𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Небесной чистоты очи — главные герои моих кошмаров, олицетворение давно забытой моей совести, небесные очи принадлежали моей-чужой Мальвине, а я с присущей детству, да юности наивностью мечтала сохранить их навсегда. Но «навсегда» — это чрезмерно долго, а «мечта» — это непостижимая истина, недосягаемая звезда, ведь: «Наши мечты, увы, редко имеют свойство сбываться, моя Госпожа», — Теодор Нотт — первоклассный шпион, лучший средь лучших, осыпанный нескончаемыми милостями своего Господина, мужчина, чей острый ум порой восхищал даже меня. Нелюбимый муж для Дельфини, отдавшей своё предпочтение Рудольфусу Лестрейнджу с грязно-серыми очами, с непроницаемым лицом, с седой щетиной на впалых щеках. А Рудольфус был смертельно опасным хищником, в умениях своих его превосходили, пожалуй, лишь Долохов и Руквуд. Последний был безукоризненно вежлив, неизменно скрытен, извечно молчалив. И как-то давным-давно с его уст слетела столь же непреклонная как и он сам истина: «Будьте так великодушны, миледи, простите своему рабу дерзость последующих моих слов. Вопреки всему, вы необычайно схожи с покойной матерью, — завидев приподнятые в неверии мои брови, он продолжил, — сходство это неуловимо, ведь оно не внешнее и даже не внутреннее. Это скорее поразительно сходство ваших судеб, тайных ваших желаний». И Руквуд был совершенно прав. Я, равно как и мать моя, имела всё. Предо мной преклоняли главы чистокровные аристократы, целовали расшитые серебром подолы моих мантий, глядели с неприкрытым благоговением. В хрупких девичьих руках ненастным дитя, убаюканная, холимая, да лелеемая, лежала безграничная власть, засыпала гордыня, хныкало высокомерие, златыми цепями гремела алчность. Ведь сам Лорд Волан-де-Морт, признанный всем миром, восхваляемый чистокровными волшебниками, неоспоримый в силе своей, в своём могуществе, готов был исполнить едва ли не любой каприз солнцеликой своей госпожи. И со всего мира серебряными сундуками слали мне драгоценные украшения. Изумрудные ожерелья сверкали на тонкой моей шее, рубиновые серьги искрились в моих ушах, огромные бриллианты бесценных колец переливались в лучах смертоносного солнца резиденции Верховного мага, резиденции моего детства. У всеми забытой Леди Гермионы тоже были украшения, а редкие шелка струились по хрупкому её телу — казалось, стоит лишь сжать в объятьях чуть сильнее и она рассыпется, рассыпется подобно пеплу, истлевшей под лучами палящего солнца розой. Леди Гермиона — фарфоровая кукла, крестовая дама. Гермиона Грейнджер — юность, да невинность с привкусом коньяка. У испарившейся в лабиринтах памяти моей матери было многое, точно как и у меня, однако мы так и не получили главного, мы не получили страстно желанной свободолюбивыми сердцами свободы. Ведь Темный лорд до ужаса мнителен, ревнив и мстителен. Отец мой не мог себе ей простить глубокую привязанность к грязнокровной подружке заклятого своего врага, к грязнокровной подружке Гарри Поттера. А посему за собственные чувства, за свои плотские желания, за грязные свои мысли извечно мстил матери. И когда она, находясь на грани сумасшествия, заходясь в стонах боли, захлебываясь собственными слезами, с присущим её голосу отчаянием вопрошала: — За что? За что ты так со мной?! Он неизменно отвечал, хрипло смеясь, щурясь с лютым презрением, глядя со зверской ненавистью: — За то, что чувствую, — порой добавляя едва уловимым шёпотом, — за то, что живой. Но проблема в том, что Темный лорд не был живым, он не был и мёртвым. Темный лорд — живой мертвец, с сердцем бьющимся, но неизменно холодным. А в небе блестели звезды и жемчужное их сияние не сравнилось бы с яркостью родниковых очей Мальвины. Теодор Нотт доливает в пузатый бокал белого полусухого, а навсегда-чужая Дельфини выпивает едва ли не залпом. — А ты Диаваля вспоминаешь? Единственного своего брата вспоминаешь? — Долохов напряжённо сидел напротив, Нотт хмурился, некогда моя Мальвина глядела как-то разочарованно, казалось даже с ненавистью, я же звонко смеялась и звенящий смех умело сокрывал отвратное сожаление потайных уголков темных моих очей — они были карие-карие, точно у матери, но взор их