𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Мне тем знойным летом, вероятно, было около девнадцати, Диаваль был старше на пару лет. То была беззаботная пора каникул. Мой первый учебный год в Хогвартсе оконочен. Мне было совершенно точно двенадцать, Диавалю четырнадцать, а двадцатилетняя (какой далёкой и седой нам представлялась эта круглая цифра!) Дельфини напрочь отказывалась участвовать в ребяческих наших проказах. В сущности… просто дети. Но разве был применим термин «просто» к таким как мы? К проклинаемым бесчисленным множеством волшебников «просто детям», к убийцам и палачам, к тем, чьи руки по локоть в крови. К выродкам безжалостного монстра и отчаянной грязнокровки. Тем знойным летним деньком, когда ядовитое Солнце в резиденции Верховного мага обжигало кожу, когда аромат цветущих садов дурманил голову, когда в переливах июльских закатов и шелесте лёгкого ветерка, слышался нам с братом материнский голос, виделся румяный её лик, из зачастую пустующих покоев дражайшего нашего отца выскользнула ядовитой змеёй, грядущей бедой, внезапной напастью, женщина, смазливая-изящная-грациозная — это было непростительно, это окрашивало её периодическое присутствие подле нашего отца в однозначность и очевидность. К слову, для пометки: выскальзывала она оттуда подобным образом непозволительно часто, руководствуясь тщательными нашими наблюдениями, едва ли не каждые пару дней. «Общий враг — лучшее лекарство от ссор и недомолвок!» — со смешинками в болотных очах шутил Антонин. Я же в ответ ему язык показывала, на разведённые колени его с трудом взбиралась, пальчик к измазанным в вишневом варенье губкам подносила, мол, информация секретна, сообщаем лишь из глубокого доверия. Долохов доверия моего не предал ни разу. Ему я доверяла точно себе. Возвращаясь к врагу нашему, то была не иначе как Савелия Смит — молодая и упрощенная версия всем известной Урсулы Забини. Вдова американского министра, погибшего при донельзя странных обстоятельствах. Савелии Смит жить осталось непозволительно мало, однако к собственному счастью она пока что этого не знала. К счастью ли? Хороший вопрос, впрочем ответ значения более не имеет. Арман Розье — бастард Розье-старшего, единокровный брат Феликса и Эвана Розье, лучший зельевар Темного лорда, преданный слуга и умелый помощник в нескончаемых наших проказах. В этот раз нам понадобился яд, однако подставлять пожирателя совсем не хотелось, а посему пришлось мне на скорую руку строчить письмо Скорпиусу Малфою с престранной просьбой отослать драгоценный яд акромантула из запасов отца, впрочем отказать он мне не сумел бы, а о сохранности маленькой нашей тайны беспокоиться даже не стоило. «Кровь затопит улицы, насильники станут проповедниками, а смерть — вознаграждением! Восемнадцать месяцев в чреве своём вынашивала я будущих убийц. Вынашивала, дабы спустя года в лице кровной дщери видеть собственного палача, собственного врага!» — писала в кожаном блокноте мать моя. В одном матушка была абсолютно права: в чреве своём вынашивала она не иначе как убийц, но разве не заслуживала дражайшая миссис Смит смерти неминуемой? Очевидно, что да. Общий враг объединяет, а причины вражды абсолютно не важны. Собственно план наш был гениален в своей простоте, а румяные лица детства так и светились добродетелью, да невинностью. То было раннее утро, из тех, когда кровавые рассветы походят на очи дражайшего отца, из тех, когда пташки попадают в сети паука, из тех, когда смерть в извечно прямую спину дышит да полы чёрных одеяний колышет. А мы с братцем в пустынном коридоре стояли, а мы с братцем голодными львятами добычу поджидали. «Если бьёте, бейте на смерть» — наставлял Темный лорд вечерами, а мать наша лишь укоризненно качала головой. «Если совершили проступок, не оставляйте следов» — советовал Долохов, а мы ему молчаливо кивали. «Если угроза наступает, уничтожайте её пока не превратится она в неминуемую напасть» — повторял Рудольфус Лестрейндж, а Дельфини с ним всегда соглашалась. Рудольфус Лестрейндж — извечный страж старшей дщери Темного лорда, никудышний муж для леди Беллатрикс, утешение для Дельфини. Рудольфус Лестрейндж — извечный страж голубых покоев прелестной своей госпожи, покой невинной её души. Он Артемон для милой моей Мальвины. Впрочем об этом я поведаю позже. «В злосчастной моей судьбе Мальвин было не иначе как две: у одной космы сотканы из чистейшего серебра, другая же обжигала терпкостью дешёвого конька. У моей Мальвины Артемон оказался Пьеро, а Пьеро вдруг стал Артемоном. Запутанно, не так ли? Но ведь Мальвин было целых две!» Когда-то Мальвин было целых две, когда-то давно, кажись в прошлой весне. Когда-то