𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Неисчерпаемую любовь к магловской литературе привила мне не иначе как матушка, сама она, к сожалению, умерла, ведь розы райских садов дражайшего нашего отца цветут лишь раз, а вот любовь к сему чтиву осталась со мной навсегда. Навсегда — воистину мерзкое словцо, Vater повторял его из раза в раз, Vater в вечность верил, он ею упивался, однако порой, милые мои друзья, вечность не более чем мгновение, меньше, чем вдох, больше, чем выдох. Меньше жизни, но все же несколько больше смерти. Вероятно, мои негласные друзья, не многим из вас доводилось ознакомиться с прелестным по-моему мнению произведением магловского поэта Оскара Уайльда под названием «Портрет Дориана Грея». Портрет, отражающий душу, наделяющий, страстно вожделенным отцом моим, бессмертием, дарящий вечную молодость. В моей жизни, увы и ах, портрета такого не было, однако в моей жизни были алые очи. Алые очи, обрамлённые рамой из чистейшего серебра, — зеркало омерзительной моей души. Глаза карие, порой подходящие на материнские, но всё же мои — отражение ещё более отвратной, хотя казалось куда там, души Лорда Волан-де-Морта. У нас с ним был бы один портрет на двоих. У нас с ним жизнь была одна на двоих, а гибель тем более. — У нас с вами одни грехи на двоих, — шептала темноволосая, бледнолицая, кареглазая девчонка. Когда-то это была я, сейчас же некто чужая. Сейчас же она, растворенная в райских садах прошлого, в коридорах резиденции Верховного мага, в алых, точно кровавые закаты далекого детства, очах, безмолвной тенью оседала на дне бесстрастных очей людей, кои когда-то знали дщерь Темного своего господина, — Vati! У нас с отцом был бы один портрет на двоих. Он несомненно был бы уродлив, уродлив до невозможного, до тошноты, до искривлённых в омерзении губ, лица наши растворились бы в кровавом месиве, кровь была бы грязной-грязной, точно у ненавистной моей матери, а ежели и осталось бы нечто от некогда величественных ликов наших, то было бы оно, будьте уверены, друзья, несравнимо в ослепляющем своём уродстве. Было бы, если бы, ежели — бессмысленные слова, не имеющие ничего общего с суровыми реалиями скоротечных жизней наших. Возвращаясь к матери, ведь исповедь моя должна быть именно о ней, матери у меня никогда не было, но все же в дальнем шкафчике туалетного столика моего, рядом с жемчужными бусами и стопкой пожелтевших писем трепетно хранилось кое-что ещё. Там, в том самом шкафчике, защищённом бесчисленным количеством темных заклинаний, хранился толстый блокнот в кожаном переплете. Этот блокнот — самое ценное, что у меня когда-либо было. Этот блокнот — целая жизнь, воспоминания полные счастья, трагедии, сочащиеся, точно клубничная начинка из материнского пирога, раздирающей душу болью. Этот блокнот — жизнь Гермионы Джин Грейнджер. У меня матери не было, но всё же редкими вечерами, когда тёмною птицей тоска селилась в каменном моем сердце, я погружалась в ту жизнь, в истории такого чужого детства. Я с легкой улыбкой читала о проделках Мальчика-Который-Выжил, о извечно ворчливом профессоре зельеварения, о нескончаемом обжорстве ненавистного мне Рональда Уизли. Рональд Уизли мою мать целовал, чрезмерно неумело, робко и по-ребячески. Он её целовал легко, целовал, ломающимся подростком, солнечным лучиком, с неумолимо рассеивающейся в адских садах Темного лорда надеждой. Он любовно целовал, она любовно отвечала А на страницах потертого блокнота цвела жизнь, там проходило чужое детство, там с годами сгущались тучи, там, на последних листах адское пламя сжигало все на своём пути, там, детство растворялось в юности, а юность