был кровавым, точно у отца. — У меня брата никогда не было, точно не было матери, — и понять меня мог лишь Лорд Волан-де-Морт с алыми очами, но его здесь, конечно, не было. Здесь, в главном холле поместья Ноттов за круглым столом собрались пятеро: Антонин Долохов, Рудольфус Лестрейндж, Теодор со стеклянными глазами, моя-чужая Мальвина и Я. У первого догорала сигара, сетка морщин покрывала уставшие глаза, а где-то в коридорах слышался заливистый смех невинного дитя — у моей-его Авроры в груди цвела весна. — Вы сегодня бледны, миледи, — хрипел Рудольфус, а Дельфини опьяненная белым полусухим иронично хмыкала. — Как там говорил нам Тёмный лорд, Лилиан? — и мистер Нотт вздрагивает, ведь проклятым именем этим меня звала лишь Она, да весеннее дитя. А сестрица, опьяненная белым полусухим, с горечью цитирует отца: «Совесть — главный враг человека». — Разве ж ты забыла, милая моя сестра? У меня совести нет, ровно как брата с матерью. Тебе тоже следует их забыть: отец нынче не в духе, вам ли не знать, — Рудольфус Лестрейндж сжимает тонкую её рученьку, надеясь что круглый стол сокроет порочную их связь, надеясь поддержать, а я лишь в снисхождении усмехаюсь румяным её ланитам, зацелованным её губам. Я усмехаюсь и не в силах остановить себя, растягиваю в праздной улыбке вишневые свои уста: — Лорд Волан-де-Морт — всесилен, бессмертен и всемогущ. Вам не стоит забывать кто ваш хозяин, мои лукавые друзья! — у некогда голубоглазой девицы напротив очи стремительно алеют, а серебряные кудри неумолимо чернеют. Болотный взор Антонина становится укоризненным, покрытые мелкими шрамами руки протягивают мне свиток с печатью Верховного мага, а я, будто бы опомнившись, начинаю куда более серьезным тоном: — Но я здесь по другому поводу, господа, — леветирую пергамент молчаливому мужчине со шрамом на пол лица. А Теодор Нотт мне чуть ли не благодарно улыбается, неверная его супруга нетерпеливо хлопает ресницами, вырывает документ из плена тонких пальцев, и с каждой секундой грудь её вздымается всё тяжелее, парой минут ранее серебряные брови смолью собираются у переносицы, а гнев бурлит в покрасневших очах: — Ты не посмеешь, Прозерпина! Никто не выгонит меня из собственного дома! — побелевшие костяшки сталкиваются с мраморным покрытием стола, непрошенные слёзы собираются в уголках разбитых глаз. — Приказ Лорда Волан-де-Морта неоспорим. Вы с супругом отправитесь в поместье Розье незамедлительно: мы с отцом считаем целесообразным ужесточить контроль границ с Германией, а Теодор отлично справится с поставленной целью. Вероятно, лицо моё так и светилось довольством, что даже извечно хмурый Долохов не сдержал усмешки. Седые кудри спадали на скуластое лицо, сокрывая ироничное сияние лукавых его очей: Антонин с Лестрейнджем не ладил, считая его подкаблучником, не справившимся сначала с Леди Беллатрикс, а теперь находящим утешение в единственной её дщери. Звонкий смех детей слышится совсем рядом, где-то за дверью, а когда-то-давно-моя-Мальвина шепчет с отчаянной мольбой: — Отдай мне Нефтиду и Осириса, я тебя умоляю, сестра, пусть они поедут с нами! — сейчас она напоминала покойную их-мою мать, некогда Гермиона Грейнджер с таким же взором молила меня, но я ей отказала, откажу и Мальвине. — Ты можешь взять с собой Нефтиду, — начала Лиска Алиска из далекого её детства, прекрасно знавшая, что подобный расклад невозможен: близнецы были неразлучны, — но Осирис останется со мной и Темным лордом, как единственный наследник. К тому же разве тебе не жаль Рудольфуса: он и так остаётся без любовницы, как я могу лишить его ещё и любимых детишек? — я была жестока, жестока, жестока. Я была копией своего отца, с обманчиво-невинным ликом матери. Но порой Лиска Алиска из далекого детства очаровательной Мальвины сожалела, порой одиночество дробило ей кости, морозило кровь, серебрило буйные патлы. И тогда пред взором темно-карих очей представал лик отчаянной Дельфини, стремительные шаги и пугающий шёпот: — У меня есть Повелитель, у меня есть Госпожа, но отца и сестры у меня более нет, Прозерпина. Я отрекаюсь от правящей семьи! Я отрекаюсь! Я отре… — звон пощёчины раздался в холле, громкие рыдания девицы, распластавшейся у