𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

- Знаешь, - и взор её столь же порочен, сколь чист был взор милой моей Мальвины, - я не вправе вас осуждать... Нефтида и Осирис были братом и сестрой. Эта девица необычайно красива, ликом своим она несомненно пошла в покойную бабку, в Леди Беллатрикс, но Лорд Волан-де-Морт, легко улыбаясь, шепчет в преддверии ночи: - В красе с солнцеликой моей Госпожой не сравнится никто, - и я ему верю, знойными вечерами ожидая в бордовых покоях Антонина Долохова, а после, глядя на умело сплетенную уродливыми лапками старости паутину в болотных его очах, ощущаю нестерпимую боль в сердце, сдвигаю тёмные брови к переносице, отмахиваюсь от унизительных слёз, на что любимый мой Базилио лишь печально усмехается: - Никто не вечен, Прозерпина, тебе ли не знать, - конечно же я знаю, но, порой, страстно хочется предпочесть блаженное неведение, ведь смерть легкой поступью следовала за мной всю жизнь. Мне её страшиться было незачем, однако стоило услышать проникновенный её шёпот, почуять отвратный её аромат, ощутить касание костлявых её рук, как стая мурашек пускалась в пляс по белёсому моему телу, по гибкой моей спине. - Тёмный лорд, Антонин, - выдаю, не до конца уверенная в собственных словах. Ведь всегда - это чрезмерно долго, непозволительно скучно, воистину тоскливо. Отец мне вечность обещал - я же от неё как могла бежала. На самом же деле, то был трусливый побег от самой себя, от уродливого портрета гниющей своей души, что отражался в алых очах напротив, редкой порой заставляя отшатываться в священном ужасе. А, после, часами разглядывая в сверкающих зеркалах неясно кого, виделось мне не меняющееся с месяцами, годами, десятилетиями, тело, навечно застывшее лицо невинности, лицо детства, лицо девчонки нескончаемых семнадцати лет. Всё вокруг менялось: люди старели, взрослели, умирали и рождались. Всё вокруг менялось: города строились и разрушались. Всё вокруг менялось: страны воевали и заключали миры, страны исчезали и создавались. Всё вокруг менялось: цветы цвели и увядали, райские сады мертвели, но не оживали. Всё вокруг менялось, все вокруг менялись, но неизменным оставалось одно: в свете изумрудов, рубинов и бриллиантов, на костяном троне восседал Лорд Волан-де-Морт, а за спиной его, мрачной тенью, безмолвным наблюдателем, прекрасным дополнением, единственной любовью привязанностью, вечной спутницей, стояла Леди Прозерпина, в прошлом Лиска Алиска, а ещё раньше просто и ласково «Лили». - Лили, немедленно прекрати! Ты порвёшь платье! - то был четырнадцатый день рождения прелестной Мальвины, а чрезмерно пышная юбка мешала дразниться с братцем должным образом. - Лили, твои учителя прибыли! - и у Леди Гермионы голос нежнее бисквитной начинки любимых моих пряностей, и Леди Гермиона столь прелестна в святой своей тоске, в унылой своей покорности, когда по утрам сводя волшбой синие-синие синяки, утирая слёзы, облачая хрупкое тело в шелковые одеяния - оттенок пыльной розой матушка предпочитала более всего, ласково мне улыбается. И я почти верю, что её люблю, но папенька мне любить строго-настрого запрещал, разве что его, разве что себя. - Лили, никому не позволяй себя унижать, - захлёбываясь рыданиями, заходясь в болезненных стенаниях, сжимая маленькую мою ручонку, - полюби, Лили, полюби кого-то достойного и будь счастлива, моя девочка, будь счастлива, ты родилась Его дочерью, у тебя должно получиться, у тебя должно получиться, раз не получилось у меня! - Я люблю тебя, Лили, - то были прощальные её слова, я вероятно в глубине души это осознавала, однако как и всегда предпочла трусливо убежать. И теперь, спустя невыносимо долгие года, когда Осирис, столь схожий с бабкой, сколь отличный от истлевшей моей сестрицы, бесцеремонно вопрошает, совсем не страшась Темного лорда, в грозном безмолвии сидящего рядом: - А вы Дельфини вспоминаете? Единственную свою сестру вспоминаете? - слова кинжалом бьют в ледяную грудь, и я впервые отвечаю правдиво, не глядя на помрачневшего отца, не слушая взбудораженного Люцифера, вероятно, предавая саму себя: - Я вспоминаю милую свою Мальвину, вспоминаю её, но