Скорбящий

Я должен подумать о чем-то, Что заставит тебя думать меньше Обо мне; о том, что за меня не стоит Держаться. Между нами всё кончено, Я не люблю тебя. Just hate me

Сейчас ***       Очередное осеннее утро — Петер сбился со счёта, сколько уже прожил у Себастьяна — выдалось безмятежным и тихим. Он понял это, поглядев поверх подушки. Кровать стояла у самого окна, и Петеру, встречавшему пробуждение лёжа на животе, было видно верхние этажи длинных тонких домов, растворявшиеся в сером тумане и таком же сером небе. Сквозь туман проглядывали жёлтые огоньки окон, но жутко это не выглядело. Скорее, от такого пейзажа хотелось спать. Последнее время Петера клонило в сон чуть ли не сразу после пробуждения. Усилившаяся тоска по Тиллю, человеку, который перестал быть пустым местом в памяти, сковывала движения, лишь больше провоцируя апатию. И вылечить её можно было одним средством — вспомнить всё до самых мелких деталей. Теперь Петер знал, как они с Тиллем познакомились, но этого было слишком мало. Дальше явно случилось что-то интересное, но что — он не помнил.       Петер устало сощурил глаза, немного болевшие после некрепкого сна — спал он по-прежнему так, что лучше и не ложиться — и с размаху опустил лицо в подушку. Он совсем недавно открыл для себя удовольствие подолгу лежать в постели по утрам, бродить по путаным обрывкам снов и слушать, как Себастьян готовит завтрак, стараясь бесшумно двигать предметы, и собирается на работу. Он больше не боялся оставлять отца одного, ведь Петер восстанавливался. Слишком медленно, но воспоминание о смерти понемногу отдалялось, чтобы когда-нибудь стать страшным сном и кануть в вечность. Курить больше не хотелось. Да и пить, как ни странно, тоже. После чая и молока, что он привык пить у Себастьяна, забытое спиртное представлось чем-то невероятно живительным и бодрящим. Но Петер помнил — всё это лишь горькая, кислая бурда, которую он когда-то пил как воду. А ещё он помнил своё расставание с Аннет, настолько же болезненное и приятное, как попытка бросить курить. Помнил благодаря Себастьяну, который так помогал ему.       Вернувшись вчера — да, точно, вчера — домой после встречи с Зораном, Петер с трудом дождался сына. Воспоминания о Тилле не давали ему сидеть на месте. Их с Тиллем первая встреча, яркая и громкая, как то, чего не бывает в жизни, обрывалась на самом интересном месте, в то время как Петеру не узнать продолжение было смерти подобно. Когда Себастьян вернулся, Петер нервно ходил за ним по пятам, всем своим видом показывая, что им надо поговорить. Пока юноша спешно собирал к обеду, Петер долго смотрел на него и всё хотел задать свой вопрос. Вот только момент никак не наступал — Себастьян то полоскал тарелки, и вода заглушала слова, то гудела микроволновка... Нужна была полная тишина. В ожидании этого священного момента вопрос метался в голове со скоростью осы, бьющейся о стекло — Петер изо всех сил сжимал губы, чтобы не выпустить злое насекомое. Наконец, они сели друг напротив друга, как в тот день, когда Петер воскрес, и положили руки около наполненных жёлтым супом тарелок. Между кусочков моркови плавали золотые кружочки масла. Надо было спрашивать либо сейчас, либо никогда. — Ты случайно не помнишь, что произошло после того, как я вернулся от Тилля во второй раз? — выпалил Петер на одном дыхании, кидая на сына пронзительный взгляд, больше не терявшийся в клубах дыма и не мутный от спиртного. Он бы многое отдал за то, чтобы Себастьян забыл безобразную сцену, на которой жизнь его отца с Аннет закончилась. — Помню, — Себастьян тоже взглянул на него в упор, словно готовился к этому разговору. И тут же продолжил, зная, что это не риторический вопрос: — Ты вернулся домой к полудню, с разбитым носом и в чужой толстовке. То, как мы с Аннет, — мачеху Себастьян всегда называл по имени, ведь она была всего на пять лет старше него, — переживали, пока ждали тебя, тебе наверняка неинтересно. А потом... Ты не смог объяснить нам, откуда у тебя разбитый нос, чужая, пусть и крутая, толстовка — она сидела на тебе, как на вешалке. Ты предпочёл перекусить и убежать в издательство. Мы подумали, что ты что-то скрываешь от нас. — А я начал сомневаться, что я могу доверять вам. Тем, кого я считал родными. Мне казалось — ты сейчас возненавидишь меня за это — что будто ты решил объединиться с Аннет против меня, хотя раньше едва терпел её. — Почему? Из-за того, что мы не стали спрашивать, почему твоя парадная футболка в крови, а просто бросили её в стирку? — Нет. Вы вдруг стали напряжёнными и неуклюжими, стоило нам всем оказаться рядом. — Петер пожалел, что тогда не рассказал сыну всего. Сейчас им было бы проще. — Словно не то боялись, не то хотели вывести меня на чистую воду.       Всё остальное всплыло в памяти, как нефтяное пятно на поверхности воды. Всё он помнил. Пять лет и две недели спустя ***       Аннет повесила выстиранную толстовку на сушилку и пристально взглянула на заглянувшего в спальню Петера. От вида чёрных точек зрачков на её светлых радужках мужчине делалось не по себе. Голубые глаза казались ему противоестественными. Он отвернулся, боясь смотреть на Аннет, и снял с себя футболку. — Классная толстовка, — заметила Аннет, подходя к нему со спины. — Только тебе она великовата. Линдеманн, что ли, отдал? — Да, — холодно ответил он и замер со смятой футболкой в руках, стоило Аннет ласково обвить руки вокруг его талии. Хорошо, что она не видела сейчас брезгливо сморщенный нос Петера. Ему банально делалось противно, когда кто-то обнимал его или касался другим образом, даже самым осторожным. Особенно было неуютно, если прикасались к животу или груди — тогда Петер сжимался, как гусеница, которую ткнули палкой, и с одеревеневшим телом ждал, когда объятия закончатся. — Вы прямо как настоящие подружки, — она хихикнула, поглаживая возлюбленного по животу. Аннет прекрасно знала, что Петеру это не нравится, но он не спешил вырываться. У него была фигура человека, который заменяет пивом утренний кофе, полуденный чай и вечернее молоко — с округлым брюшком и мягкой грудью, на которую Аннет как-то примерила свой лифчик. Странная она была девушка. И никогда не упускала момента его потискать. — Ничего подобного, — процедил Петер сквозь зубы. — Я хоть завтра же отдам её ему.       