Трещина на белом

Подобное чувство парения над землёй Квинт испытал, когда в первый раз влюбился, поправ наставления матери — воспринимать постояльцев как источник денег. «Жалость — это первое, на что они давят», — наставляла Лукреция Навал. Она оказалась права. Квинт выслушивал — и до сих пор выслушивает — самые разные причины нежелания платить, а порой — и проклятия, когда не шёл на поводу. «Не влюбляйся в покупателя, а если это случилось, стискивай зубы, но не давай понять, что чувствуешь. Относись не лучше, чем ко всем остальным», — второй урок. Квинт не думал, что с ним это случится — и это случилось. Когда он был юным, миловидным, в постели не познавшим ни одну девицу, в таверне поселился бретон с пшеничными волосами и голубыми, будто озеро Румаре в ясный день, глазами. Квинт утонул, пропал, спятил — влюбился, одним словом, с первого взгляда, с того мига, когда постоялец попросил бутылку сиродильского бренди. Имя, которым тот представился, приласкало слух — Андре Дюфи. Квинт заподозрил, что с ним что-то не так. Хотя после сна на постели оставались следы поллюций, отчего приходилось неловко рукоблудить, чтобы стоявший утром член опал и можно было сходить по малой нужде, но лечь с женщиной в постель он не горел желанием и не торопился расстаться с затянувшейся невинностью. Он никогда не считал себя глупым романтиком, который должен отдать девственность только по любви. Никого не удивило, что сын хозяйки шлялся там, где сдавались комнаты постояльцам. Он делал вид, что протирал пыль, поправлял сухоцвет в вазе… и сначала пялился на заветную дверь, а однажды прошмыгнул внутрь комнаты… Квинт слышал, что в первый раз больно, когда трахают в зад. Ему больно не было — он целиком доверил себя любовнику, чьё имя вышёптывал, потому что оно ему казалось дивно красивым. Ему было хорошо, а с каждым последующим разом — всё лучше. …Он влюбился настолько сильно, что поверил в то, что Андре из знатного рода Дюфи спрятался от козней сводного брата именно в этой таверне. Он не только достал из сейфа деньги, но и подарил кулон белого золота — единственную вещь, что осталась от отца. …Лукреция Навал не обозлилась на оступившегося сына, а заподозрила неладное. Она не послушала Аделину, подбивавшую отправить Квинта хоть куда-нибудь учиться. Она привела чародея из Коллегии Шепчущих. И тот отыскал следы сильного заклинания очарования, чем обелил успевшего «разлюбить» и вернуть себе разум Квинта. Не на Аделине, девице привлекательной для мужчин, а на её брате. Андре умело нащупал слабое место Квинта Навала… …Позднее тот узнал, что у мошенника, безупречно владевшего чарами иллюзии, иное имя, более длинное, но менее звучное. Тот попался, когда влюбил в себя знатную девицу, отец которой не одобрил такой роман. Квинт узнал и об иных похождениях лже-Андре Дюфи, однако кулон вернуть не смог. Былые чувства треснули — совсем как белый флакон. Квинт так и не смог доказать себе — и другим, — что такой же, как все. С одной из снятых в Имперском городе шлюх не получилось, с другой позже — получилось, но осталось чувство омерзения. С мужчиной вышло лучше, однако всё равно не то. Квинт перестал искать разрядку в постели с кем попало. Худо-бедно ему хватало собственных рук, обеих — ласкать и член, и анус. Когда смутные расплывчатые контуры воображаемого любовника стали чёткими, с плавными линиями, ощущения стали полнее. Фантазия разыгрывалась по полной, когда Квинт представлял бледно-розовую ладонь на золотистой коже. Если в случае с Андре Дюфи он чётко бы ответил, в какой миг влюбился, то про Нурелиона ответа никакого, даже неоднозначного, не смог бы выдать. — Я мешал своей старшей