не Дельфини. Ведь у меня сестры никогда не было, точно брата с матерью, - улыбка моя ослепляет своей горечью, мучительной своей тоской, однако видно это лишь Лорду Волан-де-Морту с алыми-алыми очами, бескровными устами, льдистыми руками. - Осирис, - хрипит он, глядя в пустоту где милая моя Мальвина танцевала, рыдала, погибала и воскресала, и пустота та, казалось полнилась сожалением, сочилась недосказанностью, в призрачной пустоте вертикальных зрачков смерть вальсировала с жизнью, скрепляя союз жарким поцелуем, - прогуляйтесь с сестрой, Теодор вас сопроводит. И они растворяются в осеннем тумане, и мы с отцом остаёмся одни, и Аврора из Хогвартса шлёт мне письма - я их бережно храню, я их одинокими вечерами перечитываю, я её люблю. А Темный лорд в адском пламени нелепой ревности сгорает, кровавыми очами сверкает, бескровными устами презрение выражает: - Ты чрезмерно сентиментальна, Mein Sonnenlicht Lady! - и я в ответ лукаво-лукаво на него гляжу, а спустя года, выросшая Аврора мужчине с платиновыми кудрями прошепчет: - Моя бедная тетушка: она вынуждена делить постель с этим монстром! На что чрезмерно проницательный Скорпиус Малфой - мой верный друг, снисходительно промолвит: - А вы уверены, Леди Аврора, что Госпоже не нравится? О, милый-милый Гиперион будет без сомнений прав, и сия истина битым стеклом хрустела во рту, резала язык, кровоточила всеми оттенками багрянца. Но я боль любила, ведь она благодушно позволяла мне чувствовать себя отчасти живой. Я боль любила-люблю, но Лорда Волан-де-Морта в разы сильнее. И лукаво-лукаво из под опущенных ресниц на него гляжу, гибкой змеёй на острые колени взбираюсь, отчаянно надеюсь, что палящее солнце проклятой резиденции сокроет наш грех, сохранит секрет, простит отвратный порок заядлым грешникам. А дражайший Vati загнанным зверем дышит, когда округлые мои бёдра бесконечно-плавно костлявое его тело обвивают, когда вишневые уста застывают в миллиметре от его собственных, и он, не выдерживая, впивается в них безжалостным укусом. Кровь алая-алая, точно пронизывающие его очи, стекает по подбородку, тонкой-тонкой шее, скрываясь в неприлично глубоком декольте - яд сочится по бескровным устам. Одно единственное: - Папенька! - и Темный лорд дуреет, жарится на сковороде чистейшего порока, едва не умирает от пьянящей жажды. Одно заветное: - Мой Господин! - и Темный лорд рубиновые шёлка разрывает, сходит с ума от одной лишь мысли, что собственной дщерью, кровью и плотью своей неумолимо овладевает. Одно вожделенное: - Vati! - и Темный лорд верным псом готов пасть к оголенным моим ногам, плененный похотью, опутанный в сети извращённой своей любви. Но сегодня ему выпадет джокер, сегодня Лорд Волан-де-Морт едва зажившую рану безжалостно вскрывает, изнывая от страсти, страдая от едкой вины: - Я трахал твою мать несколько раз по дню, когда Hermi-I-ine была беременна тобой, - звонко вскрикиваю от особенно сильного проникновения, с мазохистским удовольствием смакуя жалящие его слова, - хотелось кончить от одной мысли о том, что внутри грязнокровки моя девочка, мое драгоценное дитя. Осознание безумия чужого-собственного - бьет по вискам, а извращенное удовольствие от колючих слов расплывается блаженной негой по мраморному телу. И я кричу, трясусь, умоляю - только его. От мучительной любви своей млею, изнываю, греюсь под сомнительным теплом родного тела хищной змеёй, ядовитой Нагайной из рассказов матери. - Ты такая разгоряченная, Лилиан, - свое-чужое имя отдаётся в разы больнее Круциатуса, - такая томная и жалкая. Я смеюсь ему в лицо, и хохот мой воистину безумен, и хохот мой - вопль боли, а Темный лорд всё, конечно, знает, а Темный лорд не меньше моего страдает, за мнимым гневом, лживой лаской, боль скрывает. Но разница в том, что я, пожалуй, жива, а у Лорда Волан-де-Морта дыхание льдистое, дыхание смерти, а Лорд Волан-де-Морт ни живой, ни мёртвый, Лорд-Волан-де-Морт - живой мертвец, губы его постылые, точно сырая земля, взгляд его горячий, точно младая кровь в жилах Авроры. - У вас сердце из груди вот-вот выпрыгнет, папенька, - тут он тяжело вздыхает, багряная кровь растворяется во тьме