прелестных Мальвин было именно две, но матери нашей более нет. Мать наша — навечно ушедшая весна, юношеская страсть, прекрасная роза дурманящих садов отца. Мать наша — чистота, да невинность с привкусом коньяка. В дурманящих садах Темного лорда цветов бесчисленное множество, а средь них явственно выделялись два цветка, две любимые розы отца: кроваво-красная, да жемчужно-белая. Красная, точно сверкающие рубины в ушах моих, роза — воинственная Леди Беллатрикс, опаляющая её страстность, отчаянный призыв обжигающе-карих её очей. Белая, цвета ожерелья, трепетно хранящегося в дальном шкафчике туалетного моего столика, роза — невинная и смиренная Леди Гермиона, святая тоска бездонных её очей, призывная чистота медовых её губ. Что же до нашей статной вдовы Смит, та, в очередной раз выскользнув из отцовских покоев, направлялась на выход, совершенно случайно столкнувшись с двумя поистине очаровательными малышами. О, друзья мои, сколь же тяжко для зловредной моей душонки притворство в облике добродетели, сколь тяжко было мне улыбаться женщине в чёрном, как омерзительно было позволять ей в почтительном поцелуе касаться хрупкой моей руки. Позволять, прекрасно осознавая, что уста эти томными вечерами, полнящимися дурманом знойного лета, ублажали дражайшего моего отца. Ревность — топкие болота, да зыбучие пески. Ревность — горящие тёмным пламенем очи, растянутые в мстительной улыбке уста, она — паразит, пожирающий душу, разрушающий границы, дарующий иллюзорную вседозволенность в замке, выстроенном пылающей ненавистью. — Миссис Смит, — у прелестного моего Диаваля голосок — лживая добродетель, тонкая её вуаль, умело сокрывает прорастающую в мальчишеской душе тьму, сладостное предвкушение возмездия, ожидание неумолимого торжества несправедливой справедливости, — Прозерпина и я рады видеть вас в здравии, — скорчить на физиономиях подобие искреннего сожаления лицемерам нашего уровня не составило труда, — соболезнуем вашей невосполнимой утрате! Мерзавка в чёрном, удивлённо вскинув тонкие брови, поспешила опуститься пред нами в глубокий реверанс, слезливым голоском начав: — Благодарю Вас! — ох, как же мне хотелось срезать с кукольного ее лица льстивую улыбку, льстивую улыбку на тщательно выкрашенных ярко-красной помадой губах. — Для меня великая честь внимание ваше и вашего отца. Развернувшись к устроившемуся в дальнем углу главной гостиной Долохову, покойница Смит кокетливо продолжила: — Право, Антонин, — ненависть полыхала вмиг почерневшими моими очами, — мне не доводилось встречать более прелестных юных волшебников. — пожиратель же из последних сил сдерживал упрямо рвущийся наружу хохот, кивая ей в молчаливом согласии. «Долохов тот ещё пакостник, особенно после второй бутылки водки!» — хохотал Нотт-старший, а Август Руквуд с легкой усмешкой тому в знак согласия кивал. — Мы с братцем как раз направлялись в столовую, не желаете составить нам компанию? — «Иллюзия выбора — лучше, чем полное его отсутствие» — поучал отец, я же — лучшая средь его учеников. Я лучшая средь его учеников, а посему с бесстрастной маской на фарфоровом лице наблюдала за тем, как облачённые в траурное кружево пальцы касались хрустального стакана, за тем, как дама в чёрном медленно испивала вишневый сок, полнящийся паучьим ядом до самых краёв, за тем, как она, ничего не знавшая, не подозревавшая, продолжала последнюю трапезу в никчемной своей жизни, однако спустя пару минут, тянувшихся резиной, тянувшихся, казалось бесконечно долгими мгновениями, поредела до неузнаваемости, схватилась за лебединую свою шейку, да скрестила руки в отчаянной мольбе. «Когда дело касается любимой дочери Темного лорда — молитвы бесполезны. Сам Мерлин не осмелился бы ей возразить!» — шептали волшебники, кланялись мне в пол, отчаянно дрожали в редком моем присутствие, точно сам Дьявол возвышался над ними, впрочем, отчасти было всё именно так. Вопреки всему Дьявол прячется в обличии коварной обольстительницы, женщина — лучший подарок Бога, худшее средь его проклятий. Тогда же, в день первого своего убийства, в день, когда руки мои покрылись чужой кровью, я усмехалась скоротечно гибнувшей женщине, злорадным, полным мрачного торжества, тоном молвила, вероятно напугав даже кровного своего братца, дрожащего от воистину ужасающей сцены неподалёку: — Знаете, единственным противоядием яда акромантула являются слёзы феникса, как жаль, что на вас, в отличие от покойного Поттера, феникса не найдётся! — слёзы отчаяния катились по опухшему её лицу, скрываясь в неприлично-глубоком декольте. Брат в ужасе дрожал, а я лишь безумно улыбалась. Но что есть возможности человеческой мимики по сравнению с кипящими