сестре уже тем, что вообще появился на свет. Она видела ошибку, но не объясняла, как её исправить, а сразу бежала жаловаться матери, — признался он за ужином, состоявшим из каши, сдобренной розмарином и отдававшей запахом листьев с чудны́м названием «эльфийские уши». — Поэтому ваша честность меня скорее покорила, чем оттолкнула. Да, Нурелион разговаривал с ним не опуская головы, в тоне — высокомерие. Да, к нему далеко не сразу отыскался подход, потому что никого, кроме себя, он слышать не хотел. Однако один раз внял предупреждению: «Если вы не будете есть, то никогда не найдёте свой белый флакон». С той поры Квинт знал, на что надавить. Снежные ягоды теперь годились не только в зелья и для морса. Нурелион их ел, потому что они укрепляли стенки сосудов. Квинт подавал их перетёртыми вместо соуса к мясу. Получалось вкусно. Удивительно, но сегодня Нурелион глотал ложку за ложкой. Каша без снежных ягод, потому что они ещё не созрели, а запас сушёных подходил к концу — для зелий бы оставить. — Хм! — Нурелион, доев, отложил ложку и отодвинул миску. — Сколько же лет должно пройти, чтобы понять, что идеальный ученик — далеко не всегда представитель своей расы? Совершенно справедливо, что он старается достичь мастерства своего учителя — и даже превзойти. Если способный, сделает это. Квинт заболтался, поэтому его глиняная тарелка осталась почти полной. Но отставил он её не поэтому: его наставника потянуло на откровения, а это случалось крайне редко. Хотелось послушать. — Насколько помню, я у вас четвёртый. — Он прикусил язык, вспомнив, что Нурелион не любил, когда перебивали. — Если считать одного болвана, из-за которого взорвался змеевик и который обвинил меня в том, что потерял глаз, то да. Я не просто так говорю, что спиртовые настойки следует нагревать очень медленно; что пар должен охлаждаться постепенно. — Болвана Нурелион учеником не считал, судя по словам. — Адальмо, самый первый, не хотел идти по проторенному кем-то пути и всё выискивал новые рецепты. Это хорошо, но начинать следует с хорошо изученного, а потом — совершенствовать. В итоге он ушёл и канул в безвестность. Если бы прославился чем-то уникальным, я бы услышал, даже если бы он не упомянул моё имя. «Второй — тот самый болван, — вспомнил Квинт. — Или он третий?» — Второго я прогнал сам. Вот как, значит!.. Квинт этого не знал. — За что? — За то же — за стремление меня превзойти! — Нурелион вздёрнул подбородок. — Что ты так вытаращился? Пытаться превзойти можно по-разному. Фарлил — тот самый, второй — попытался возвыситься за счёт принижения меня. Он выведал, что я из того самого рода. Хотя Квинт давно притёрся к Нурелиону, альтмеры для него по-прежнему остались загадкой. «Разве не видно? Я занят!» — огрызались они и раньше, когда услужливые Навалы подходили, чтобы уточнить, не нужно ли чего. И, напротив, возмущались, когда никто не подходил: «Долго мне ждать, пока вы уделите внимание другим?» Чего они хотели, имперцу, коим рождён Квинт Навал, понять было трудно. Наверное, они сами не знали, чего хотели. — Вы уехали из-за этого? — уточнил Квинт. И прикусил язык, поняв, что сказал глупость. — Кто, я? Ха! Разве имя, пусть и испорченное, может затмить славу прекраснейшего алхимика? Дурная затея — пытаться сохранить своё имя светлым и чистым на трещинах чужого. Надеюсь, он это понял, когда, так и не снискавший желанной славы, покидал Скайвотч. Он, а не я. Я, само собой, «помог» ему уехать — совсем малость. Но этот болван подтолкнул к поискам. Я покинул Ауридон много позднее, пока не выяснил всё о Куралмиле. Уже здесь узнал о его великом изобретении. Треклятые норды! Что за привычка хоронить вместе со