𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Диаваль Василис Мракс - неуёмный мальчишка, чрезмерно гордый юноша, безжалостный мужчина. Диаваль Василис Мракс - искажённое отражение нашего отца, изуродованная тень нашей матери. Диаваль Василис Мракс - единственный сын лорда Волан-де-Морта, рождённый Гермионой Грейнджер 20-го сентября 2003-го года. Я брата, пожалуй, любила каменным своим сердцем, хотя в любовь, признаться, не верила, ибо Лорд Волан-де-Морт мне верить строго-настрого запрещал, исключение делая разве что для него самого. А там, в скоротечном детстве нашем рос пышущий здоровьем мальчишка со звучным именем «Диаваль». И у него, вопреки всему, были очи юности отца, да только глядела с непроглядного их дна на меня укоризненно не иначе как мать моя. Летом в резиденции Верховного мага солнце было палящим, а зимой мы вальсировали в снегу, ошпаренные болью, обожженные липким дыханием смерти. Я гибели не боялась, ведь у нас с отцом она была одна на двоих. А вот Василис её страшился, страшился до потери пульса, ибо изо дня в день, из года в год лицезрел унизительную смерть свою в алых омутах напротив. Алые омуты - кровавые колодцы, алые омуты - кладбище безымянных, алые омуты - неминуемая гибель Диаваля. Лорд Волан-де-Морт - бессмертен, безжалостен, всемогущ, а ещё: никогда и никем не любим, однако у Лорда Волан-де-Морта была его солнцеликая госпожа, его любимая дщерь, его душа, у Лорда Волан-де-Морта была я. И сейчас, вспоминая ушедшие в небытие года, мне помнятся материнские слова, отцовские взгляды, я с ноющей болью в груди, с комом в горле, со сбитым дыханием вспоминаю погибшего своего брата. Любовь губительна, незримые мои друзья, я то поняла лишь спустя долгие года. Первую и последнюю любовь Диаваля звали Гермиона Грейнджер Вивиан Снейп. Будущая Леди Мракс - девочка, кою помиловал наш отец, а после приняли на воспитание Малфои по настойчивой просьбе Леди Гермионы, по снисходительному приказу Темного лорда. Я порой, оставаясь в компании отца, да извечно молчаливого дитя, с невыносимой болью вспоминаю отвергнутого брата своего, проклинаю мрачную девчонку далекого ноября, чрезмерно походившую на матушку нашу. Я вспоминаю Василиса, ибо у милой моей-его Авроры глаза погибшего её отца, я проклинаю Вивиан Снейп, столь сильно походившую на мать нашу, ибо у милой моей-её Авроры молящий взгляд её матери, матери, которая забыв о ребёнке испила яда во имя мнимой любви. Ведь Диаваль никогда не любил Вивиан Снейп, Диаваль любил свою матушку, он любил Леди Гермиону до потери пульса, до сумасшествия, до горьких-горьких слёз. И вечерами, целуя девчонку ноября, жмурил коньячные свои глаза представляя на месте её свою-нашу мать. - Каково это, Прозерпина? - братец щурился с наигранным презрением, слова произносил с сокрытым вуалью горькой иронии отчаянием. - Каково желать собственного отца? Я ему понимающе улыбалась, но отца я не просто хотела, отца я любила, любила до дрожи в коленках, до призывно раскрывающихся губ, до того самого отчаяния, что навечно отпечаталось в глубине темных очей братца, в хрипотце низкого его голоса. И Василис прекрасно это знал. - Точно как томными вечерами овладевать влюблённой в тебя по уши девчонкой, на её месте представляя свою мать, - правда не просто колет глаза, правда безжалостно вспарывает душу, заставляет утопать в болоте ненависти и стыда. Он мне усмехался, задирая голову смеялся, улыбался, ибо это была искажённая наша правда, главная наша тайна, небесная кара для двоих. Я его понимала, а он понимал меня. Ведь целовать Антонина Долохова до одури приятно, особенно если закрыв глаза воссоздать образ любимого отца. Но