***
Когда в «Белый флакон» пришла готовая ухаживать за Нурелионом данмерка, он отослал её, потому что деньги понадобились для другого. Квинт не собирался скупиться с теми, кто принесёт ему нужное. Он привык ухаживать за Нурелионом сам. Благо тот стал более покладистым, и своеобразное примирение облегчило трудности. Нурелион с надеждой глядел на Квинта, слушал, как тот делился сначала намерениями, а потом — теми немногими шагами, которые сделал к починке белого флакона. Квинт научился разбирать невнятные слова, привык поднимать тяжеленное тело, пересаживать в кресло. Жаждавшие заработать на толчёном бивне мамонта нашлись. Началось всё по-новому — требование предоплаты, с которым Квинт не соглашался — только полная сумма после того, как заветный порошок окажется в его руках. И то следовало глядеть в оба, потому что желавшие надуть, подсунув толчёный мел, наверняка найдутся. Бивень мамонта не растворялся даже в бычьем желудочный соке. Вышло всё так, как и ожидал Квинт Навал. Его пытались надуть — и после очередной попытки он, с трудом прогнав стоявшего на своём мошенника, был готов отправиться в лагерь великанов сам. Только то, что он — ни разу не воин и не вор, останавливало. Квинт мог бы заплатить наёмнику — одному из тех, кто время от времени снимал комнату в «Очаге и свече», пил и ждал, пока кто-нибудь не наймёт. Но пятьсот септимов просто так не доставались. «Белый флакон» должен работать, а для этого приходилось скупать приносимые ингредиенты, в том числе и редкие. Либо сиделка, либо наёмник — выходило так. Квинт не отбрасывал этот вариант, но придётся скопить ещё, если доведётся воплотить его в жизнь. Само собой, он искренне боялся не успеть. Боялся, что Нурелион умрёт до того, как он найдёт решение. — Снег… — проговорил Нурелион, когда Квинт зачитал текст очередного объявления. — Что — снег? — удивился тот. — Его много. Это вашему предку пришлось его искать высунув язык, потому что время было такое — он лежал только на самой высокой горе. А сейчас-то из дома выйти!.. — Б… ван! Квинт научился разбирать искажённые, лишённые альтмерской певучести слова. Нурелион назвал его болваном. Он по-прежнему ни во что не ставил своего ученика. Странно, что поддержал в решении попытаться починить белый флакон, однако… Иного выхода не видел. Боялся, что Квинт вконец всё испортит, поэтому унижал, а не только от бессилия… …или таким способом пытался донести, что тот неправильно мыслил. С каждым днём загадок прибавлялось, и от этого голова шла кругом. Квинт, само собой, не рассчитывал, что будет легко, однако хотел сдаться, бросить всё. Он принял Нурелиона любым, недвижимым и больным… …и видел, какие страдания причиняет тому немощность, поэтому заставлял себя искать, например, то, что заменит утерянные знания о драконьей магии. Он прочёл всё, что нашёл. Он упросил Ниранию привезти и продать словарь и не поскупился, когда та исполнила его желания. Квинт взялся за переводы, потому что альдмерис не знал, после зачитывал Нурелиону и по тому, с каким тоном тот мычал, научился различать, правильно ли перевёл или нет. А ещё, если учесть, что словарь далеко не полон, приходилось восстанавливать слова по смыслу. Труда вложено много — и это подбодрило. Ни одно мгновение не должно быть потрачено впустую, ни одна ночь пройти без сна напрасно. Квинт поправил одеяло и, пообещав, что скоро вернётся, набросил накидку, надел шапку, взял молоток и гвоздь, после покинул «Белый флакон». Он запер дверь, не забыв про записку с коротким содержанием «Скоро вернусь» и направился к доске. С небес сыпался снег, забивался за ворот. Ничего удивительного — месяц Утренней звезды же, точнее, его конец. Квинт не встретил Новую жизнь, потому что не захотел напрасно тратить время. Только свист и радостные крики выпивших горожан давали понять, что в ту ночь состоялся праздник. Квинт не спал — и перевёл большой кусок, худо-бедно выяснил, как создавался белый флакон — и это стало лучшим подарком на Новую жизнь, а также — улыбка Нурелиона, кривая, но очень редкая. Чтобы пройти до доски, пришлось обогнуть кучку рыночных сплетниц. — Ха! Джордано-то