Аннет уткнулась лицом в его волосы, насквозь пропахшие сигаретами, и с силой потянула носом. Петер чувствовал — она хочет вынюхать запах чужого одеколона и заставить его признаться в измене. Она, как и любая женщина, не смогла бы понять, что тот случай с Тиллем был не изменой. Это было нечто непонятное, совершенное под действием алкоголя и иррационального желания. И Петер был бы рад повторить это ещё не один раз. — Совсем ты шуток не понимаешь, — насупилась она. То, с какой внимательной осторожностью Аннет погладила его по волосам, и вовсе пугало. — Кстати, что у тебя с носом? — Говорил же, упал и ударился, — ответил он уже раздражённо. У Аннет было бы ещё больше вопросов, если бы он сказал правду. — Скучный ты. А ещё фантаст. Я уж думала, тебе нос Линдеманн расквасил. От тебя перегаром несёт за версту. Если бы ты сказал, что вы напились и подрались, я бы скорее поверила. — Давай уже спать, — Петер терпеливо проигнорировал оскорбление своего творчества и упрёк с сторону неумелого вранья, где он считал себя великим искусником, и потащил Аннет в сторону кровати.       Кровать стояла поперёк комнаты — причуда Аннет, знавшей, что её парень (Петер так и не понял, кто он ей) любит спать лицом к стене. Вперив неподвижный взгляд в стенку книжного шкафа, мужчина чувствовал себя так же, как когда кто-то обнимал его. Не на своём месте. Поэтому он лежал к Аннет спиной, как персонаж известной смешной картинки, и слушал, как она шелестит страничками недавно купленной книги. Это был "Таранный камень" Линдеманна. Наверное, Аннет узнала про роман из газеты, куда поместили написанное Петером интервью. Наверное, хотела узнать, что за человек этот Линдеманн. Хотя судить о характере автора по его произведениям было сущей глупостью.       Гладкая стенка шкафа резко бликовала — на неё падал свет свет от лампы, стоявшей на прикроватной тумбочке. На той же тумбочке лежал будильник Петера, безумно раздражавший его своим сигналом. Каждое утро, заслышав ненавистную, а когда-то любимую мелодию, Петер тянулся через спящую сном младенца Аннет, чтобы со всей силы треснуть по будильнику и выключить его. Но чаще получалось, что неубиваемая машина летела с тумбочки, и продолжала сигналить уже на полу. Поэтому вместе с Петером просыпались все. А вставать без будильника мужчина не мог.       Неприязненно взглянув через плечо на Аннет, которая явно не собиралась спать, пока не дочитает до конца, Петер почувствовал слабый запах духов, исходивший от её длинной шеи. С этими духами и в серой шёлковой сорочке она имела вид неуместно парадный. Петеру стало неловко перед ней за своё потрёпаннное бельё. Обнажённые плечи — "белые, как алебастр" написал бы классик — соблазнитительно светились в тёплом жёлтом пятне, не вызывая в Петере ровно никакого желания. Он бы искусился скорее, будь на Аннет поношенная пижама. А так, глядя на это красивое золотисто-белое тело, Петер почему-то представлял кусок говядины, аппетитно-красный под светом розовых ламп в витрине мясного магазина и серый, как труп мертвеца, на кухонном столе дома. Вглядываясь в Аннет, как и в любую другую женщину, Петер ощущал себя обманутым. Красивые белые плечи, должные возбудить, лишь отвращали. — Я скоро закончу, — буркнула Аннет, услышав недовольное сопение с соседней подушки. Свет лампы резал Петеру глаза. Захотелось пойти спать на кухню, пусть даже там и не было дивана. Но нет — они должны спать вместе, и неважно, что перетягивание одеяла и долгие разговоры совсем не помогают крепко спать. Петер никогда не понимал, кто заставляет супругов делить одну кровать, и никто не мог объяснить ему это внятно. Просто так положено. С Малин они спали в разных комнатах — не только от того, что Петер любил раскинуться по всей кровати и отдать руки на съедение подкроватным монстрам, но и потому, что Малин понимала его. — Читай, мне не мешает, — безразличным голосом солгал Петер, стараясь не обращать внимания на бликующее пятно, которое с каждой минутой резало глаза всё сильнее. Едва смежив веки, Петер видел его, отпечавшимся в темноте. С закрытыми глазами вглядываясь в мельтешащий мрак, он вдруг задумался, как бы себя чувствовал, переспи они с Тиллем по-настоящему. Вчера Петер был так пьян, что спал мертвецким сном и ничего не чувствовал. Даже не слышал храпа Тилля — такой мужчина просто обязан храпеть так, чтобы дрожали стёкла, а тот, кому не посчастливилось делить с ним одеяло, всю ночь содрогался от ужаса. Наверняка он спал абсолютно неподвижно и так крепко, что ерзанье Петера, спавшего очень неспокойно, нисколько бы не помешало ему. Спать с Тиллем ему нравилось уже больше, чем с Аннет. Аннет перетягивала на себя одеяло, заставляла Петера спать на боку, чтобы он не будил её храпом, и не давала уснуть своей болтовней. Но при этом не допускала даже мысли спать раздельно. А Тилль... Петер почему-то подумал, что отношения с ним были бы лишены подобных глупых обязательств и тягомотных последствий в виде коробок конфет, слащавых нежностей и цветочных веников, замотанных пластиковыми лентами. Они бы встречались где-нибудь в баре или дома, надирались бы в хлам, а если не хотели пить, то сидели бы на балконе и курили. Тилль был молчаливым, так что утруждать себя поисками темы для разговора было бы не нужно. Может быть, они бы трахались иногда. Петеру захотелось почувствовать, как Тилль будет наматывать на кулак его волосы и грубо нагибать, заставляя задыхаться в подушке. Вот только Тилль не предлагал встречаться в том смысле, в каком хотел этого Петер. — М-да, ну и книжечки пишет этот твой Линдеманн, — Аннет громко захлопнула книгу и так же громко чмокнула Петера в щёку. Да, она не ревновала и не устраивала сцен, когда бросила в стирку толстовку Тилля и окровавленную футболку. Аннет просто не догадывалась, что её мужчина мог изменить ей с другим мужчиной. Это же невозможно. Против всякого здравого смысла. Они с Тиллем всего лишь напились, подрались и переспали. Ничего необычного, самая обыкновенная деловая встреча. — Расскажешь завтра, о чём она? — Другой мужчина бы обрадовался, что на очевидную измену посмотрели сквозь пальцы, но Петер был проницательнее. Он видел, что девушка, чувство к которой он внушил себе, стремительно отдалялась, становясь тем, с кем противно спать в одной постели. — Конечно. Спокойной ночи, милый, — она наконец-то выключила свет. Петер почувствовал, как шёлк её сорочки скользит по его плечам. Аннет лежала к нему спиной. Значит, можно было дальше думать о Линдеманне. Настроения спать совсем не было. Да ещё и это "милый"... Петер ненавидел ласковые слова.       