Темный лорд всегда молчал, молчал даже спустя долгие года, молчал, прекрасно зная истину чувств моих, молчал ласково ероша редкое серебро буйных моих патл, бескровными устами любовно касаясь костлявых моих рук. А в далеком будущем очаровательная девочка по имени Аврора его страшится, точно как отец её, да мать, и меня с отчаянной привязанностью, с мольбой о нежности, с надеждой на любовь кличает любимой тетушкой. - Тетушка Лили, - звала меня проклятым этим именем лишь увядшая роза садов отца, но Авроре было позволено, Авроре я позволяла все, заглушая отчаянный стук сердца, вой истерзанной кровавыми очами напротив души, рвущиеся наружу отрывки памяти, стоило ей произнести вечно запретное «Лили», - вы сегодня прочтёте мне сказку про Буратино? Сборник русских сказок - хранитель бесчисленных воспоминаний, в нем заключены лучшие моменты детства моего, в нем заточены прелестные мои Мальвины, в нём ласковые касания моей-чужой матери, в нём непролитые её слёзы. Сборник русских сказок был подарен пятилетней мне, красавицей из далекой Руси, был подарен, кажись третьей женой Долохова. Миссис Долохова - невинный василёк, наивной дитя, вскормленное землями далекой Руси, она - одна из многих для Антонина, она - задушенная собственным мужем по приказу его Господина. - Убьешь ли ты свою красавицу жену по просьбе своего Повелителя, Антонин? - испытующе глядя спрашивает Темный лорд. Убьёт, ведь глупая-глупая Леди Гермиона так и не научилась противостоять ментальному вторжению мучителя своего, ведь в злосчастный день восстания ушедших лет именно невинная миссис Долохова предоставила грязнокровной моей матушке возможность сбежать, именно с её помощью навеки проклятая мать моя поддерживала связь с ничтожными покойниками, с презренными тенями далекого прошлого. В дальнем шкафчике туалетного моего столика, среди пожелтевших писем было одно ненавистное мне более всего, то было письмецо с растворенными горькими-горькими слезами чернилами. Я отчего-то относилась к нему с большим трепетом, возможно, причина была в том, что то письмо было настоящим, оно пахло жизнью, страстно желанной свободой, пылом цветущей младости, оно пахло - жизнью, я же, рождённая мертвой, рождённая вечной и неприкосновенной, порой отчаянно желала жить. «Рон Уизли» - криворуко подписывался отправитель. Огненно-рыжий мальчишка с плебейским именем «Рон» - первая и последняя любовь моей матушки. «Мы освободим вас!» - с присущей юности наивностью клялся он, а она отчего-то верила. «Человеку нужно во что-то верить, будь то Бог или Дьявол», - Рудольфус Лестрейндж - вечная любовь милой Дельфини, её страдания, трепет хрустального её сердца, страсть в невинности, тот, кого шёпотом, в мнимой безопасности отделанной голубым своей спальни она звала папенькой, а позже дражайшим своим Пьеро. Звала шёпотом, надеясь, что Темный лорд не услышит, не узнает, однако отец всегда и все знал - он знал, но молчал. Возможно, потому что всё-таки отчасти и был привязан к Дельфи, возможно из уважения к страстно любившей его Леди Беллатрикс, а может ему всего-навсего было плевать. Ответа я так и не узнала, ибо стоило мне заговорить о Мальвине из далекого моего детства, как он, развернувшись к окну замолкал, утопая в раздумьях, казалось долгими часами. «Я люблю тебя, Миона! Всегда любил!» - прокричал Рональд Уизли, а после, повинуясь отточенным действиям извечно молчаливого Макнейра полетела на глазах разбитой моей матушки голова его с плеч. - Любовь губительна, - кивал Темный лорд, а меня с детства учили, что отец мой прав не реже, чем всегда. Но Диаваль, конечно, в это не верил и с отцом соглашался лишь иногда. И вот это «иногда» в судьбе