — мой вечер. Мой отец — мои грёзы, моя неминуемая гибель, моя нескончаемая жизнь. Здесь же, в суровой реальности злосчастного того дня, пропитанные отвратным запахом иллюзорной надежды, находились все самые ненавистные мне люди. Здесь были те, кто погубили множество жизней наших союзников, здесь стояли виновники смерти Беллатрикс Лестрейндж, а Дельфини была совершенно спокойна, вела себя так, будто все происходящее правильно, будто так и должно быть. Разве есть нечто хуже осознанного предательства, мои негласные друзья?! Но более всего ненавистен мне был рыжий волшебник с плебейским именем — Рон Уизли. Он беззастенчиво обнимал мою мать, невинно, но оттого не менее мерзко, целуя её в губы. — Кто же, кто же в таком случае, Пьеро? — извечный вопрос детства, ответ на который нашла я лишь спустя года. Ответ на который принесло взросление, оглушительная пощёчина суровой реальности, звон разбитых зеркал, грязная-грязная кровь на мраморном полу ванной комнаты. В злосчастной моей судьбе Мальвин было не иначе как две: у одной космы сотканы из чистейшего серебра, другая же обжигала терпкостью дешёвого конька. У моей Мальвины Артемон оказался Пьеро, а Пьеро вдруг стал Артемоном. Запутанно, не так ли? Но ведь Мальвин было целых две! Вторая на глазах собственного дитя впивалась со всем жаром львиного сердца в отвратные уста рыжего полудурка. Рональд Уизли на Пьеро не тянул, но отчего-то им был. — Какая Мальвина, такой и Пьеро! — растягивая губы в презрительной усмешке шептал Люцифер. Люцифер, сотканный из бесчисленных пороков туманного моего сознания. Впрочем о судьбах несчастных моих Мальвин несколько позже. В тот, пожалуй, переломный день я была одна, я была одна против всех, я была одна на территории врагов, я была одна, кто вместо жалости во взглядах, получила плохо скрываемую ненависть. Слаще ненависти бывает разве что страх — вкусишь запретные эти плоды лишь раз, прочувствуешь всеми фибрами окаменевшей души пленительную агонию всевластия, пряность собственной вседозволенности — остановиться более не сумеешь. — Мой отец не прощает предательства, — презрительно выплёвывала я, прекрасно зная, что правда ранит пуще любого кинжала, пронзает ничтожную надежду насквозь, режет на кусочки иллюзию мнимого счастья, — все вы будете дохнуть медленно и мучительно. Мать плакала с щенячьей мольбою глядя на меня, однако истина была проста и донельзя ясна: они проиграют, они проиграют и тогда кровь затопит все вокруг. Мне не было жаль. «Жалость — удел слабаков», — выдыхая дым молвил Долохов. Огонь полыхал отвратно рыжим пламенем, проклятая грязнокровка укачивала Диаваля, целуя в гладкий лоб Дельфини. Я же стоя в стороне, из раза в раз, не зная усталости, проклиная собственную слабость, сжимая в бессильной ярости кулачки, пыталась наладить ментальную связь с отцом. Vater! Vater! Vater! — вопило разгоряченное сознание, молилось всем магловским Богам, обливалось жгучими слезами, лишь бы он услышал, лишь бы он пришёл за мной! — Прозерпина, — убогое укрытие рассеивалось пред покрасневшими очами, сознание моё медленно погружалось в мучительный транс, — где вы? Властный шёпот отца — услада для слуха моего, отвратная юному сердцу надежда. — Штаб Ордена Феникса, — боль безжалостно ломила тело, я же стиснув зубы, как учил Рабастан, продолжила, - мать переместила нас через ваш камин. Молю вас, папенька, заберите меня! — Впусти меня! — о, если бы я могла! — Не могу, отец, — чистая правда переливалась в свете свечей всеми оттенками отчаяния, — не сумею. — Сумеешь, Прозерпина. И я, захлебнувшись болью, утонув в безмолвном вопле, вонзившись ногтями в мягкую кожу ладоней, впустила. Впустила, молясь Мордреду и Моргане, дабы вытерпишь эту адскую муку, дабы выжить и сполна насладиться унизительными мольбами, истошными криками, вкусом и звуком Круциатуса, наложенного на недалеких повстанцев. Дальше, к великому сожалению, помнится мне все смутно, тёмные фигуры верных слуг, отчаянные визги орденцов, истеричный плач матери, а главное и более всего мною желанное — прикосновения извечно сухих губ, ледяных рук, успокаивающее шипение дражайшего отца. Что есть прощение? Разве можно простить худший из всех возможных грехов. Ежели верить Алигьери Данте — магловскому писателю, с которым вероятно знакомы многие средь вас: девятый круг ада полниться тварями вроде моей матери, однако она отчего-то вновь была помилована повелителем наших душ или же это была всего-навсего иллюзия прощения, иллюзия государевой милости? Что если болезненные стоны, истошные вопли, унизительные мольбы, поздними вечерами раздававшиеся в отцовской спальне, жуткими эхо разносившиеся по огромному поместью, доносившиеся до извечно темных моих покоев, до самых дальных залов, до пыточных камер сырых подземелий, что если они принадлежали не прощённой моей матери?! Хотя полагаю в данном случае союз — «если», будет несколько неуместен, ведь у истины нет ни оттенков, ни вариаций. Истина всегда непреклонна и порой ужасающа в своём единстве. — Скажи мне, моя солнцеликая госпожа, — острые его колени — покой души моей, едва уловимый стук сердца — плен сознания моего, нежность ледяного голоса — высшая из всех наград, — чего достоин предатель? У моей матери были карие-карие глаза, в тот миг они, безвозвратно утратив извечный свой пыл, навсегда потеряв казалось неисчерпаемую страстность, навечно лишившись глупого своего бесстрашия, походили на обыкновенные стекляшки. В тот самый миг зеркала бились, вопль молчания резал слух, утраченная надежда переливалась всеми оттенками коньяка. — Смерти, Vati! — «Жалость — удел слабаков», — молвил мой дражайший Антонин, а я кивала в молчаливом согласии, своему прелестному Базилио я кивала почти всегда.