моих ног, резали слух, а неизменно преданный, извечно нелюбимый Теодор с уродливым шрамом на пол лица, умолял супругу встать, не теряя остатков достоинства. — Не говори того, о чём можешь пожалеть, бестолочь! — в сердцах рявкнула я, не забыв упомянуть: — Вечером близнецы должны быть в резиденции, я и Темный лорд будем их ожидать. Изумрудное пламя разинутой пасти камина уносило нас с Долоховым в извечно тёмные мои покои. А там, за закрытыми дверьми, я его целовала со всей страстью, скидывала с широких плеч чёрную мантию, водила дрожащими руками по мускулистому телу. А там, за зашторенными окнами, Антонин разрывал рубиновые шелка, выцеловывал острые мои ключицы, до синяков сжимал облачённые в шёлковые чулки бёдра. А там, в мрачной комнате с бордовыми обоями, заглушающее сокрывало стоны наслаждения, падение дщери Темного лорда, зверскую похоть преданного его слуги. И на последних аккордах, когда сердце из трепещущей груди вырывалось, стучало в ушах, когда голос срывался от криков, страсть обжигала тела, а наслаждение затмевало разум, мне отчего-то слышался пропитанный болью шёпот из прошлого: «А ты Леди Гермиону вспоминаешь? Кровную свою мать вспоминаешь?». У меня матери никогда не было, точно не было брата, однако Гермиону Джин Грейнджер я все же вспоминаю, вспоминаю, точно как Диаваля Василиса Мракса. И в такие моменты Антонин Долохов, целуя всё ещё подрагивающее моё тело, водя круги по оголённой спине, зарываясь крючковатым носом в шоколадные мои патлы, шептал: — Все проходит, Прозерпина, пройдёт и это. Но года летели с необычайной скоростью, весну сменяло лето, а осень — зима, однако воспоминания были неизменно точны.

***

В гробу из красного дерева, облачённая в жемчужно-белые шелка, неизменно-прекрасная, пышущая невинностью, да чистотой, ласково улыбающаяся своей смерти или же своему ангелу хранителю, сложившая вскрытые кисти хрупких рук на груди лежала Леди Гермиона. Темный лорд стоял справа мраморной статуей и удушающе-крепко, будто страшась, что я испарюсь, исчезну навсегда, точно Леди Гермиона в жемчужном платье с изрезанными руками и болезненной улыбкой на устах, держал меня на руках. И, пожалуй, наше детство закончилось именно злосчастным тем днём. Где-то неподалёку слышались отчаянные рыдания Дельфини, крики боли Диаваля. Но в покоях отца мнимую потерю пережить было легче, ибо в покоях отца меня всегда ждали, вероятно, любили, любили, как позже оказалось, весьма извращенно и грязно, но разве могло быть иначе, негласные мои друзья? «Навряд ли», — шипел Люцифер, а может то был Асмодей. Я их не различала, ибо у нас с Темным лордом грехи одни на двоих — их бесчисленное множество. И там, в ледяных покоях отца, я, устроившись под костлявым боком, ему о душе шептала, в воспоминаниях утопала, сокровенные свои тайны раскрывала. А Лорд Волан-де-Морт этим жил: он впитывал в себя сомнительный мой свет, я же рождалась из нескончаемой его тьмы. И порой доводилось Лиске Алиске слышать от своего Карабаса-Барабаса воистину жуткие вещи, порой мною овладевало чувство неправильности, извращенности, аморальности таинств тёмных покоев Верховного мага, и виделся мне в редкие моменты эти некогда румяный лик Леди Гермионы моей матери и, как показала судьба, пропитанные суровой истиной её слова: «У вас с отцом понимание любви очень разнится. Тебе следует быть аккуратнее, Лили», — маленькая Алиска её, конечно, не понимала, но у Прозерпины Мракс от слов этих до жуткой боли щемило в извечно ледяной груди. А там, золотистой осенью с дождливыми деньками, Дельфини вновь страдает, воет побитой собакой, прелестной бабочкой с оторванными крыльями, но в этот раз накрытая белой фатой, облачённая в жемчужное платье. А позже, 1-го сентября дождливого дня Диаваль в Хогвартс отбывает, но его никто не провожает, ведь на поезд он не сядет, он войдёт в разинутую пасть главного камина резиденции, а директор Кэрроу встретит его с распростертыми объятиями. И мы с Темным лордом останемся совсем-совсем одни. И у Темного лорда колени острые-острые, руки сильные-сильные, шёпот горячий-горячий: — Румянец вам к лицу, солнцеликая Госпожа! — материнские слова растворяются в ярких оттенках далёкого сентября.