всем, что было дорого при жизни?! Нурелион в своё время покорил и тем, что не сломался на чужбине, прижился. Холод и постоянные испарения ему, конечно, не на пользу — он порой надсадно кашлял. Но упорно искал — и продолжит искать. Завтра Квинт отдаст ему белый флакон. Или сегодня? Но в таком случае рухнет то, что происходило сейчас между ним и Нурелионом. Объясниться, зачем спрятал, так или иначе придётся. Больше настолько задушевных вечеров за тарелками пахнущей розмарином и едва уловимо — эльфийскими ушами (всё же забавное название) кашей не предвидится. Нурелион искал белый флакон, а после — пытался его добыть не один десяток лет. Одна-единственная ночь не сыграет роли. Доверительная беседа, взгляды на чашу с отваром в золотистых жилистых руках — вот от чего Квинт счастлив. От мысли, что Нурелион принял чувства не с целью извлечь выгоду, как вещество из растения, голова приятно кружилась. Если бы Андре отверг Квинта, было бы не так больно, как то, что использовал — да так, что тот зарёкся влюбляться хоть когда-нибудь. Зарекаться, как выяснилось, нельзя. Чувства взросли медленно, спустя — сколько лет? пять? восемь? десяток, а то и дюжину? Квинт долго не понимал, насколько Нурелион ему дорог. Понял, когда тот, отчаявшийся раздобыть белый флакон с чужой помощью, решил положиться на себя и от отчаяния едва не ушёл в треклятую, забытую даже нордами гробницу, которую откопать оказалось гораздо легче — хватило шахтёров, а вот нужную для раскопок сумму едва удалось скопить. Квинт крепко держал Нурелиона за плечи. Голос хрипел от волнения, хотя он твёрдо заявил, что не пустит, пообещал что-нибудь придумать, с кем-нибудь договориться. «Скорее я первого встречного уговорю, чем ты найдёшь!» — выпалил Нурелион. …и замолчал, когда в «Белый флакон» вошёл покупатель. …тот самый данмер, черноволосый, с плутоватым лицом. Квинт приметил едкую усмешку, пусть и мелькнувшую всего на мгновение. Данмер принял его и Нурелиона за пару… «Этот несносный мальчишка меня не пускает!» — нажаловался тот первому встречному. Ну и пусть. Квинт в тот раз добился своего. Наставник с ним — и это важно. Вспомнить бы, о чём они болтали до того, как оба замолчали. Всё о том же треклятом белом флаконе. Неживая вещица, но действительно уникальная: встала между ними! Она отнимет Нурелиона, если попадёт в его руки. Треклятые колебания! Теперь Квинт хотел уничтожить флакон, от которого, разбитого, вряд ли какой-то прок. Он колебался, но всё же задал волновавший вопрос: — Мастер, а вы не думали, что с белым флаконом что-нибудь случилось? Нурелион вздрогнул и ошалело на него уставился. — Что с ним должно случиться? — Например, он треснул… — Как — треснул? Что за чушь ты несёшь?! Голова твоя треснула! — Ясно: Нурелион не хотел знать правду. Квинту тоже было больно узнать, что он и не любил, а всего лишь очутился под чарами. Нурелион — первый, в кого он влюбился, получается. Более того, Квинт ревновал его, хуже всего, что к вещи. Ответ немного успокоил. Раз Нурелион не готов принять ненаглядную бутылку такой, какая есть, значит, от неё следовало избавиться. Квинт, радостный от какой-никакой, а определённости, собрал тарелки. Он, само собой, мог бы оставить её до завтрашнего дня, однако думать об этом не хотел. Грязная посуда не могла сослужить доброе имя таверне, путешественники предпочитали селиться в чистых комнатах, даже если сами при этом — жуткие неряхи. Квинт собирал за ними кости, сметал крошки и протирал столешницу. Он вскипятил воду и вымыл тарелки, несмотря на позднее время. Вымыться и он, и мастер Нурелион — оба пожелали. Посуда упокоилась на полке — тарелка в тарелке, кружки повёрнуты