внутри меня в злосчастный тот момент чувствами?! Власть прекрасная любовница, негласные мои друзья! Власть пьянит и обольщает. Власть пленит и развращает. Я же властью своей упивалась, смаковала её на кончике языка, плясала с ней поздними вечерами, ходила с ней по лезвию ножа, по битому стеклу, по горящим углям. «Кокетливому одуванчику не место средь дурманящих роз отца» — истина слов моих имела голубоватый оттенок, точно стеклянная радужка встревоженных очей Дельфини. Она столь же кристальна, да чиста, сколь непорочна сестрина душа. Та глядела на нас беспокойством, с непролитыми слезами в небесных очах, с некой обреченностью, а мне отчаянно хотелось прокричать: «Матушка наша была права, Мальвина, права, права, права!» Но у меня матери никогда не было, а вот у Дельфини Беллатрикс Лестрейндж — была, юная Дельфи милой матушкой своей кличала Гермиону Джин Грейнджер. Она изящные её руки в почтении целовала, на похоронах её истощённой тенью стояла, одинокими вечерами по ней тосковала, да походила на мачеху свою в сотни раз пуще меня. Походила своей чистотой, да невинностью, непреклонной своей добротой, да наивностью. Я же — извечно одинокая тьма вертикальных зрачков любимого отца. Я — безмолвие ночи, истошный вопль темноты, исповедь убийцы, искалеченная версия самой себя. «Мир не делится на чёрное и белое, солнцеликая моя госпожа» — шептал поздними вечерами Темный лорд. «Так оправдывают себя все мерзавцы» — вздёрнув в вызове подбородок, возражала Леди Гермиона. — В спальне отца могла быть лишь мать наша и более никто! — я лишь со снисходительной усмешкой глядела на встревоженного недавним событием братца. В довольстве кивая Долохову, безмолвно оповещая об успехе рискованной проказы нашей. «Общий враг объединяет, а причины вражды абсолютно не важны» — без умолку шептал Люцифер сумасшедшего моего сознания. — Я безумна, Антонин? — у верного слуги уста сухие-сухие, руки грубые-грубые, а голос хриплый-хриплый, голос Долохова — колыбель моего сердца, мольбы моей души. Я Долохова целую, целую томными вечерами, а привкус губ его горячих напоминает мне безвозвратно ушедшее детство, а привкус губ его напоминает мне лик брата, румяные ланиты матери, первое мое убийство, смертельный мой грех. А привкус губ Долохова — яд акромантула, я бы не прочь погибнуть, да у нас с Темным лордом жизнь одна на двоих, а смерть тем более. А там, в выцветшем детстве моем, в резиденции Верховного мага, в главной её столовой Лорд Волан-де-Морт нас ожидал. Отец в гневе воистину ужасен, отец наш в гневе страшнее Круциатуса, опасней летящего в грудь убивающего проклятья. Темный лорд в гневе, да досаде обманчиво ласков, он, снисходительно на нас глядя, шипит: — И чем же вам не угодила вдова Смит? — Vater кровавые очи щурит, бузинную палочку меж пальцев перекатывает, на спинку кресла откидывается. Мы молчим, брат дрожит, я же, гордо вздёрнув подбородок, страх за мнимой храбростью сокрываю, а Темный лорд все знает, насмешливо бескровные уста изгибает. «Что же ты натворил, Диаваль?! Отец тебя не пощадит!» — с годами детские проказы наши становились все более жестокими, а некогда пугливый Василис в пытках и убийствах превзошёл даже отца. С годами, точно как и предсказывала покойная наша матушка, милые дети вырастали и обращались в безжалостных монстров, с годами отец стал видеть угрозу в сыне, а сын вздёрнув подбородок бросал вызов отцу. Но не тогда, не тем далёким, сгоревшим, потускневшим, вытесненным из памяти, летом. Тем летом мы стояли перепуганными детьми пред разгневанным папенькой. — Я задал вопрос, Прозерпина! — за всё и всегда отвечала именно я, хотя, откровенно говоря, справедливость в том и была. Диаваль в проказах наших был не более чем ассистентом, красивой декорацией, страховочным дополнением. В проказах наших главной была я, а посему и спрашивали в основном с меня. — Vati, — а теперь учитесь, негласные мои друзья, — мне очень жаль! — лицо пожалостливее, слезки поестественнее, голос повиновнее. А Тёмный лорд молчал, он глядел на меня неотрывно, глядел с нездоровой одержимостью, с болезненной любовью, с отчаянной привязанностью. «Отец тобою одержим, Прозерпина, и когда-нибудь это тебя погубит!» — в порыве ярости прошипела Дельфини, спокойная, точно горный ручеёк Дельфини. А Темный лорд молчал, было в том молчании нечто пугающее, отзывающееся болью во всем теле, трепещущим сердцем в груди. А Темный лорд перед сном меня целовал, на коленях держал, поучал. А Темный лорд с безумным взглядом вечерами мне шептал: — Ты моя, Прозерпина, ты только моя! Ты никогда не посмеешь пойти против меня, никогда не предпочтешь кого-либо мне, ты — мое прелестное дитя!