***

И позже, в звонком смехе чрезмерно живой Авроры, в праздном звоне хрустальных бокалов, в скорбном пении авгурея слышится мне отчаянный шёпот Дельфини: «А ты Диаваля вспоминаешь? Единственного своего брата вспоминаешь?» У меня брата никогда не было, точно не было матери, однако Диаваля Василиса Мракса я все же вспоминаю, вспоминаю, точно как Гермиону Джин Грейнджер. И в такие моменты Антонин Долохов, целуя всё ещё подрагивающее моё тело, водя круги по оголённой спине, зарываясь крючковатым носом в шоколадные мои патлы, шептал: — Все проходит, Прозерпина, пройдёт и это. Но года летели с необычайной скоростью, весну сменяло лето, а осень — зима, однако воспоминания были неизменно точны.

***

В покоях Темного лорда всегда было темно, бархат чёрных штор пропускал редкие лучи уходящего солнца. А отец сидел в изумрудном кресле Господом Богом, в алых очах казалось сияло сожаление, в алых очах казалось искрилась боль. «Никогда ни к кому не привязывайся, Аврора. Никогда никого не люби», — эта девчонка совсем-совсем другая и то кинжалом бьет в сердце. Аврора живая, когда все вокруг мертвые. И я её, пожалуй, любила, находя в ней утешение, надеясь на искупление собственных грехов, а она белёсые мои руки целовала, златокудрую главу пред любимой тетушкой преклоняла и истлевшей моей душе отчего-то становилось тепло. — Твоя сестра приходила ко мне, — могильную тишину разрушало его шипение. Я в продолжении не нуждалась, ведь было до смешного очевидно: Дельфини умоляла пощадить брата, возможно стояла на коленях, рыдала, подол серой мантии целовала. Время шло необычайно медленно, мы глядели друг другу в глаза и ожидание была поистине невыносимо для обоих. Я надеялась, что братцу хватит мозгов пуститься в бегство, отказаться от магии и жить в магловском мире, я отчаянно надеялась, что у него хватит мозгов забыть о собственной гордыне, подумать о младой своей жене, о милой своей Авроре. Но всё это конечно не более чем мечты, ибо спустя время тяжелые двери распахнулись, а на пороге в вызове вскинув подбородок стоял глупый-глупый Диаваль. Я же, сокрытая от взора чёрных омутов напротив чарами невидимости, безмолвной тенью стояла подле отца, стояла, прекрасно зная, что ежели потребуется, моя рука не дрогнет, ежели потребуется приговор будет исполнен, а вой давно забытой совести заглушит бутылка водки из запасов Долохова. И после затянувшегося молчания, давившего на плечи самым тяжким грузом, льдистый, точно хладная сталь кинжала Леди Беллатрикс, до сих пор хранящегося, словно великая ценность, у Рудольфуса, голос, резал тишину: — Знаешь, гадёныш, ты не должен был появиться на свет. Пожалуй, ты — одна из самых больших ошибок в моей жизни. Твоя непокорная мать на коленях умоляла сохранить ничтожную жизнь плода, — тот хотел было что-то сказать, однако искры ярости на дне кровавых колодцев напрочь отбили легкомысленное это желание. — Мой сын родился вечером 19 сентября и когда едва родившееся дитя вложили в мои руки — я, признаться, был необычайно рад. Надеялся, что породил на свет свою правую руку, верного соратника, достойного наследника. Но, похоже, ужасно заблуждался. Ты оказался предателем, пошёл против моих взглядов, опозорил моё имя, точно ничтожный трус пытался бежать! Бедный-бедный Василис обреченно глядел в алые омуты напротив, тело его было напряжено, брови нахмурены, а Лорд Волан-де-Морт далекого того дня был