притихла, когда узнала, что убийца — не придворный маг, — проговорила одна. — И чего взъелась на него? — уточнила нордка с низким, даже томным голосом. — Хотя… Она неприкрыто бегает за Одиноким Шквалом. Может, Вунферт тоже в своё время не ответил ей взаимностью. Все рассмеялись. — Ох, берегись, капитан! Не удивлюсь, если завтра появятся листовки, что Одинокий Шквал — это Мясник! — донеслось до Квинта. Он сунул в рот гвоздь и, найдя свободное место, пристроил объявление. Порыв ветра едва не унёс листок, но он крепко удержал. Ах, да наслышан: ещё одну девушку убили, когда Вунферт Неживой находился в тюрьме. Эта новость прошла мимо ушей, потому что никто не приходил в «Белый флакон» с обыском. У Квинта, чьи дни не проходили без хлопот, не осталось сочувствия. Одна-единственная мысль мелькнула: «Ну, убили — и убили». Позднее кто-то принёс в «Белый флакон» весть, что жертву звали Аривания. Она альтмерка с конюшен, там же и жила с мужем, тоже альтмером по имени Уландил. Детей у этой пары не было и, насколько знал Квинт, появиться не могло. Нурелион знал больше. Он же и объяснил, что оба из семьи — не чистокровные альтмеры, поэтому давать потомство попросту не должны. Альтмерские заморочки Квинту были непонятны и дики, если учесть, что дедушка со стороны его отца — бретонец, и он из-за этого факта не считал себя неполноценным и тем, кто не имел права на детей. Квинт выбросил посторонние мысли из головы. Лишь бы к нему не заявились с обыском или — того хуже — не упекли в тюрьму. Нурелион беспомощен, его оставлять без присмотра нельзя. Остальное волновать не должно. Женщин жалко, однако жалостью белый флакон не починить. И без этого не с кем посоветоваться, потому что мало смеси из бивня мамонта и цементирующего состава. Нужно восстановить чары, благодаря которым наполнялся флакон. Как это сделать, Квинт совершенно не представлял. До Коллегии магов Винтерхолда и тем более — Синода и Коллегии Шепчущих очень далеко. Квинт не мог оставить Нурелиона даже на короткое время, а в Виндхельме, помимо придворного, чародеев нет. Скорее всего, Мясник, судя по тому, что уж очень избирательно вырезал части тела — сухожилия у Сусанны порочной и гортань (видимо, альтмерский голос понравился) у Аривании, практиковал некромантию. Может, что-то знал, потому что среди тех, кто постигал запретные знания, немало гениев. Только где искать его, Мясника-то? И как заговорить на нужную тему? Нурелион вряд ли умрёт спокойно, зная, что цель не достигнута, а тем более — когда так близка. Это мучило, терзало душу хаджитскими когтями. На скулу попала капля — видать, снежинка растаяла — и потекла, будто слеза. Квинт набросил на голову капюшон. Всё равно снег попадал в лицо — дорожки от сбегавших капель сразу подмерзали. Почему ощущение, что он не во время снегопада шёл домой, а в месяц Начала морозов в Сиродиле — во время, когда начинались дожди, когда он укрывался плотным плащом и ощущал, как на капюшон падали капли? Дело не в снеге: Квинт расплакался — от бессилия и ощущения себя ничтожеством. Наверное, придёт, бухнется на колени у кровати и признается, что слабак. Нурелиона дурные вести наверняка убьют. Тот отмучается… телом. Если незавершённое дело будет мучить душу, та застрянет и будет искать способы восстановить белый флакон. Поскольку секреты драконьей магии утеряны, то не будет духу Нурелиона покоя даже не века, а тысячелетия. Однако что мог поделать Квинт Навал, воспитанный торговцем и далёкий от магии? Признаться в бессилии не хватило мужества. Нурелион не спал, ждал его, смотрел и взглядом требовал ответов. Квинт отмолчался. Потому что на пути назад мороз отрезвил его, и он успокоил себя тем, что белый флакон, простоявший в гробнице не одну тысячу лет, невозможно восстановить за один день и час. Время изменилось, драконьи жрецы вымерли, а с ними — и их магия. Но что-то ожило, родилось — то, что пришло ей на смену.***