Раньше он не находил повода задуматься, к какому полу испытывает большее влечение. Он даже и мыслей таких не допускал. Хотя, пожалуй, нет — Петер знал, что есть сумасшедшие, которые осмеливаются любить людей одного пола с собой, но сам испытывал и к мужчинам, и к женщинам одинаковую неприязнь. Секс он не любил, поцелуи и прочие ласки его только раздражали. Но женщины, с которыми Петеру случалось спать, не терпели грубого обращения. Петер хотел найти достойного собеседника, с кем можно было бы проводить часы в приятном молчании, слушать музыку или обсуждать сюжеты будущих романов, а получал жеманных девушек, которые любили водить по его груди кончиками пальцев и нежным голосом упрекать, что он слишком много курит. Мол, с ним из-за этого противно целоваться. Линдеманн бы его не упрекал. Он бы дал прикурить.       Потом Петер перестал пресекать мысли о том, что избегает близости. Вот только все окружающие, как назло, всячески старались досадить Петеру своей любовью. Особенно мать. Фру Тэгтгрен тискала и целовала сына так, будто он был пушистой кошкой. Но если кошка могла цапнуть хозяина по руке, то Петеру приходилось терпеть. Мысль полюбить кого-то, пусть даже не женщину, была ему противна настолько, что психиатр назвал бы это последствием детской травмы. Хотя нет, Себастьяна он любил. Даже когда тот кричал по ночам или принимался теребить отца за бороду. Но самозабенной нежности Петер к нему не испытывал. Ему нравилось болтать с сыном, играть и выполнять остальные несложные отцовские обязанности. Малин упрекала его, что он недостаточно ярко выражает свои чувства и принималась тормошить Себастьяна, показывая, как именно нужно любить детей. Женщине становилось обидно за сына, которого Петер ни разу не погладил и не поцеловал. А Петер боялся, что Себастьяну эти насильственные нежности будут так же неприятны, как ему самому. Мнения мальчика никто не спрашивал до тех пор, пока в ходе бракоразводного процесса судья в чёрной мантии не спросил его, с кем он хочет остаться. Малин, узнав, что Себастьян предпочёл ей Петера, была в бешенстве, а тот полностью разделял желание сына. Он бы не смог жить с той, кто постоянно контролирует, треплет за щёки, требует поужинать и интересуется школьными отметками.       Чёрт, он отвлёкся. А ведь обещал себе это забыть. Итак, Малин нравилась ему, как красивая вещица, сын был скорее приятелем, к матери он не испытывал ничего, кроме почтения. Любовь виделась Петеру лишь бесконечно опошленным понятием, которому неизвестно почему придавали неуместно возвышенный смысл. Культ романтического поклонения женщине казался ему навязанным свыше. Наверное, он действительно не любил никого, кроме себя. Хотя с мужчиной всё было бы гораздо проще.       Следующим утром Аннет предложила погулять в центре города. Было воскресенье. — Мы давно не выбрались никуда всей семьёй, — объяснила она, пока Петер и Себастьян с одинаково хмурым видом жевали омлет. Ни Петер, ни Себастьян терпеть не могли омлет. Аннет его просто обожала.       Обоих мужчин передернуло. Раньше Аннет не считала себя частью их семьи, по крайней мере, не говорила таких вещей вслух. Петер считал, что они просто встречаются, но стоило Аннет начать готовить еду лично ему и каждую неделю стирать его одежду, как её намерения стали вполне ясными. Себастьяна она игнорировала. Мол, тот уже взрослый и может обойтись без любви молоденькой мачехи, а о Петере нужно заботиться, как будто он инвалид. Мыть посуду и убирать за собой Петер был вполне в состоянии. С Аннет он встречался не для этого. Ему только за сына было обидно, но Себастьян, бывший спокойным, в отличие от отца, молча уходил от ссор. Если Аннет нечаянно забывала у Петера под подушкой своё белье, Себастьян говорил, что заночует у друзей. Друзей у него было много, и Петер с Аннет по ночам оставались наедине. — Ну ладно, как хочешь, — пробурчал Петер, с отвращением оглядывая оставшийся на дне миски соус. Аннет сделала вид, что не замечает оскорбительного пренебрежения своими кулинарными способностями. — А меня возьмёте? — Вид у Себастьяна, задумчиво треплющего краешек клеенки, был такой, будто бы он с большим удовольствием остался бы дома. Один. — Давай, — Аннет натянуто улыбнулась ему, забирая грязные тарелки. Из-за небольшой разницы в возрасте с парнем она не находила подхода к нему, отчего Петеру казалось, будто девушка воспринимает его сына как совсем маленького. Отучить её от этого Петер никак не мог собраться. Боялся, что Аннет устроит истерику и уйдёт. А он успел привыкнуть к невкусным завтракам и сексу по вторникам. Вторники Петер не любил так же, как омлет. — А куда мы пойдём? —продолжал Себастьян, обрадовавшись, что он теперь тоже "семья". — Я могу вас с Линдеманном познакомить. — словно невзначай обронил Петер. — Заодно толстовку ему верну.       Аннет неодобрительно покачала головой — хотела, чтобы они гуляли только втроём, но так же равнодушно обронила, ожесточённо натирая тарелки губкой: — Только надень что-нибудь приличное.       Себастьян, посчитавший, что Аннет обращалась к нему, демонстративно ушёл, обиженный тоном. Петер достал из холодильника банку пива и бросил безразличный взгляд на задницу Аннет, обтянутую домашними джинсами. Тоскливое зрелище. Тилль в своей лопающейся по швам рубашке выглядел как-то более возбуждающе. — Ты бы ещё с нами его пригласил, — прошипела она через некоторое время, когда Себастьян точно ушёл в свою комнату и не мог их услышать, хотя говорила Аннет о Линдеманне. — Я уже понял, что он не нравится тебе. Ты как моя мать — она судила, с кем мне дружить, ни разу не видев в глаза моих приятелей. К тому же, Тилль мне не друг. — Да, не друг. Возлюбленный, если говорить возвышенным книжным языком.       