Скорбящий

Своим настоящим почему никогда не довольны мы? Там, где нас нет, трава всегда зеленее. Мечты трещат из-за страха никогда не насытиться Nothing

Сейчас *** — Алло, Зоки. — Привет, Пекка. Что-то ты сегодня рано звонишь. Я уж думал, ты привык спать до двенадцати. — Нет, это Тилль у нас сова. Был. Кстати, я хотел спросить ещё одну вещь. — Про обстоятельства смерти до сих пор ничего не известно, если ты это хочешь узнать. — Я не про это. У меня из головы вылетело, где мы писали «Умение». Вдруг ты помнишь? Я только знаю, что это было где-то за городом. — Удивительно, что ты забыл Гросс Глиниккер. Хотя столько курить и ничего не помнить… Неудивительно. А зачем мне помнишь все ваши клоповники? Не для того ли, чтобы вытаскивать вас оттуда, если вы что-то учудите или довдохновляетесь? — Мне приятно, что ты так ценил нас, но мне достаточно и названия. Гросс Глиниккер, ясно. — Ты отправиться туда собрался? — Естественно. — То ты чуть не умер, то тебе приключений захотелось? — Вовсе нет. Просто я забыл там кое-что очень важное.       Узнавать, за чем конкретно хотел вернуться Петер, Зорану было совершенно неинтересно — он бросил трубку, оставив собеседника договаривать фразу в пустоту. Растерянно замолчав, Петер положил телефон на подоконник. Утренний город за окном был таким же серым, как вчера. И настолько же неприветливым, как окружающие. Совсем немного времени прошло с тех пор, как Петер выписался, но все прежние знакомые отдалялись от него со скоростью клеток, запущенных биологом в центрифугу. Даже Себастьян, всё это время дававший отцу понять, что не оставит его наедине с собой, постепенно делался холодно-вежливым. А такая вежливость хуже любой грубости. Теперь и Бихач… Он отозвался на звонок совсем неохотно — странно для столь общительного человека. Петер чувствовал себя зондом, посланным на другой конец Вселенной, где нет ни одной живой души —лишь холод и бесконечная чёрная пустота. Долго ли ему ещё сталкиваться с обломками космического мусора в надежде встретить именно на этом куске звезды или кометы тайну новой, неизведанной жизни, а потом осознавать, что это мертвый булыжник, как и сотни таких же, хаотично и бесцельно бороздящих космос? Да, Петер узнавал всё больше о своём прошлом, но это были не новые знания, а воспоминания, с которыми расставаться было так же больно, как выбросить коробку с безделушками. У Себастьяна была такая коробка — в ней он хранил всякие трогательные мелочи, вроде стеклянных шариков из автоматов, которыми Петер учил его играть в кости. И воспоминания эти не годились никуда так же, как стеклянные шарики. Не в кости же ими играть. Любоваться — ностальгировать? Но они поблёкшие и жалкие. И всё же, Петеру было жаль бросать эту игру под названием «Вспомнить всё». Он хотел пройти все уровни: от того, каким был их первый с Тиллем секс (а он был, это точно), до того, почему они расстались. И, разумеется, победить финального босса — узнать, отчего умер Тилль. И умер ли он.       Как доехать до того озера, Петер почему-то помнил. Не так уж и далеко было ехать, но медлить он не собирался. — Пап, ты куда-то собираешься? — голос Себастьяна, очень невовремя решившего встать из-за компьютера, заставил Петера содрогнуться как раз в момент, когда оставалось только зажать ключи в кулаке и растворить дверь. — А чего раньше не спросил? — эту фразу следовало произнести злобно, но Петера куда больше занимала мысль о том, успеет ли он уйти из дома до того, как Себастьян начнёт заставлять его остаться. Сбежать не получилось, отчего Петер, признавая свою оплошность, обернулся, застегивая куртку. Молния прищемила ему бороду. — Ты последнее время часто уходишь, — Себастьян осторожно приблизился к нему, чтобы бережно выцепить жидкую бородку из цепких зубцов молнии. — Но мне всё равно страшновато. Понимаю, что глупо будет, чтобы ты каждый раз просил разрешения… — Да, эта игра в «сыновья-отцы» как-то слишком затянулась, — нелюдимо спрятав руки в карманы, Петер отступил к двери и отметил, как мрачно опустились пухлые губы Себастьяна. Ему было привычнее видеть сына улыбающимся, отчего Петер в шутку предложил: — Хочешь поехать со мной? — Нет. — Себастьян знал, что Петер побоится оставаться со своим прошлым наедине. Но он не мог пройти с отцом весь этот путь. Не мог вместе с ним вспомнить то, что знать не полагалось. — А куда ты? — Проводи меня до остановки, я расскажу. — Петер всё равно не захотел бы оставаться весь день в одиночестве.       