ручками вправо. Бадья наполнена кипятком, разбавленным растаявшим, набранным с улицы снегом. Только если раньше Нурелион мылся сам, то теперь позволил Квинту помочь ему. Тот охотно потёр спину, однородно-золотистую и этим — удивительную. Квинт перевёл взгляд на собственные видневшиеся из-под закатанных рукавов поросшие волосами, усыпанные родинками предплечья. Разные они — альтмер Нурелион и имперец Квинт Навал. Разные, но нашли общий язык. Если бы не белый флакон, острые края которого ранили чувства, между ними всё могло быть хорошо. Квинт не рассчитывал переспать с Нурелионом прямо сегодня — со временем дойдёт и до этого. То, что он ощущал тепло и гладкость золотистой кожи, когда ещё сегодня об этом не смел мечтать, — уже много. …но на всякий случай он хорошенько вымылся, когда подошёл его черёд. Улёгшись в свою постель, он затушил свечу и забрался под одеяло. Снаружи завывала вьюга — и это в месяц Начала морозов-то! — и задувала в окна. В дом проникла стужа. Завтра, вероятно, одна, а может, и несколько вен у Нурелиона воспалятся. Может, откроется кашель. Квинту не хотелось подниматься, но всё же он это сделал. Нужно достать ещё одно одеяло. Рано он затушил свечу. В темноте Квинт едва не сшиб ширму и ойкнул. Колено резко разболелось, ступни, по счастью, он вдел в туфли, поэтому пальцы ног не пострадали. — Что могло произойти такого, чтобы ты расшумелся? — возмутился Нурелион. — Тепла искал, — отшутился Квинт, хотя было невесело. — Чтобы его получить, обязательно так шуметь? Иди сюда! — Зачем его позвали, Квинт не уточнил, это не имело значения. Он стянул одеяло, набросил на плечи и — уже осторожно — подошёл к кровати Нурелиона. — Ложись. Два раза приглашать не потребовалось. Квинт укрыл Нурелиона и забрался в его постель, изрядно нагретую. Тесно, тепло и уютно — так, в трёх словах, можно назвать то, что происходило. Раньше что-то подобное только снилось, причём гораздо более откровенное. Никаких грубых шерстяных, коловших тело ночных рубашек, только нагие тела. Во сне Квинт жадно ощупывал гладкое альтмерское тело, тянулся к губам, забрасывал ногу на худое, с извитым рисунком вен бедро. Лучше не вспоминать, иначе тело откликнется на близость. Виски взмокли, в них застучало, когда Квинт запустил пальцы в волосы Нурелина, погладил затылок. Обоим не спалось. Квинт опасался, что не уснёт вообще, потому что в первый раз выпала такая возможность сделать то, что он хотел. Он жадно ощупал непривычной формы ухо, задержал пальцы на заострённом кончике… — С ухом осторожнее, — предупредил Нурелион. — Простите, если причинил боль. — Квинт быстро осознал, что извинился зря: упиравшийся в бедро член он не почувствовал бы, если бы вдруг лишился чувствительности. Сплетни не соврали: уши, гордость меров, отзывчивы на ласки. — Не причинил, как раз таки нет… — Нурелион это прохрипел. Квинт наслышан, как в Великую войну у альтмеров срезали именно кончики ушей — наверняка чтобы причинить как можно больше боли. Он осмелел, приподнялся и навис над Нурелионом, затем поцеловал хрящ, где только что были его пальцы, затем вобрал в рот кончик, прикусил — совсем легонечко, лизнул это место. Теперь не удивляло, отчего иные его сородичи норовили лечь с мерами. Даже если женились на имперках, всё равно заводили именно остроухих любовниц. Одна такая пара имперца и босмерки снимала комнату в таверне, чтобы спрятаться от ревнивой жены. Натешившись с ухом, Квинт отстранился, удобно устроил голову на подушке и охотно подставил губы для поцелуя, жадно ощупал плечи, прикрытые толстой тканью, погладил грудь, задержал палец на соске, твёрдом… Ласки возбудили — в первую очередь его