Аннет не отвечала, а её мокрая рука с губкой возила по раковине. Чистые миски стояли в сушилке. Петер неохотно отпил. Большей гадости ему пить не приходилось. — И не люблю откладывать дела до скончания века. Иначе Тилль оставит свою толстовку у меня так же, как ты оставила свои трусы. — беззлобно ввернул он, желая намекнуть Аннет на её бесправное положение в этом доме.       Она не ответила. Долго полоскала мыльную губку, мыла руки, вытирала их, а потом, повернувшись к Петеру, раздражённо спросила: — Так ты пойдёшь одеваться?       Этот день как нельзя меньше подходил для прогулки. Дождь прибивал к паребрикам склизкие ошметки палых листьев, заливал глаза и барабанил по натянутой ветром ткани зонта так громко, что невозможно было говорить. Зонт и пакет с толстовкой Тилля нёс Петер, в шляпе и пальто — невиданный парад для него. Другой рукой он поддерживал под локоть Аннет. Себастьян плелся позади, натянув капюшон куртки на нос, и слушал, как мачеха рассказывает о книге Тилля. Рев машин, которых холодный осенний ливень не останавливал, тоже делу не помогал. Петер почти ничего не слышал, поглощенный тем, как бы его парадную шляпу не унесло в реку, но и от того, что доносилось до ушей, делалось ещё холоднее. — Это трэш какой-то! — перекрикивая дождь, вопила Аннет Петеру в ухо. — Слушай, я не понимаю, чего ты так торопишься отдать ему его шмотки! Ты сейчас опять начнёшь меня упрекать, но я бы не хотела, чтобы вы с ним общались! Его книги — это вообще мрак и ужас. Мне кажется, он должен быть похож на маньяка. — Он абсолютно обыкновенный, — Петер солгал, чтобы успокоить её, — в отличие от меня. — Но если честно, пишет он лучше тебя. Есть у него в стиле какая-то оригинальность. Пиши он что-то нормальное, был бы интересным автором. А так... Ваши книги похожи однообразностью сюжетов. Только с той разницей, что ты пишешь свои книги в пьяном бреду, а он в наркотическом.       Петер не успел обидеться, как Аннет вдруг спросила: —Ты же у него интервью брал, не знаешь, может он действительно что-то курит?       Налетевший порыв ветра вывернул зонт наизнанку. — А, значит, когда ты искала мои книги во всех канцелярских магазинах, ты не задумывалась, что можешь разочароваться во мне как в авторе? — выкрикнул он, подставляя зонт ветру. Все трое мокли. Шляпа Петера выглядела жалко. — Конечно, я же тогда ничего твоего не читала, — огрызнулась Аннет, чья роскошная прическа превратилась в мокрую паклю. — А ты как Лем. Такой же зануда. Мне хватило одного твоего романа, чтобы понять, что по астрономии у тебя были отличные оценки. — Да прекрати ты, — с отчаянием проворчал Петер, обращаясь не то к зонту, не желавшему вывернуться обратно, не то к Аннет. — Так бы и сказал, что болезненно реагируешь на критику. Ох уж это хрупкое мужское эго, — она издевательски улыбнулась, наблюдая, как красный клетчатый зонт снова распахивает над ними свой купол. — Прекратите вы оба, — тоном обиженного мультяшного медвежонка осёк их Себастьян. Аннет недовольно замолчала, а Петер наклонил голову — лишь бы она не видела его улыбки.       Зонт был бесполезен, ведь все успели промокнуть до хлюпанья в ботинках. Но возвращаться Аннет не собиралась, хотя они ушли совсем недалеко от метро. Петер незаметно свернул в сторону гостиницы. Он собирался спросить у той девушки на стойке, в своём ли номере Линдеманн, и если да, то отдать ему одежду. Но он никак не ожидал увидеть под частой штриховкой дождя смутные очертания знакомой фигуры. Линдеманн, в чёрной куртке с надвинутым на глаза капюшоном, шёл через дождь так спокойно, будто стояла солнечная погода, а сам он был герцогиней, прогуливающейся по парку под кружевным зонтиком. На носу у него были чёрные очки, хорошо знакомые Петеру — наверное, чтобы вода не заливала глаза. Петер даже не понял, как узнал его, но ещё больше удивился, когда Тилль, не дойдя до них, приветливо буркнул: — Доброго дня.       Петер выпустил руку Аннет, чтобы прикоснуться к полям шляпы в знак приветствия. Перекричать дождь он бы не смог.       Аннет странно покосилась на них обоих: — Кто это? — Линдеманн, — Петер пожал плечами, словно во встрече с писателем не было ничего необыкновенного, а когда тот поравнялся с ними, подтолкнул девушку вперёд: — Это Аннет, я тебе говорил о ней. — Вот как? — Тилль спустил очки на кончик носа, скептически оглядывая девушку, глядевшую на него сверху вниз. — А это Петер, мой парень. — Тяжёлая рука опустилась ошеломленному Петеру на плечо. — Очень приятно. — Что это значит? — Аннет оглянулась, желая найти поддержку хоть в лице Себастьяна, но парень любовался пузырями дождя в реке, повернувшись к взрослым спиной. — Не самое подходящее время для признания, — Петер сложил зонт, с садистским удовольствием наблюдая, как по длинным волосам девушки струями сбегает ледяная вода, — но между нами всё кончено.       Тилль одобрительно погладил его по плечу. — Не мокни под дождём, — продолжал он, глядя не на Аннет, а на Себастьяна, который решил повернуться к ним, но смотрел с вежливым равнодушием прохожего, — возвращайся домой. Я не вернусь.       В прогалине между тяжёлых серых облаков заблистало солнце.       