в суровых реалиях взросления. Там мой отец обладал матерью, изредка её целовал, целовал иначе, он её целовал по-французски, страстно и очень-очень грязно, но чаще все же выпивал, выпивал младую кровь, точно изголодавшийся вампир, высасывал душу, точно безжалостный дементор. Мы с вами тоже отправимся назад. Перенесёмся в начало всех начал. «Он меня пугает. Я была вызволена из подземелий, дабы ежедневно помогать пожирателю с зельями. Работа не пыльная, а зельевар кажется мне дружелюбным. Он меня пугает, ведь Он частенько спускается к нам в подземелья. Там готовится некое зелье для Него. Он меня пугает. У Него кровавые глаза, а в них на меня укоризненно глядит мой милый Гарри! Но ведь я не виновата, я просто отчаянно желаю выжить, выжить несмотря ни на что! Он смотрит на меня каждый раз, глядит оценивающе, а душа моя уходит в пятки. Он меня пугает, когда презрительно ухмыляясь шепчет: — Как успехи у нашей грязнокровки, Арман? Зельевар меня неизменно хвалит, он кажется мне живыми, ведь все остальные здесь мёртвые. Возможно я схожу с ума. — Лучшая ведьма столетия! — у Него голос походит на змеиное шипение, я же отчаянно хочу жить. Я отчаянно хочу жить, а посему когда спустя время Нарцисса Малфой неожиданно появляется в моей комнатушке, я лишь киваю в молчаливом согласии, позволяя ей облачать исхудавшее тело в тошнотворно-изумрудную мантию, укладывать буйные патлы, выкрашивать уста алым, ведь Темному лорду нравится именно так. Я отчаянно желаю жить, а посему безвольной девчонкой шагаю к Его покоям, шагаю в молчаливом обществе вечно молчаливого Долохова, от него неизменно смердело табаком, а после рейдов ещё и смертью. Антонин Долохов был назначен главой мракоборческого отдела, и должна признаться, справлялся с работой в разы лучше предшественников. Какая горькая ирония, безжалостный убийца, заключённый Азкабана, искусный лжец, человек, не знающий понятий морали и совести, справлялся с задачей лучше кого бы то ни было! Я шла к Его покоям, зная, что выйду другим человеком, прекрасно осознавая, что за один вечер постарею на сотню лет, опущусь ниже плинтуса, потеряю остатки чести и достоинства. Дубовые двери раскрывались, Долохов кланялся, я же опускалась в низкий реверанс. Темный лорд, точно магловский Бог, устрашающей тенью восседал в обитом чёрным бархатом кресле. В Его покоях света не было, лишь отблески догорающих свеч, делающих лик Его ещё более устрашающим. В Его покоях света не было, лишь непроглядная тьма, да слабое сияние полной Луны, сквозь слегка приоткрытые шторы. Темный лорд восседал в бархатном кресле, точно магловский Бог: широко расставив ноги, откинув голову на спинку, наигранно-презрительно глядя на меня. — Раздевайся, — Лорд Волан-де-Морт согласные тянет, перекатывает на языке, шипит змеёй, щурит бездонные очи в вызове. Темный лорд, вопреки всему бывает ласков и даже терпелив, по крайней мере первые пару минут. Что есть пара ничтожных минут, когда невыносимая пытка твоя длится целую вечность?! — Раздевайся! — вторит Он, я же перепуганной ланью, загнанным зверьком, смазливой девчонкой пред Ним замерла, замерла не в силах пошевелится. У лорда Волан-де-Морта повадки хищника, а ступает Он, точно Господь. Он ступает прямо ко мне, ходит вокруг, разглядывает, дышит в спину, точно гибель неминуемая, недовольно цокает раздвоенным языком, острых плечей ледяными руками касается, буйные патлы с них убирает, на белёсый кулак наматывает, к костлявому телу своему прижимает, на ухо проникновенным шепотом шепчет: — Ты вошла гордой львицей, Гермиона, а вылетишь никчёмным мотыльком. — честь моя тонет в кровавых колодцах, а я лишь об одном