заполняющих радужку зрачков, - тебе нравится, скажи мне, тебе нравится хмелеть от одного вида любимой дочурки, То-о-ом?! - я запретную гласную резиной тяну, на кончике языка катаю, смакую маленькую победу в большой войне, прекрасно осознавая, что априори проиграла. А позже из Хогвартса возвращается дитя с весной в груди, лучик солнца в нескончаемой тьме, а позже милая Аврора меня несдержанно обнимает, кровавый дождь бьет по стеклянной раме, Диаваль в изумрудных очах всплывает, а прелестное дитя пугливо пожелтевшую колдографию мне протягивает, глядит выжидающе, с отчаянной мольбой: - Расскажите, тетушка Лили, прошу вас, расскажите мне про вашу Мальвину, про моих родителей! - и там, на потускневшем колдофото жизнь чёрным по белому расписана, вся жизнь моя, казалось изложена. Там главный холл выглядит картонной коробкой, а некогда живые лица не больше, чем куклы, не больше, чем пустая картинка, листок без души, страница истории без достойного рассказчика всего лишь безликий рассказ. Но из меня рассказчик, вероятно, хороший, ибо изумрудные очи искрят благодарностью, искрят жаждой знаний, истины, таинств отвратной моей души, та отражалась в алых очах напротив, но невинная Аврора веровала в добро, в любовь, в прощение, а я ей говорила, в златокудрые патлы светло-зелёные ленточки вплетая: - Твой отец был храбрецом, он был, пожалуй, отчаянным, твой отец - полное проказ моё детство, - карусель воспоминаний закружила голову, возбудила безумное сознание. - Но в сказке про Буратино ему не было места... - «Устами дитя глаголет истина, Миледи», - молвил Антонин. О, как же он был прав! А некогда Лиска Алиска молчаливо кивает, и кровь бурлит, кипит, шпарит кожу, и правда стонет, кричит, вскрывает вены. А у Авроры в груди весна - мне от это больно-больно. - Что же с не-той-Мальвиной? - девчушка истинной Мальвиной признаёт лишь меня, я Прозерпину Лилиан Мракс никогда не знала, не понимала, а посему и молчала. «Мальвина была доброй. Не слушай Темного лорда, доброта и милосердие, Лили, лучшие качества!» - у моей матери были карие-карие глаза, а ещё: она никогда не любила отца. - А что же с не-той-Мальвиной? - я Аврору более не слушаю, слова хитрого-прехитрого Осириса набатом стучат в ушах: «А вы Дельфини вспоминаете? Единственную свою сестру вспоминаете?»

***

Призыв в кабинет отца - вестник трагедии, новых кровавых приказов, неминуемой беды. - Дельфи с Теодором отправятся в поместье Розье у Германских границ, - прекрасно знаю, что это не конец - напряженное молчание прерывается, - отправятся навсегда, без возможности для неё вернутся, - ни один мускул на бледном моем лице не дрогнул, - близнецы останутся с нами. Темный лорд глядит на меня выжидающе, а за окном милая моя-их Аврора пляшет, аромат весны вдыхает, златокудрая головка в лучах снисходительного к ней одной солнца жизнью сияет. - Молчишь... О ядовитую мою усмешку можно порезаться: - Как-то в детстве, ещё была жива матушка, Лестрейндж-старший, недавно отошедший в мир иной, промолвил: «Власть прелестная любовница...до поры до времени. С годами, угодливыми своими ручонками закинет она петлю на шею, что будет сдавливать глотку все сильнее, разрушая наши души, мучая бессонными ночами, делая одержимыми. Петля эта - нескончаемый страх». Лорд Волан-де-Морт слегка наклонил главу, будто ожидая продолжения. - Вы со страхом рука об руку ходите, отец, и ни один крестраж, будьте уверены, не дарует вам спокойствия, - пред взором моим голубые локоны Дельфини, что под лучами смертоносного солнца отливали серебром. Пред взором моим алые очи - кладбище безымянных, где, я уверена, вскоре ожидается пополнение. - Все боятся, - и он донельзя убеждён в собственной правоте, непоколебимая его уверенность давит на волю, отбивает желание спорить. Однако врожденное упрямство рвёт кожу, детская обида колит в сердце, отчаяние режет глаза. - Страшатся те, кто верит, кто не растерял надежду. Страшатся те, кому есть, что терять! - ледяной его смех забирается глубоко-глубоко, детство пеплом развивается в очах напротив. - А, чего ты, душа моя, желаешь более всего, чего отчаянно страшишься лишиться? - «Вас!» - хочется