наигранно-бесстрастен, лицемерно-спокоен, но совершенно естественно безжалостен. — Ты бросил мне вызов сын, и я вынужден его принять, — он насмешливо взглянул на плотно сжатую бледными пальцами рукоять палочки и излюбленное: — Круцио! — без промедления сорвалось с растянутых в ухмылке уст, но луч не достиг жертвы, ибо в следующую секунду изумрудное свечение смертельного заклинания летело в отцовскую грудь, а пронзительный мой вопль резал слух. Темный лорд был опрокинут на мраморный пол, а едва пришедший в себя Макнейр без промедления исполнил приговор. Уолден Макнейр — безмолвный наблюдатель, уродливый внутренне и внешне колдун. Уолден Макнейр — вечный страж покоев Темного лорда, он — превосходный и безжалостный палач. Уолден Макнейр — великолепно управляется с холодным оружием, а посему Диаваль Василис Мракс — единственный сын Темного лорда падает на ледяной пол с перерезанным горлом. И пред карими моими глазами — размашистые строчки пожелтевших страниц Её дневника, и пред карими моими глазами — материнский лик, неоспоримые в своей правдивости слова: «Кровь затопит улицы, насильники станут проповедниками, а смерть — вознаграждением! Восемнадцать месяцев в чреве своём вынашивала я будущих убийц. Вынашивала, дабы спустя года в лице кровной дщери видеть собственного палача, собственного врага!» И кровь действительно лилась рекой, топила улицы и даже города, а ставший привычным запах смерти молчаливой тенью преследовал меня всю жизнь. Тени пустынных коридоров, мрачных залов, пыльных комнат — стали мне единственными друзьями и советчиками. Они тянули ко мне свои мерзкие руки, заключали в объятия, играли в прятки и пели колыбельные бессонными ночами. Я же действительно была палачом, пусть руки мои не были замараны кровью, пусть не была я исполнителем — лишь заказчиком, но это «лишь» звучит донельзя неуместно, ведь на совести моей сотни смертей, но совести у меня не было — я её в рождении потеряла, кинжалом вырезала вместе с сердцем, разорвала в клочья вместе с душой. И тем августом, который без особого труда всплывает в памяти, тем 23-им днём проклятого августа 2033-го, когда ядовитое солнце уходило за горизонт, совсем ещё девчонка, слегка приподнявшись с замершего под собой тела, жестом приказала пожирателю оставить их-нас, изумленно глядела в багровые глаза отца, где на безымянном кладбище пополнение, где на безымянном кладбище гранитное надгробие тупой болью отдаётся в, казалось, вырезанном сердце, в, казалось, каменной груди, глядела всё ещё не осознавая смерть брата, всё ещё не осознавая, что садов детства более нет или же отказываясь понимать и принимать, трусливо желая забыть, стереть из памяти кровавый август ушедших лет. — Отец! — ласково касаясь бледного лица, словно в забытие шептала она-я. А Лорд Волан-де-Морт резко поднимается, правой рукой растеряно придерживая её-меня и тихое, едва слышное, бьющее по вискам: «спасибо», срывается с бескровных его уст. «Сгубить легко, да душе каково, не так ли, Прозерпина?», — Сатана хохочет где-то в черепной коробке моего сознания.

***

И спустя года мне хочется вновь взглянуть в болотные очи Долохова, вновь ощутить горечь извечно сухих его губ, прижаться к мускулистому телу и тихо-тихо, сорвавшимся от стонов голосом прошептать: — Не пройдёт, Антонин, всё станет лишь хуже. Но Долохова более нет, ведь верный слуга, увы, не вечен, есть лишь весеннее дитя, неразлучные близнецы, Тёмный лорд и Я.