Гостиница встретила его светом и теплом. Петер отряхнул зонт под недобрым взглядом мальчика-портье и протянул Тиллю размокший в лохмотья бумажный пакет с его толстовкой. — Спасибо. Не ожидал тебя увидеть. Твоя девушка любит гулять под дождём? — Нет. Ей срочно понадобилось погулять со мной и моим сыном именно сегодня. — Петер решил остаться в шляпе, чтобы не выглядеть мокрой собакой. — Но ты, конечно, оригинально подошёл к решению проблемы. — Знал, что ты хочешь её бросить. Просто помог. — Я так чувствую, что когда вернусь домой, все мои вещи будут вывалены на середину комнаты и засыпаны порошком и средством для мытья полов, как гребаный торт пудрой. — Петер расписался в гостевой книге, заметив, что его буква "T", перекрученная удавкой, выглядит куда увереннее. — А почему ты так думаешь? — Моя бывшая сделала так, когда сын захотел остаться со мной. — Ужасная месть, — Тилль честно пытался выразить хоть какое-то сочувствие, но у него даже губы едва шевелились. Петеру, корчившему рожи с лёгкостью актёра, было трудно его понять. — Неважно уже. Я отправил их домой. Но если у тебя нет свободного времени, отправлюсь вслед за ними. — Почему же нет, для тебя всегда есть. — Тилль направился к двери, хотя Петер с большим желанием остался бы в гостинице. — Я как раз хотел познакомить тебя со своим издателем. Мы с Бихачем собирались сегодня встретиться в баре и выкурить по косяку. Я немного опоздал, но ему будет приятно познакомиться с причиной моего опоздания. — Это опять в той жопе? — Петер с подозрением сощурился. Они вышли на улицу, где никого уже не было, а дождь хлестал с прежней силой. — И никакая это не жопа, это на соседней улице, Петер, — Тилль снова обратился к нему по имени, и уголки его тонких губ едва заметно изогнулись. — Пошли, не стоять же нам под дождём целую вечность.       Петер раскрыл зонт, снова нахмурившись, от мысли, что придётся его с кем-то делить и чувствовать, как со спиц капает на плечи. Тилль встал рядом — мокнуть, оказывается, ему тоже не нравилось. Идти и толкаться, отстраненно держа руки в карманах, было неудобно. Под ногами взлетали маленькие фонтанчики брызг. Все люки были переполнены, на асфальте стояла вода.       Тиллю взял одиноко болтающуюся руку Петера в свою, отчего мужчины сразу пошли в ногу, черпая в ботинки грязную воду из луж. — Гуляем под дождём, держась за ручки, — Петер хихикнул, сжимая вялую ладонь Линдеманна крепкими пальцами. — Романтично пиздец. — Не любишь нежности? — предположил Тилль и погладил запястье Петера большим пальцем, словно проверяя, рассердится он или нет. — Ненавижу, — осторожное касание не показалось Петеру неприятным. Это было что-то новое. — Я понял это по тому, что ты ненавидишь вставлять любовную линию. Жаль, а то меня, особенно когда выпью, тянет на розовые сопли. — Да я в этом уже убедился. Ещё скажи, что цветы мне будешь дарить.       Тилль расхохотался. Петер даже испугался, не повернутся ли на них прохожие. Но их всех смыло дождём. — Нет, тебя точно надо познакомить с Зоки! Ты большой оригинал, Петер! — Господи, Тилль, да я же ничего такого не сказал, — Петер смутился, меняясь местами с ним. Зонт оттягивал ему руку. — Или ты уже успел накуриться, что смеёшься по пустякам? — Плохое чувство юмора и ничего запрещенного, — Тилль вздохнул, успокаиваясь. Они свернули на очередную улицу. Дома, чьи контуры размыло дождём, казалось, вот-вот сползут с фона, как плохо закрепленная фреска, и растекутся по асфальту радужной лужей. — Аннет, кстати, догадалась, что ты чего-то употребляешь, — остатки морали не разрешали этого говорить, но Петер не мог терпеть. А Тилля чужое мнение не особо и волновало. — А о том, что мы переспали, она не догадалась? — Как ни странно, нет. Только и мои книги заодно смешала с грязью. Мол, "я думала, что ты ТАКОЙ писатель, а ты...." — Петеру внезапно захотелось пожаловаться. Рядом с Тиллем он начинал казаться себе слабым, маленьким существом, достойным сострадания. — Понятно-понятно. Как я понимаю, ты не мог назвать её музой? — Наоборот. Так тяжело, как пока мы с ней встречались, мне никогда не писалось. Любовь отнимает много времени, а мне нужно полностью сосредоточиться на произведении. Я могу писать только за своим столом на своём ноутбуке. — Сочувствую, — слово это было пустое. — Я могу писать в любой обстановке. Хоть затверживаю все предложения наизусть и записываю уже дома. Но, может, тебе стоит попробовать другие способы вдохновения? — Травку? — недоверчиво покосились на Тилля тёмные глаза из-под узких полей серой шляпы. — Или секс с мужиками. Мы, кстати, пришли.       В умении переводить тему Тиллю не было равных.       Бар, где таинственный Зоки ждал Тилля, находился сразу за поворотом на уже знакомую Петеру улицу. Днём здесь было на удивление тихо, но даже тот, кто случайно оказывался здесь в полуденный час, не мог избавиться от желания вернуться на шумный центральный проспект. Больно уж напряжённая стояла тишина там, где совсем недавно гремела музыка, а темноту разрывали крики. Дождь, продолжавший лить с отчаянием уставшего плакать человека, смывал с угрюмых домов всё, что ночью делало их столь устрашающими. Казалось, вдоль утонувшей в лужах улицы стояли заброшенные покосившиеся сараи. Петеру уже начало здесь нравиться. — Вот тут я и черпаю своё вдохновение, — тихо и изящно выразился Тилль, в то время как его ботинки в прямом смысле зачерпывали воду из луж. — Хочешь сказать, тебе толкают тут дурь? — Петер не любил метафоры. Ему хотелось поскорее зайти в бар и отогреться. Мокрый зонтик оттягивал ему руку. — Можно и так, — Тилль задумчиво взглянул на пакет с толстовкой. — Ладно, я вижу, что ты не настроен на разговоры. Пошли, и я угощу тебя чем-нибудь согревающим. — Я люблю виски, — признался Петер, с самым суровым лицом закрывая зонт. Тот долго упрямился, хлопая спицами и плюясь брызгами, пока Петер не прижал его ручку к животу — закрыть зонт, держа его на весу, было просто невозможно. Тилль галантно придержал дверь, пока Петер на ходу отряхивал зонт, снова чувствуя себя дамой. Всё Тилль бессовестно врал, никакой он не гей. Привык любить женщин и ухаживать за ними, а теперь думает, будто эти дурацкие способы помогут ему завоевать сердце (боже, какой пафосный оборот) мужчины, который геем вот вообще ни разу не являлся. Хотя нет, созерцание Тилля в обтягивающей рубашке было огромным ударом по натуральности Петера. Сокрушающим ударом. Когда они вошли в бар, где было тепло и темно, Петер даже с надеждой оглядел Тилля, в то же время прикидывая, есть ли здесь достаточно удобный сортир. Но нет — на Тилле было что-то мешковато-бесформенное и без застёжки. Подрочить между