Себастьян не раздумывал ни мгновения, но Петер не хотел его ждать. Шнуровать ботинки юноше пришлось уже в лифте. — Вчера я рассказал тебе, как получилось так, что я стал работать в «Гермесе», — напомнил Петер, покрепче натягивая на уши шапку. — Так вот, в этот же день Тилль предложил мне сотрудничество. Как ни странно, он действительно был знаком с моими книгами — до сих пор ума не приложу, как он обо мне узнал — и сказал, что ему нравится мой стиль. Он хотел сделать меня соавтором этих «Детей Солнца». Мы их написали, да. Просто тогда я ещё не знал, что это было литературное рабство. Да и вообще, наши отношения, не только литературные, были довольно нездоровыми. Молодёжь, как вы это называете? — Абьюз, — тихо подсказал Себастьян, окидывая щуплую фигуру отца боязливо-заботливым взглядом. — А почему тебе так показалось? Я думал, что вы были счастливы. И, сказать честно, хотел, чтобы вы остались вместе. — Я раньше тоже так думал, — в этой серой шапке и огромной куртке, бывшей как будто сильно больше, Петер выглядел так скучно и буднично, что Себастьяну делалось грустно. — А вчера, после нашего с тобой разговора, всё не мог уснуть, вспоминал. Мы с ним отлично понимали друг друга. Если так можно сказать, у нас был один мозг на двоих. Но постоянно, кроме тех случаев, когда он угощал меня травкой, я чувствовал какой-то подвох. Я ведь не любил его, и это казалось мне неправильным. — Но при этом вы занимались всем, что обычно делают любящие, — заметил Себастьян, стыдливо потупив глаза. — Да, это и было самое странное. Тилль не говорил, что любит меня, я не испытывал к нему романтических чувств. Но это не мешало нам не давать спать соседям по тому клоповнику. — Ветер яростно трепал седую бороду Петера, бил в глаза, затыкал уши пронзительным свистом. С каждым днем становилось всё холоднее. — А что за «клоповник»? — Они подошли к остановке, где ждали своих автобусов торопящиеся на работу люди. Одеты они были слишком легко, чтобы долго стоять на ветру, вперив слезящиеся от норд-оста глаза в горизонт и высматривая номера на лобовых стёклах автобусов. — Точно, я хотел тебе рассказать, но отвлёкся и забыл. — Петеру было холодно даже смотреть на женщин в фасонистых пальто и мужчин в куртках, из-под которых полы пиджаков торчали, как тоненькие крылья жуков под жёсткими панцирями. — Так вот, всю осень мы встречались исключительно для деловых переговоров, — о том, что они втроём всего лишь наперебой обсуждали дичайшие идеи, предварительно вдохновившись, Себастьян бы и сам догадался. — Зоран издал мои книги, а Тилль весной предложил съездить с ним в какое-то чудесное место. К тому времени у нас было достаточно материала для совместного произведения, оставалось только записать. Этим Тилль и собирался заняться. Вместе со мной. Но мне не особенно хотелось ехать. Тилль говорил, это где-то за городом, а природу я не люблю.       В поле зрения Петера показался автобус, чей едва различимый номер был ему нужен. Надо было заканчивать разговор, пока он не упустил свой шанс вернуться на несколько лет назад в лес. В лес, где Петер понял, что на самом деле есть вдохновение. — Ты ведь так и не сказал, куда едешь, — спохватился Себастьян, когда Петер поспешил к растворившему двери автобусу.       Глупый вопрос — никуда, кроме как в прошлое, он ехать не мог. Только сначала нужно было доехать до метро.       Петер кивнул сыну, так и не ушедшему с остановки, и пробрался вглубь салона, пока продрогшие люди не заняли немногие свободные места.       Устроившись у окна на одиночном сиденье, где никто не стал бы его беспокоить, Петер вдруг задумался, отчего так хорошо помнил лес, где они с Тиллем прожили целое лето, пока писали «Умение» — сборник совершенно сумасшедших рассказов. Конечно, жили они не в лесу — хотя от Тилля, который часто удивлял соавтора историями про обычаи кельтов, можно было ожидать такого предложения. Просто однажды им стало слишком скучно в городе. В городе не было вдохновения, пусть даже Тилль и говорил, что его муза живёт в скрученной наспех цигарке с марихуаной.       