молю: «Прости меня, Гарри, молю, прости!». Старшая палочка скользила по моему позвоночнику, впивалась меж лопаток, льдистые его руки скидывали с плеч изумрудную мантию, а смертоносное дыхание обжигало затылок, отдавалось пульсирующей болью в висках. Я его боюсь, но так отчаянно желаю жить. Гарри, Рон, Джинни, молю вас, простите! Он меня пугает, но во имя жизни я повинуюсь, безропотно шагая к огромной кровати. Я его страшусь, путаясь в шелковых простынях, страшусь, а целую смело, целую впиваясь, словно желаю что-то доказать, да вот доказывать уже непозволительно поздно. «Лучше поздно, чем никогда» — вторила миссис Грейнджер, однако сама я в это не уверена. Никогда — это очень быстро, а вот поздно — это целая вечность, в раскаянии и сожалении время останавливается, в раскаянии и сожалении время беспощадно. Я же на шелковых простынях извиваюсь, дрожу пойманной хищником дичью, в молитве пересохшие уста размыкаю. А Лорд Волан-де-Морт любит грубо, жестко и глубоко. Темный лорд любит глумливо глядеть своей жертве в лицо. — Ложись на спину, грязнокровка. — разве могла я ослушаться, дорогой дневник? Разве ж был выбор у меня? И я ложусь, перепуганной ланью на него гляжу, окаменевшие ноги по приказу развожу, от касаний ледяных жмурюсь. А он берет меня грубо, соленые слёзы с ланитов слизывает, болью моей упивается, медленно смакует ее, точно изысканное вино малфоевских погребов. Темный лорд берет меня безжалостно и мучительно, а получив желаемое, разворачивается к окну, скрестив костлявые руки за спиной, разворачивается, да шепчет охрипшим своим голосом: — Отправляйся к себе, Долохов ждёт за дверью. — ох, как же было мне стыдно смотреть преданному пожирателю в глаза: лорд Волан-де-Морт заглушающие никогда не накладывает, а суровый русский понимающе ухмыляется, мол ему не впервой, мысль эта отчего-то кинжалом вонзается в грудь.» Полагаю на сегодня достаточно сентиментов, дорогие мои друзья. У нас с отцом грехи одни на двоих, а посему вся боль, застывшая на страницах проклятого сего дневника, принадлежавшая безвольной моей матушке, пожиравшая ее, точно смертельный поразит, вся эта боль — смертельный грех мой и моего отца. — У нас с вами грехи одни на двоих, папенька! — он на меня глядел неотрывно, он на коленях своих меня держал. Он на меня глядел с лукавым прищуром, глядел сытым зверем, в довольстве рычащим хищником. — Черти в аду перекрестятся при виде нас, моя дорогая! — луна сияла на небосводе, холод обволакивал мою душу, очи напротив обжигали бурлящей своей кровью. Мне же, в злосчастный тот миг отчего-то казалось, будто свежей кровью своей скрепила я договор с Сатаной. «Когда кажется, надо молиться, моя прелестная Леди!» — Антонин Долохов — свет очей моих, отдушина сердца каменного, искры тепла извечно равнодушных улыбок. «Мать моя, сидевшая напротив нас с отцом, игриво улыбалась, лукаво вопрошая: — Кто же твой кот Базилио, Лилиан?! Растеряно хлопая глазами, сдвигая бровки к переносице, я наивно промолвила, чем вероятно повергла сидящего рядом мага в шок: — Ты задаёшь такие глупые вопросы! Конечно же мистер Долохов!» Антонин Долохов — русская зима, терпкий запах табака. Он — моё детство, разрушенная моя семья. — Сам Господь пред вами преклонится, Vater! — Люцифер безумного моего сознания кивал в молчаливом согласии. В аду, друзья мои, вопреки всему — холодно, в аду мы, ошпаренные болью, обожженные сталью, высеченные мрамором, вальсировали фарфоровыми статуями, безвольными куклами, темными тенями, райские же сады дражайшего моего отца — адские берега, преклонившегося пред Лордом Тьмы Сатаны, я то поняла лишь спустя долгие туманные года.