самого. Чувствительная головка, что открывалась при возбуждении, ощутимо — до болезненности — потёрлась о ткань. Нурелион знал, что Квинт легко поддаётся зову похоти, и всё равно позвал в свою постель. И это развязало тому руки, придало смелости задрать рубашку и обхватить ладонью возбуждённый конец, горячий и твёрдый. Крайней плоти нет, отметил Квинт. Непривычно, если учесть, что он при дрочке любил отодвигать шкурку — до лёгкой боли в натянутой до предела уздечке. — Я чист, — предупредил он. Он вымылся слишком хорошо на всякий случай — и этот случай представился. — Думаешь, я бы подпустил неряху к себе настолько близко? — Нурелион ни на долю не смягчился. Квинт бы, если бы его член ласкал кто-то другой, разговаривать бы смог только сбивчиво. Это верно: все Навалы чистоплотны с самого детства, этого у них не отнять. Слухи не соврали — у высоких всё прямо пропорционально росту. Квинту наверняка будет больно — собственные пальцы куда тоньше и меньше члена Нурелиона, да и, кроме них, утех не случалось уже — сколько лет? пять? восемь? десяток, а то и дюжину? Это если не считать регулярного рукоблудия. Ну и пусть будет больно. Раньше или позже, но пришлось бы привыкнуть, подстроиться друг под друга. Почему бы не сейчас, когда они в одной постели? Всё стремительно быстро, попыталась испортить впечатления мысль. Квинт отмёл её и, перевернувшись на другой бок, потянулся к прикроватному столику. Баночку, которую сегодня держал в руках, он узнал бы на ощупь, а тонкий запах колокольчика окончательно убедил, что он на верном пути. Зелья бы, разгоняющего тень, но отвлекаться не хотелось, поэтому Квинт только смазал ладонь эмульсией и придвинулся к Нурелиону как можно ближе, свёл два члена и принялся их наглаживать. Может, смазка и не понадобилась бы — сочившегося предэякулята ой как много. Ощутив, что Нурелион невольно толкнулся в руку, Квинт отпустил его, перевернулся на противоположный бок и, отклячив ягодицы, поёрзал, пристраиваясь как можно удобнее для обоих… Он ждал сильной боли — но ощутил слабую, когда головка, крупная, протиснулась через кольцо мышц. Могло быть больнее, если бы Квинт не имел привычки ласкать себя, вводя в зад два пальца. Если раньше он мог и проклясть первого любовника, пробудившего страсть, то теперь привычка сыграла на руку. Квинт быстро поймал ритм, как можно и прижался ягодицами к Нурелиону, принял того в себя — до самых яичек. Привык к немалому размеру он быстро, напротив: отыскал хорошее от ощущения наполненности. Он выгнулся так, чтобы член скользнул по предстательной железе. …а вот помочь себе рукой не позволил мастер Нурелион. Тот оттолкнул его руку и обхватил конец своей. При свете дня бы увидеть ладонь с набухшими на тыле венами на имперском конце с бледно-розовой кожей — настолько тонкой, что через неё просвечивала синева вен; с багровой головкой, блестевшей от предсемени. Всё, что осталось у Квинта — воображение, а оно у него богатое. Он кончил ярко — настолько, что в ушах зазвенело. Собственный — или то Нурелиона? — стон он услышал откуда-то издалека… Отдышался Квинт быстро, а вот шевелиться не хотелось, хотя надо было бы подняться, сменить простыню и надеть другую ночную рубашку, а не спать в этой, влажной и липкой от семени. Ничего удивительного, что всё произошло слишком бурно. Квинт истосковался по утехам, к тому же… Он никогда не видел, чтобы наставник задерживался с женщинами или мужчинами дальше споров и обсуждений зелий. И это при всём том, что альтмерки в Виндхельме проживали. Одна из них торговала на рынке — совсем рядом. Казалось порой, что Нурелион женат на алхимическом столе. Иногда думалось, что у него не встаёт. Порой Квинт допускал шаловливую мысль, что его наставник не знал, куда вообще следовало совать член. Ну что ж, гипотезы одна за другой опровергнуты. Волей-неволей, но придётся выпростаться из-под одеяла и объятий. Вздохнув, Квинт сел и нашарил выделанные внутри овчиной туфли и сунул в них ступни, после поднялся в надежде, что в кромешной темноте безошибочно отыщет зелье ночного зрения.