двумя "соточками" виски сегодня не судьба, увы и ах. Если только надеяться, что Зоки окажется понимающим парнем. Впрочем, если он издавал книги Тилля (и читал их, логично), он должен быть готов ко всему. — А вот и Зоран, — произнёс Тилль, указывая куда-то в дальний конец бара, тонувший в едко пахнущем дыме, чьи темно-синие клубы вырывались из ртов и носов посетелей, больше похожих на драконов, собирающихся дохнуть огнём. У Петера, едва не задохнувшегося, пусть в обычной жизни он даже зажигалкой не пользовался, так много курил, создалось ощущение, что про обычный табак жители этого района даже не слышали. Что же, для тех, кто привык доставать всё из-под полы, в этом не было ничего необычного. Петер честно пытался с этим примириться, но стойкий сладковато-трупный запах, исходивший от Тилля и всех посетителей бара — и не сидится же им дома — лишь сильнее разжигал огонёк зарождающейся паники. Петер просто боялся, что однажды станет одним из них. Будет так же сидеть в нирваническом угаре и выпускать дым из ноздрей. Но они уже подошли к занятому Зораном столику, и думать стало просто некогда.       Увидев того самого Зоки, Петер тяжело вздохнул, не догадываясь, что окружающий мрак прекрасно маскирует его разочарование. Он ожидал увидеть такого же фриканутого, как он сам, человека в косухе или по крайней мере в чёрной футболке. А Зоран оказался мало того, что толстым и низеньким, так и совершенно обыкновенным. Повседневность исходила от его лица так же обильно, как и доброжелательность, всегда казавшаяся Петеру качеством противным и подозрительным. Нельзя было исключать, что Зорану чуждо добродушие — он прямо сиял, увидев новое лицо. Он был так рад Петеру, что даже потерял дар речи и не смог ответить на его хмурое короткое приветствие. Возраста издатель был неопределённого — люди с лишним весом всегда выглядят то старше, то моложе своих лет. Но Петер чувствовал, что они примерно ровесники. Иначе бы не собрались тут. Вот только совершенно седые волосы Зорана загнали фантаста в тупик. Белые, как пепел, они торчали во все стороны длинной растрепанной щёткой. Пожалуй, это было единственное, что придавало издателю той фриканутости, которую Тилль так любил в людях. На столике перед Зораном стояла огромная бутылка виски, с чьей этикетки заливались весёлым лаем два йоркширских терьера. Чёрный и белый. — Это Зоран, мой издатель, — Тилль, умевший быть очень общительным в критических ситуациях, взял разговор на себя, — и по совместительству мой дилер. Можешь смело заявлять на нас в полицию, — обратился он к Петеру, показывая острые зубы в напряжённой улыбке. — У тебя просто ужасное чувство юмора, — столь же мрачно усмехнулся Петер. Зоран с таким любопытством оглядывал мужчину бесцветными глазами, что тот как по-настоящему чувствовал, будто его ощупывают толстые короткие пальцы. У Зорана непременно должны быть очень горячие руки. — А это Петер, — продолжал Тилль, по-свойски укладывая руку на плечо сжавшемуся писателю, которого совсем не обрадовала подобная фамильярность. — Писатель-фантаст и мой хороший друг... друг же? — зачем-то уточнил он, поворачивась к Петеру. — Возлюбленный, — Петер игриво дёрнул бровями, заглядывая Тиллю в глаза. Он сказал это в шутку и не ожидал, что Тилль покраснеет, как девчонка на первом свидании. — Очень приятно, — Зоран рассмеялся и попросил их садиться. Похоже, о Тилле он знал всё.       Петер наконец-то смог снять вымокшее пальто и шляпу. Вешалок здесь не водилось, пришлось пристраивать одежду в угол дивана. С длинных волос противно капало за шиворот парадной рубашки. Ярко-красной. По сравнению с этим пылающим цветом неизменно румяные щёки Петера казались мертвенно-зеленоватыми.       Зоран, бывший хозяином вечера, разлил виски по стаканам. Разговор завязался. Петер больше не чувствовал дурацкой робости, и компания ему нравилась. Виски был тоже хорош — как-то подозрительно для столь неблагонадежного места. — Так вот, — произнёс Тилль как раз в тот момент, когда его гостю стало немного жарко, как всегда бывает после первого глотка, — Петер расстался с девушкой, переживает творческий кризис, у него ничего не пишется, и он усиленно ищет вдохновение.       Похоже, Тилль уже успел где-то надраться, раз заговорил такими длинными фразами. — Не ищу я никакого вдохновения, — буркнул Петер, изо всех сил стараясь выглядеть серьёзно. — У меня просто застой. Вот я сейчас напьюсь и что-нибудь придумаю. — Так значит, ты тоже творишь по методу Хэмингуэя? — поинтересовался Зоран, живописным жестом отставляя стакан. Жёлтый свет настенной лампы падал очень удачно, делая издателя похожим на персонажей Рембрандта. Вернее, на бездомного, стоящего туманной зимней ночью под уличным фонарём. Когда они перешли на "ты", Петера уже не интересовало. — Нет, пьяным я никогда не пишу. Когда я пьян, мне ужасно хочется спать. — Он демонстративно зевнул, окидывая Тилля и Зорана сонными глазами. — У меня совершенно наоборот, — возразил Тилль, задумчиво покручивая свой стакан. В его огромных ладонях все вещи казались хрупкими и маленькими, как безделушки. — Мне безумно хочется что-то придумать, когда я выпью. А пишу я тоже только в трезвом состоянии. — Маленькие литературные хитрости, — подытожил Зоран. — Вот ты, Петер, где ищешь вдохновение? — Это тренинг такой, "вывести меня из творческого кризиса"? — недоверчиво сощурился Петер, отбрасывая с лица пряди, успевшие высохнуть. — Если честно, я не ставлю себе цели придумать что-то определённое. Просто хожу и жду, когда ко мне придёт идея. — И ты же говорил, будто муз не существует, — Тилль страдальчески выдохнул, закрывая лоб тем самым молодёжным жестом. — Есть только самодисциплина, — процедил Петер, отпив большой глоток и сердито взглянул на Зорана. — А, то есть ты такой дисциплинированный, что боишься любых идей, которые кажутся тебе бредовыми? — Петер не слышал таких вопросов ни на одном интервью. — Ну да. — Лично я записываю все идеи. И их содержание никогда меня не смущает. — Про свои приходы ты мне уже рассказывал. Жалкое это было зрелище. — Зато оригинальный