единственного сына лорда Волан-де-Морта стало приговором, ибо: - Меня нужно слушать, любить, обожать не реже, чем всегда, - с леденящим душу смехом говорил отец, молвил, будто бы шутя, но любимый мой Базилио из года в год повторял: «В каждой шутке есть доля истины, моя Госпожа», - вторил меж страстными своими поцелуями. Он клялся мне в любви и я ему отчего-то верила. Верила, но в ответ молчала, а Долохов знал, но лучше бы оставался в блаженном неведении. Долохов был просто заменой, хотя поначалу казалось мне, что это совсем не так. Все вокруг - лишь дополнения, массовка, декорации, за ними просто прятаться, скрываться от самой себя, хотя скорее от Него. В тот день Луна сочилась кровью, а извечное безмолвие одиноких моих покоев разрушал яростный стук о дубовые двери. То был Диаваль. Вороновы его волосы липли ко лбу, густые брови сошлись в отчаянной мольбе. Я глядела на него неотрывно, оба знали - конец его близок, смерть его неминуема. И к сожалению изумрудный шёлк не сокрывал белизну тяжело вздымающейся моей груди, посему обличая собственную слабость, впервые за долгие годы открывая душу нараспашку, позволяя себе на мучительно-долгое мгновение сорвать с лица каменную маску, я его обняла, обняла трясущимися руками, а пред глазами моими - воспоминания. Диаваль целует меня на прощание. Диаваль смеётся над шуткой Рабастана. Диаваль держит на руках милую мою-его Аврору. Диаваль тепло-тепло улыбается Вивиан. Диаваль стирает одинокую слезу у могилы моей-чужой матери. А за спиной его стояли Дельфини, да девчонка ноября со спящей Авророй на трясущихся руках. Когда-то моя Мальвина глядит на меня с отчаянной мольбой, а по смертельно-бледным ланитам Леди Мракс-Снейп соленые слёзы катятся. Сердце мое в грудной клетке разрывалось, но я смотрела в полные обреченности их очи наигранно-равнодушно, смотрела с негласным приговором отца, смотрела и взгляд мой для них был подтверждением самых суровых домыслов, самых ужасных концов. А милая моя-его-её Аврора цветёт и пахнет, я ей читаю сказку о мальчике, вырезанном из полена, целую в колыбели, сажаю на колени. А Темный лорд на меня глядит одержимо-ласково и я его спрашиваю: - А вы Диаваля вспоминаете? Единственного своего сына вспоминаете? - он в недовольстве хмурится, с презрением глядя на заснувшее в колыбели рук моих дитя. - Вспоминаю, глядя на проклятую эту девчонку, - он Аврору ненавидит, но ради солнцеликой своей госпожи готов терпеть и большее, - разве заслужил я это, Прозерпина? Разве был я вам плохим отцом? «Темный лорд - никакой, он не был для нас ни плохим, ни хорошим, ведь у нас отца не было, точно как не было у тебя матери», - у моей Дельфини когда-то были васильковые очи, они были живее всех живых, но спустя года у разбитой чужой Дельфини глаза-стекляшки, а ненавистный супруг её с уродливым шрамом на пол лица, с сапфировыми глазами и бледными устами, с греческим именем «Теодор» доливает белого полусухого в пузатый бокал. - Когда-то очень давно, Аврора, - шепчу я ей в тишине светло-зелёных покоев, - Мальвин было целых две. А она глядит на меня своими невозможными очами, я же - отчаянно желаю в них утонуть, малодушно надеясь избежать яви превратившейся в нескончаемый кошмар. А сладкая их Аврора - чистота, да невинность, забытая всеми весна, похороненная на безымянном кладбище алых омутов мать моя. - Но настоящая Мальвина - вы, - и слова её звучат разбитыми зеркалами, - тетушка Лилиан! Только вот Карабас-Барабас победил и вы всегда будете принадлежать только ему. «Устами дитя глаголет истина, миледи», - молвил Базилио своей Алисе, чужой Мальвине. Я истины страшилась, но та мрачной тенью ходила за мной по пятам.