Квинт знал — не уснёт. Хоть одна польза в отчаянии — оно порождало бессонницу. Спустившись и набрав в большую кружку узвара из снежных ягод, уже остывшего, Квинт вернулся. Проверил, всё ли в порядке с Нурелионом, поухаживал, напоил, подоткнув одеяло, ответил на молчаливый вопрос, застывший в янтарных глазах: — Ищу. Сдаваться… — он покачал головой, — пока не собираюсь. Если бы Нурелион мог внятно говорить, было бы легче, однако далеко не всё, что он хотел сказать, Квинт мог разобрать. Перевод в этот раз дался гораздо легче. Большинство слов — в словаре, иные Квинт выучил и даже порой пытался произнести, на что Нурелион гневался и говорил: — Отвратительно, — нечётко, конечно, но понятно для того, кто находился с ним много времени. Квинт начал с последней записи, датированной ещё прошлым годом — временем, когда не переставая шли дожди; в которое Квинту хотелось домой — туда, где жарко, где не приходилось юркать под навес над прилавком, чтобы спрятаться от снегопада в ожидании, пока пузатый, в переднике с кровавыми подтёками мясник отсчитает сдачу. Очередной дневник оказался рабочим, а не личный, заметил Квинт. Оно и правильно: глупая затея — доверять чувства бумаге. «…хочется верить, что изменения в составе зелья, отпиравшего лабораторию Куралмила, равнозначны первоначальному, иначе не останется нужды снова продлевать себе жизнь», — зацепился взгляд за эти строчки. Квинт хлопнул себя по лбу — за то, что не сразу понял, о каком зелье шла речь. А ведь оно дорого обошлось, потому что в его состав входило вересковое сердце. Нурелион наказал купить его, невероятно красивое — настолько, что лежало не в шкафу, а на виду — на полке, завоскованное какой-то магией ворожей, предотвращавшей гниение в развороченной человеческой груди. Прятать это чудо — преступление. Чтобы изъять вересковое сердце, следовало убить очень сильного ричмена и вынуть из грудной клетки, поэтому зелья из него стоили так дорого. Желавшие получить немало денег от алхимиков, само собой, находились. Квинт давно не держал в руках вересковое сердце. Те дни, когда оно попадало в его, а после — в руки Нурелиона, он помнил. …и вот, забыл. И про то зелье, получившееся дурно пахнущим, а ещё — неприятно-зелёным, тягучим и походившим на слизь. Нурелион отливал его и отдавал тем, кто отправлялся за белым флаконом. Только оно способно было отворить дверь, за которой стоял белый флакон. Изменения в рецепте не дали покоя Квинту — настолько, что он едва не пропустил, как почти прогорела свеча, и поджёг новую ровно до того, как та погасла. Поспать бы, однако открытие взбудоражило, и он одну за другой принялся открывать тетради с рецептами… Нужный отыскался… Вересковое сердце послужило не как компонент, а источник очень древней магии, которой Нурелион заменил умершую драконью. У него получилось — белый-то флакон здесь! Квинт почувствовал отчаяние наставника, который полагал, что изменения в рецепте не дали результата. Сам испытал чувство бессилия и ощущения, что ничтожество, ни на что не годившееся, загнавшее любимого в постель навеки, и понял Нурелиона — увы, слишком поздно. Тот не спал, заметил он, когда отвлёкся. Следил. Может, что-то нужно сделать, например, переодеть и постелить новую пелёнку? Квинт, нашедший цель, решился поспать. Он поухаживал за Нурелионом, переоделся в ночную рубашку и улёгся, но не в свою постель. Недвижимая половина тела отчего-то всегда холодна, отметил он, даже под одеялом. И это при всём том, что он растирал её, чтобы не появились пролежни. Те всё равно порой появлялись, плохо заживали, отчего Нурелиону частенько приходилось лежать на боку. Квинт прижался телом, тёплым, к чужому, потерявшему альтмерское изящество и холодному, но не как лёд, а будто после дождя, и положил ладонь на грудь. — Мастер, я вот о чём подумал: а не запечатать ли заделанную стенку чарами из верескового сердца? Вы же вытянули их для того зелья… Он ждал мычания — одобрительного или нет. Но прикосновение руки, что могла двигаться — нет. Он сжал её, сцепил пальцы в замок и улыбнулся. Такого никогда не было. Это самый красноречивый безмолвный ответ, какой можно получить. Квинт улыбнулся и закрыл глаза. Завтра ему рано вставать. Предстояло переписать объявление и предложить гораздо бо́льшую сумму за порошок из бивня мамонта и вересковое сердце.