***

Несмотря на то, что оба уснули поздно, Квинт пробудился рано. Иное дело, что он не хотел выбираться из объятий Нурелиона в утренний холод. Хотелось лежать, ощущать тёплое дыхание на затылке. Если бы Квинт и Нурелион — вдруг — восьмого числа Начала морозов оказались в Сиродиле, всё равно бы не захотелось вылезать из постели. Уж где, а на родине о холодах речь шла до переезда в Скайрим. Сейчас бы Квинту месяц, когда только-только начинают опадать листья, показался тёплым. Всё же пришлось подняться. Нурелион, ранняя пташка, тоже пробудился и разворчался, дескать, то, что происходило между ними сейчас, не должно накладывать отпечаток на общее дело. Утро, тёмное, как ночь, походило на предыдущие — Квинт сначала разжёг очаг, после нагрел воды, умылся, выбрился, подстриг бакенбарды и вычистил зубы толчёным мелом. Потом он наполнил утюг горящими углями и выгладил рубашки. Уж что, а эта привычка не стоила времени, потому что в любом случае наверх надевался жилет, однако мысль, что на теле мятая вещь, претила. Квинт не изменился спустя — сколько лет? пять? восемь? десяток, а то и дюжину? — с тех пор, как он приехал в Скайрим. Эта мысль потешила самолюбие. Он не расплылся вопреки предсказаниям сестрицы: «После тридцати ты станешь рыхлым и мягким, как твой папочка». Увидеться бы, но не по причине, что соскучился, а чтобы она взяла свои слова назад. — Это ещё что такое? — Нурелион нахмурил брови, когда Квинт завозился с медной запонкой. Тот улыбнулся. Жёлтая, расшитая оранжевой с красным нитью рубашка и коричневые просторные штаны именно такого кроя были модными в Сиродиле — сколько лет назад? пять? восемь? десяток, а то и дюжину? Квинт впервые надел этот наряд в месяц Начала морозов, потому что цветом ему напомнил опавшие листья. И в Скайрим уехал тоже в это же время. — Забыли? Я был в этой одежде, когда мы впервые встретились, — ответил он. — Ага, а ещё — дрожащий и с посиневшими губами, потому что сатиновая рубашка ни скампа не грела. — Если беспокоитесь, что замёрзну насмерть, то не волнуйтесь, — отозвался Квинт и запахнул нордский дублёный жилет, надетый поверх наряда. — Не в том дело. Ты добавил лишний штрих к портрету настоящего сиродильца, и это… — Нурелион сжал запястье, поросшее тёмными — куда темнее, чем на голове — волосами запястье. — Ты никогда не пытался подстроиться под них, — «них» — должно означать «нордов», — чтобы продажи шли лучше. Это верно: Квинт знал свою, имперскую, цену. Сначала было сложно, после стало легче. «Белый флакон» не закрылся — и это его большая заслуга, а не только прекрасного алхимика Нурелиона. Чтобы лавка не сгинула, придётся прекратить тратить время на болтовню и заняться завтраком… Зайчатина размягчилась за ночь в маринаде из винного уксуса, розмарина, чеснока и лука. Получилось вкусно. Расчёты Квинта оказались верными, но как взрослого не превратить в младенца, так и старое мясо не сделать нежным. Оно мягче, чем вчера, но всё равно пришлось долго пережёвывать, а после — запивать медовым узваром. Можно, конечно, и элем, однако пьянство и торговля несовместимы. И этот урок дала Лукреция Навал. И Квинт, и Нурелион разговаривали мало. Каждому не терпелось заняться своим делом: первому — открыть лавку, встать за прилавок и расставить