подход! Писать пьяным или накуренным это тоже самое, что писать ночью. Ведь твой внутренний критик отключается, и ты можешь дать свободно излиться самой дикой дичи. Вот только не говори, что ты ещё и пишешь по утрам, после чашечки кофе. — Именно так. В пять часов утра мне пишется лучше всего. Я так хочу спать, что вообще ничего не соображаю. Как ты говоришь, мой внутренний критик вовсю дрыхнет в это время. — Судя по твоим мешкам под глазами, ты пишешь с пяти утра до трех ночи, — беззлобно подколол его Тилль. Петер был ещё не настолько пьян, чтобы злиться, отчего мирно ответил: — Ага. — Значит, тебе совсем не сложно увидеть музу на дне стакана. — добродушно заметил Зоран, запаливая сигарету. Вонь марихуаны, насквозь пропитавшая кирпичные стены бара, настолько заглушила всё обоняние, что Петер и не заметил, как подозрительно запахла сигарета. — Я же говорил, что муз нет! — грохнув стаканом об стол, возразил он, но уже не столь твёрдо. Тилль хихикнул, подмигнул Зорану, и подытожил слова издателя, подливая захмелевшему Петеру из своего стакана: — После третьей соточки ты будешь утверждать противоположное. Сигаретку? — и, не дожидаясь разрешения, сунул ему сигарету. Петеру показалось, будто та возникла из ниоткуда. Крепкий виски притупил остроту мыслей, отчего Петер забыл о всех своих опасениях. Механически он подпалил кончик сигареты от зажигалки, любезно поданной Тиллем. Большую зажигалку, чёрную и блестящую, как член, обтянутый латексом, он отлично запомнил. А затем закурил, не заметив в запахе дыма ровно ничего необычного. Тилль присоединился к ним последним, и заговорил, жуя кончик сигареты в зубах: — Зоки, помнишь ту идею про детей Солнца, которую я рассказывал тебе в прошлый раз? У меня появилось несколько мыслей, расскажу, пока не забыл. — Давай.       Слушавший вполуха Петер с шумом выпустил клуб дыма, закашлялся, и закатил глаза. Трава в сигарете — табак или что там — оказалась на редкость ядреная, как будто трахеи залило аэрозолем от клопов. — Я так подумал, что в этой вселенной люди хотели себе сделать аналог второго солнца, чтобы было светло всегда, когда хочется. Может, что-то, полностью перекрывающее настоящее солнце, чтоб управлять сутками, а дети солнца, солнечные, решили показать, что вот тут люди обломились, и солнце не замерить? — А люди ни про теней, ни про солнечных не знали, — кивнул Зоран. — Продолжай. — У них наверно постоянное освещение и на улицах есть специальные освещённые полосы, но на это надо много энергии, поэтому работают там очень много, чтобы можно было ходить и не быть утащенным тенями. Тени за границей света могут стоять. Люди, попавшие за эту границу, уже считаются пропавшими навсегда. Главного героя могли как раз вытолкнуть туда, когда он шёл домой и был уставший, и там же появился солнечный. — Чем-то на "Пикник на обочине" Стругацких похоже, — пробомотал Петер себе под нос, отдавая Тиллю опустевший стакан. — За полосы могут выходить только самые отчаянные, — Тилль, тоже порядком пьяный, даже не услышал его, — вооружившись множеством осветительных приборов. — Новый запрещённый экстремальный спорт. — отметил Зоран, сохранявший на удивление трезвое выражение лица.       Петер растекся по дивану безжизненным слизнем, выпуская дым в потолок. От крепких напитков у него начинало ломить ноги, а голова становилась чугунной. Но обсудить свою любимую фантастику он был бы не прочь. — Только это тогда в специальных загонах, где в случае чего могут включать свет, — вдруг произнес он уже громче. — А ты говорил, что не любишь фантастику. — На пьяную голову мне и не такое на ум приходит, — пожал плечами Тилль. Петер кивнул и уронил голову ему на плечо. Сразу стало удобно и хорошо. Раз Тилль гей, такое ему должно быть приятно. — А экстремалы прямо на улицах бегут в темноту? — продолжал Зоран бомбардировать Тилля наводящими вопросами, в то время как тот рассеянно гладил Петера по влажным волосам. Как ни странно, шведа это нисколько не напрягало и вот удивительно, не раздражало. Он довольно щурился под осторожными поглаживаниями, как кот и долго мусолил в губах кончик крошащейся сигареты, прежде чем выдохнуть скопившийся в лёгких дым. Петер чувствовал, что Тилль согласен с предложением издателя, но не мог помолчать и бесцеремонно вклинился в разговор: — Наверно, эти загоны можно как-то использовать. Или у героя будет знакомый, который в таком участвовал, и это им поможет потом. — В смысле? — Тилль от спиртного делался невероятно тугодумным. — Ну, он умеет не умирать в темноте, а им надо будет пройти там и провести солнечного. А для него это тоже опасно, потому что тени всё же не безмозглые и могут догадаться накрыть его. — А. Понял. — Вот я и говорю, что прежде чем писать фантастику, надо научиться в ней разбираться, — проворчал Петер тоном старика, который ровно ничего не добился за всю жизнь, но не утратил желания учить жизни окружающих. — Кстати, а за что могли обидеться солнечные? — Наверное, лидер их страны захотел светить вместо солнца. Солнцеликий, кхм, — неуверенно предположил Тилль. — Ммм, так значит у вас там тоталитаризм? — Сигарета предательски невовремя кончилась, но Петеру сразу же сунули новую, с заманчиво светившимся на конце огоньком. — Классика, — и с наслаждением затянулся. — Тиран хотел связать себя с искусственным солнцем, которое окажется провальным, — подсказал Зоран, заботливо наполняя пустые стаканы собеседников. То ли от алкоголя, то ли от этих странных сигареток, Петеру ужасно захотелось есть. Он зачерпнул горсть солёного арахиса из вазочки, куда предыдущие посетители по пьяни бросали окурки, и принялся грызть их с таким удовольствием, что даже удивился. Особенной любви к орехам Петер никогда не испытывал. — Да, он мог приказать украсить город своими скульптурами или портретами, чтобы глаза и рот были в качестве прожекторов. Пусть даже и бесполезных, но красивых, — согласился Тилль, чьи глаза вдруг засверкали, как изумрудные серёжки в лавке ювелира. Петер ещё не видел столь красивых камешков. — Раз скульптуры красивые, то тиран должен будет выглядеть, как