прокричать, однако в том надобности нет, он и так знает: узы наши с годам крепли, души сливались, срастались, привязанность обратилась непреодолимой жаждой, болезненной зависимостью. - «Плутону хватило одного взгляда, чтобы увидеть, как она прекрасна и грациозна, и он понял, что все его счастье зависит от обладания этим очаровательным юным созданием», - у Лорда Волан-де-Морта голос отчего-то хриплый-хриплый, взгляд тяжёлый-тяжёлый, он взмахивает рукой, безмолвно приказывая уйти. А светлоокая Мальвина, распластавшаяся у моих ног, выглядит до омерзения жалко, мне же хочется её растоптать, уничтожить, возненавидеть, забыть, выжечь из лабиринтов памяти, однако «Обливейт» с уст так и не слетает, непрошенные слёзы жгут очи раскалённым железом, я малодушно желаю погибнуть в адских тисках собственного сознания, однако у нас с Темным лордом жизнь одна на двоих, а смерть тем более. Серый филин регулярно приносит письма - у Теодора Нотта почерк совершенно неприметный, безликий как и он сам, а на пергаменте чёрными чернилами описана бесцветная жизнь более не сестры, более не Мальвины, там живёт существует скоротечно увядающая Дельфини. И беспокойство мистера Нотта растёт с каждым месяцем, он мне тревожно пишет: «Ей становится всё хуже, целители утверждают, что Дельфи уничтожает собственная магия», - о, нет, колдомедики вовсе не правы, милую мою Мальвину убил кровный отец, погубила проказница Алиска. И безликий Тео едва не молит: «Миледи, уповая на ваше великодушие и добросердечность, имею наглость просить вас, наивно надеясь, что дерзость слов моих будет прощена: Дельфини погибает, находясь на границе меж жизнью и смертью, она всем сердцем желает проститься с Оси и Нефти». Капризных близнецов оторвали от матери в возрасте двух с половиной лет, они миссис Нотт не помнят, не знают, а ныне семилетняя Нефтида, обидчиво надув пухлые губки, ко мне подбегает: - Матушка, Осирис меня обижает! - и Темный лорд восковой статуей замирает, взор его расплывается, губы поджимаются, развернувшись к кудрявой девчонке, он молвит наигранно-спокойно: - Она тебе не мать, твоя мать мертва, - слова его брызжут ядом Нагайны из рассказов матери, я же жестом приказываю Теодору их увести. А в бордовых покоях, в шкатулке отделанной сапфирами, да самоцветами, измятая колдография трепетно хранится: на златом троне Господом Богом восседает Лорд Волан-де-Морт, девчонка на его коленях ёрзает, хохочет, целует ледяные руки. На персидском ковре у босых ног сияет буйная шевелюра Мальвины, на мраморное лицо спадают жёсткие платы Диаваля. Леди Гермиона безмолвной тенью расположилась на тахте слева от своего Господина, жемчужное колье из дальнего шкафчика, смердящего защитными заклинаниями, точно сокровищница Фараонов, сияет на лебединой её шейке. «Иллюзия счастья лучше полного его отсутствия», - шептал Тёмный лорд драгоценному своему дитя поздними вечерами, майскими днями, огненно-рыжими закатами. А там, на измятой колдографии, что одиноко лежала в покоях мёртвой Мальвины, цвела жизнь, чёрно-белыми оттенками расплывалось мое детство. И детей своих она таки повидала, да только сами они об этом не помнят, не вспомнят никогда, ибо «Обливейт» любимой дщери Темного лорда удаётся великолепно, а бледная, точно шелковое покрывало сокрывающее исхудавшее её тело, Дельфини, посиневшими своими устами тихо-тихо, на грани слышимости прошепчет: - Прозерпина Лилиан Мракс - всегда любовница и никогда жена, всегда мачеха и никогда мать, всегда любимая и никогда счастливая, - тёмные очи резала соль унизительных слёз, поддавшись минутной слабости я развернулась, извечно каменное мое лицо отражалась в стеклянных очах, что когда-то были живее все живых, где родниковая вода заледенела, погрязала в серости дождей. Неестественно худая ручонка указала на измятую колдографию, одиноко лежащую на прикроватной софе и прежде чем непревзойденные в красе своей очи милой Мальвины сомкнулись навсегда, безмятежная улыбка растянула мертвецки-синие уста. «Храни её, Алиска, там утраченная наша жизнь, разрушенная наша семья», - светло-голубыми чернилами было подписано на оборотной стороне.