зелья на полках по размерам бутылочек; второму — за записи или за алхимический стол. Открыть двери пришлось, увы, раньше времени. Квинт поперхнулся, когда кто-то не просто постучался, а загрохотал. — Откройте, стража! — Пришлось подняться и, кашляя, направиться к двери. Что, скамп побери, им понадобилось? Опять, что ли, убили женщину?! Квинт знал — лучше не перечить. Чего доброго, взломают замок. Да и промедление насторожит, а ведь ни он, ни Нурелион ни в чём не виноваты! В лицо задул морозный ветер, когда он отпер дверь. Одна из снежинок попала в глаз, другая осела аккурат на вышитом на жёлтом фоне оранжевом кленовом листе на рукаве. Квинт успел заметить и собравшихся зевак, и замерших торговцев, только-только начавших раскладывать товары на прилавках. Стражники, чьих лиц, как всегда, не разглядеть под шлемами, втиснулись внутрь, и Квинт закрыл дверь, оградил «Белый флакон» от чужих липких взглядов. — Что-то произошло? — уточнил он. — Я думал, мы это выяснили ещё вчера. — Это было вчера, — стражник прогремел окованными сапогами, встал у прилавка и вытаращился на полку с многочисленными флаконами, — а сегодня вскрылись новые обстоятельства. — Он развернулся так, что звенья кольчуги звякнули. — Где второй? Вот так: не просьба пригласить побеседовать, а безликое уточнение без упоминания. Звать никого не пришлось. Нурелион вышел сам и встал между стражами и алхимическим столом, скрестив перевитые болезненно извитыми венами предплечья. — Что происходит? — уточнил он, поглядев сначала на Квинта, потом на «гостей». — Вопросы здесь задаю я, альтмер! — Ждать хорошего не придётся, судя по презрительно выплюнутому названию расы. Не «остроухий» — и то хорошо. — Первый: вы изготавливаете бальзамы для мёртвых? — Да. — В этом ничего предосудительного Квинт не видел. Умирали рано или поздно все, жрица Аркея охотно скупала бальзамы. — Кто, кроме Хелгирд, их покупает? — Данмеры, которые не хотят хоронить сородичей по местным традициям. Чтобы предотвратить разложение до того, как доставят тело в Морровинд. — Замечу, что зелья варим не только мы. Бальзамы — тоже. — На что это ты намекаешь, имперец, а? — Всё ясно: один из «гостей» — расист. Квинт намекал на придворного мага со странным прозвищем — Неживой, подходившим некроманту. Состав бальзама несложен, его сможет изготовить тот, кто обучен алхимии. Само собой, подозрения Квинт не высказал вслух. Ярлова чародея никто не тронет. Ещё когда убили первую девушку, Фриггу Расколотый Щит, Виола Джордано пыталась обратить внимание стражи на Вунферта Неживого, но её попытки не увенчались успехом. Провалились в Обливион и попытки донести до простых людей, что придворный маг непрост, а со скелетами в сундуках, вероятно, в прямом значении. Никто не захотел связываться с ярлом. Не захотят и сейчас… Второй страж, до этого молчавший, заговорил — куда спокойнее, чем первый: — Видите ли, в чём причина! — Его пронзительный взгляд из-под закрытого шлема Квинт ощутил очень явно, хотя глаз не видел. — При тщательном изучении тела выяснилось, что убийца забальзамировал его, прежде чем срезал куски плоти. Поэтому от вам требуется вспомнить, кому вы продали бальзамы, и назвать имена. От нас — обыскать ваш дом. Видите ли, ещё вскрылось, что убийца знал, какие куски и чем отрезать, а для этого нужны определённые инструменты. Второй куда спокойнее, чем первый, но это спокойствие не умалило волнения. Наоборот, усилило: Квинт не исключал возможности, что инструменты кто-то подбросил — «Белый флакон» открыт для покупателей. — Вы не имеете права… — воспротивился Нурелион. — Что ты так разволновался, альтмер? — съехидничал тот самый стражник, заметно