я, — заявил он тоном, на который было опасно возражать. — Без проблем, мне не жалко, — Тилль улыбнулся. Губы у него вдруг сделались кроваво-красные, а лицо совсем белое, как гипс. — Считай, ты уже соавтор этой работы. — Только не говори, что мы будем писать её вместе. — Интересно, откуда у Тилля эти мелкие рубцы на щеках? Петер их как-то не замечал раньше. — Именно так, — когда Тилль щурил глаза, глубокая отметина около нижнего века становилась особенно заметной. — Я давно искал соавтора. Желательно, такого же отбитого, как я. Чтобы наше творчество не знало никаких рамок. — Я только никогда не работал в соавторстве. — Оказывается, у Тилля ещё и густые чёрные ресницы. Когда Линдеманн ими хлопал, давая понять, что внимательно слушает, вид у него был как у школьницы, которая съела все конфеты из буфета и пыталась изображать перед родителями паиньку, лишь бы отсрочить наказание в виде избиения ремнём. — Это хороший опыт. В нем нужно себя попробовать, — выражение топорного лица лица Тилля сделалось блаженно-расслабленным, но глаза полыхали, как огни семафора, огромные и жадные. Два круглых рубчика на щеке Петера, оставшиеся от ветряной оспы, он уже наверняка рассмотрел. Так же, как и то, что глаза у него не карие, а скорее темно-зеленые, словно два торфяных болотца ночью. Петер даже приосанился, давая Тиллю собой полюбоваться. Они бы так и смотрели друг на друга, как влюбленные, если бы из кармана пальто Петера не раздался грозный мотив телефонного рингтона.       Свалланд. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт. Петер не заметил, как начал ругаться вслух, пока доставал из завала отсыревшей ткани телефон в каплях конденсата. Тилль и Зоран вежливо молчали. — Алло? Господин Свалланд? Добрый день. Я уволен? Извините, но почему? — Дай-ка сюда, — тихо потребовал Зоран, протягивая руку к телефону. Из его динамика разносилось неразборчивое, но грозное карканье Свалланда. Оно оборвалось, как только Зоран так же вежливо произнёс в трубку: — Алло, издательство "Кронос"? С вами говорит издатель из "Гермеса". Да, Зоран Бихач. Петер Тэгтгрен переходит работать ко мне. Да, совместно с Линдеманном. Что? А уже поздно, раз вы его уволили. Всего доброго.       Вернув остолбеневшему Петеру телефон, Зоран коснулся своим стаканом его стакана. — За твою новую работу, Петер, — чокнулся с ним и Тилль. Петер не понимал уже ничего. Ему было хорошо. Но разговаривать здраво он не мог. Мог лишь смотреть вокруг и гадать, откуда вдруг взялось в этом скудно оформленном помещении столько крошечных деталей, вроде пьяного старика, ругающегося с молодым барменом. И почему все цвета, до этого тусклые и грязные, стали кислотно-яркими, словно в психоделическом сне? Почему так хочется покачивать головой под попсовую песню, которая совсем недавно его раздражала? И почему он только сейчас заметил, что в баре не стихает истерический смех посетителей, которым так же хорошо, как ему? — За наше знакомство, — Петер дрожащей рукой приподнял стакан, и, не донеся его до губ, оглушительно рассмеялся. Ему вдруг сделалось тесно в собственном теле, настолько невыносимым оказался прилив внезапной радости. — Ну тебя и торкнуло, — задумчиво процедил Тилль, с чьего лица не сходила улыбка. Петер сбился со счёта, сколько тот успел выкурить. — Ты же меньше всех вдохновился.       Бросив окурок в вазочку с орехами, Петер забрался на стол, чуть не стукнувшись головой о свод. Потолки в баре были низкие — подвал, всё-таки, но Петер находился в слишком радостном состоянии, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Он воображал себя звездой вечера. Звездой в золотых очках, полосатом костюме и красных сапогах на огромной платформе. Он чувствовал себя центром внимания.       Зоран вместе со стаканом опасливо отодвинулся к проходу, ведь Петер бессознательно прошёлся по длинному столу, скинув на пол и пепельницу, и вазочку с орехами. Орехи, весело стуча, запрыгали по каменному полу, но никто не торопился их поднимать. На столе разворачивалось куда более захватывающее зрелище. Петер принялся подпевать сиплому голосу попсовой певицы и выделывать па, от которых стаканы подпрыгивали и звенели, а их содержимое плескалось, как море в шторм. Тилль, которому было не до стаканов, заметил: ноги у Петера длинные и стройные, и несмотря на то, что его немного пошатывало после двух сигарет и соточек, помноженных на икс, двигался он весьма грациозно. Особенно понравились Тиллю бёдра. Между них, сочных и крепких, так и хотелось зажать член.       Догадываясь о направлении мыслей Тилля, Петер повернулся спиной к почтенной публике — некоторые посетители всё же решили взглянуть на дебошира — и сдёрнул штаны вместе с бельём. Зоран тактично отвернулся, а у Тилля, поражённо закрывшего рукой рот, лицо было такое, будто он рассматривал в музее "Трех граций" Рубенса. Ибо задница у Петера оказалась очень приятных очертаний. Особенно когда он наклонился. Странно, почему Тилль раньше не замечал, что у его нового коллеги настолько соблазнительные формы? Вот бы ещё снять с него рубашку и посмотреть... Все посетители увлечены своими ощущениями от травки, и пусть даже тут не гей-бар, никто не заметит их.       Тилль поспешно осушил свой стакан и схватил Петера за лодыжку. Тот грохнулся на колени и под испуганный возглас Зорана сшиб со стола оба стакана. Те с грохотом упали и звонко разбились. Под ботинками Тилля затрещали осколки. — Это самый лютый тусич в моей жизни, — вытирая выступившие от смеха слёзы, признался Петер, в то время как Тилль неуклюже забирался на стол из благородного желания помочь шведу подняться. Стол, никогда не пробовавший себя в роли танцпола, хрустнул, стоило Тиллю на него взгромоздиться, и треснул пополам, похоронив под собой обоих весельчаков. Тилль и Петер даже не поняли, что произошло — они лежали на полу в окружении деревянных обломков и хохотали, как сумасшедшие. Только Зоран не поддался их веселью и скептически процедил: — Ну да, ведь никто, кроме вас...       Даже спустя пять лет Петер так и не понял, что скрывалось за этой многозначительной паузой.