презиравший всех, кроме сородичей-нордов. — И правда, мастер, нам ведь бояться нечего, потому что мы не убивали ту женщину. — Квинт хотел бы погладить золотистое запястье, но не при посторонних. Он бодро проговорил, хотя на душе скребли даже не альфики, а крупные злые сенчи. Варианта два. Первый: стражи управятся быстро и отыщут подброшенный кем-то набор инструментов. Второй: они действительно явились не с целью закрыть расследование и успокоить горожан, а разобраться, найти правду и продолжить искать, если ничего здесь не найдут. Во втором случае они перевернут всё и вытащат ларь с проклятым содержимым, от которого Квинт не успел избавиться. Он сделал вид, будто настолько уверен в своей невиновности, что ему без нужды следить за обыском. Он достал лист бумаги и чернильницу. Макнув перо, вывел первое данмерское имя. Неровно, к тому же капли соскользнули. Проклятье, лист испорчен. Квинт отложил его. Вторая попытка получилась успешнее. Плевать на кляксы, важнее, что почерк уверенный. Имён на самом деле вспомнилось не так уж и много, включая Хелгирд. Он посыпал список песком и оставил подсыхать, после отправился этажом выше. Обыск начался с личных покоев. Всё логично… — Это ещё что? Дайте! — Нурелион даже не приказал, а взмолился, что на него не похоже. Всё ясно: флакон нашли. — Ещё чего?! Быстро убрал руки, альтмер! Квинт никогда так быстро не взбирался по крутым ступенькам. Первое, что бросилось в глаза — небрежно разбросанная одежда, прежде аккуратно, по швам сложенная. Сам флакон вертел в руках один из стражей. — Это что? — уточнил он. — Белый флакон, — отозвался Квинт. — В его честь названо это место. — Почему спрятан? — Потому что разбит и непригоден ни для использования, ни даже для привлечения внимания. Белое матовое стекло — большая редкость. Я надеялся найти мастера, который заделает трещину. Может, эти норды не слышали об изобретении Куралмила. Может, и слышали, но не подумали, что невзрачная испорченная вещица — на самом деле легендарная. Стражник повертел его, поднёс близко к глазам, заглянул внутрь. Не приметив ничего необычного, сунул в золотистые руки и пошёл за ширму. Краем глаза Квинт заметил, как Нурелион прижал заветную вещицу к груди; как по белому стекла тёмно-красная капелька, когда тот неосторожно порезался о скол. Квинт нашёл повод не объясняться — сейчас, во всяком случае. Он следил за стражами, заодно подбирал слова оправдания, почему спрятал белый флакон. Обойтись полуправдой, мол, засомневался, что разбитый хлам — не подделка? Однако как объяснить, почему не показал Нурелиону, который наверняка бы определил? Что-нибудь придумается. Пока следовало взмолиться, чтобы норды не ничего не сломали. Когда они, не найдя в вещах Нурелиона ничего необычного, а также тайников в стенах и фальшпанелей в шкафах, направились вниз, Квинт взмолился: — Я всё, что надо, покажу и достану сам, но умоляю: ничего не разбейте! — Ты глянь, как имперец готов ползать в коленях! — хохотнул расист. — Все они такие… Когда им надо, и жопу подставят. Квинт молча проглотил обвинение. Утро, прекрасно начавшееся, безнадёжно испортилось. Руки подрагивали, и он едва не выронил реторту. Стражники долго обыскивали — под прилавком, кухню, кладовую. Сейф и тот затребовали открыть, заглянули в мешочек с монетами, по счастью, ни одной не взяв. Они, как и должно быть, ушли ни с чем, однако Квинту легче не стало. Беспокоило не то, что придётся потратить немало времени, чтобы навести порядок. Квинт бросился наверх и замер, когда вбежал. Мастер Нурелион сидел за столом, бережно одной рукой держал белый флакон, а золотистым пальцем второй, свободной, поглаживал трещину.