Ехать до метро оставалось совсем немного, но Петер уже начал скучать и нервничать, как бывает, когда надо ехать на важное дело в совершенно неизвестное место. Можно было бы погонять в телефоне «змейку» — других развлечений древний самсунг не предоставлял — но тратить заряд не хотелось. Неважно, что телефон совершенно неубиваемый, просто мало ли откуда придётся выбираться. В лесу можно заблудиться, а с телефона хотя бы Себастьяна можно вызвать. Смотреть на пассажиров Петеру было тошно. Уткнув нос в скользкий воротник куртки, он нахохлился, как какаду в зоологическом саду, и хмуро уставился в окно. Какие-то места Петер без труда узнавал, на какие-то смотрел глазами инопланетянина — может, когда он был здоров, они ещё не появились? — но ни один куст, ни один дом решительно ему не нравился. Он бы и дальше злился на тонувшие в тумане улицы, если бы автобус вдруг не свернул, замерев перед светофором. Аккурат напротив длинной стены, когда-то бывшей абсолютно чистой, а теперь густо разукрашенной разноцветными граффити. О том, что стена изначально серая, Петер помнил лишь смутно — граффити отвлекали его, не давая вспомнить, как было раньше. Против творчества вандалов Петер никогда ничего не имел, и стена эта ему нравилась — мужчина запомнил её, когда возвращался из больницы. Но сегодня что-то заставило его повнимательнее вглядеться в хаотичные надписи с немного плывущими контурами. Очки Петер не взял, но когда автобус остановился напротив стены, он смог рассмотреть центральный рисунок, по сравнению с другими выполненный неумело и грубо. Но содержание его оказалось куда важнее формы. Ты мой наркотик — было написано корявыми, широкими красными буквами. Это не моё. Мне подкинули — гласила вторая надпись, мелкая, чёрная и печатная. Петеру даже очки были не нужны, чтобы узнать свой почерк. А верхняя надпись… Буквы такие крупные, уверенные — очень похожие на Тилля. Неужели они вдвоём это писали? И под чем они были, что так внезапно решили испортить стену? Ведь их граффити было первым. Пять лет и шесть месяцев спустя *** — Так какую идею мы в итоге выбираем? — спросил Петер заплетающимся языком. Ноги у него заплетались не меньше, отчего приходилось опираться на Тилля. — Я не знаю, мне все нравятся, но чего с этими рыбами несчастными делать? — Тентаклей писать мы всё-таки не будем, — тот был пьян не меньше, но каким-то образом продолжал фонтанировать идеями, несмотря на наводивший ужас мрак тёплой апрельской ночи. — Но у меня есть ещё одна мысль. — Какая? — стоило делу дойти до обсуждения идей, как оба писателя становились поразительно немногословными. — Я же у нас пловец? — ткнув себя в грудь, Тилль икнул, обращая риторический вопрос к терявшемуся в темноте парку. — Пловец. Я часто плаваю голым в своё удовольствие! И привлекаю одного подводного жителя, — он похотливо подмигнул согласно кивающему Петеру, — своим «червячком». Когда я в очередной раз плыву, ты осмеливаешься действовать решительно. Сначала я слышу только то, как сам плыву. — Но со временем тебе начинает казаться, что ты слышишь ещё какие-то плески, — подхватил Петер, покрепче хватаясь за широкое плечо Линдеманна. — Ты будешь часто оборачиваться, чтобы проверить, что там за спиной, но за спиной ничего нет! — А это ты играешься и хвостом по воде шлёпаешь. — Тилль любовно огрел Петера по заднице, но тот находился в таком состоянии, что никак не реагировал на эти дружеские заигрывания. — Я буду русалкой? Ну ладно, проехали. — Ну, русалка же будет симпатичнее осьминога. Так вот, когда я в очередной раз оборачиваюсь, таки замечаю, как под воду уходит тёмный силуэт и движется ко мне. — Ты уже почти готов испугаться, решил, что вот и смерть твоя, а ты ровно на середине озера, — произнёс Петер, стараясь придать охрипшему голосу жуткую завывающую интонацию, — когда тень, добравшись до тебя, вдруг оказывается вполне материальной и заигрывает с твоим членом. — Я в шоке, — Тилль остановился, чтобы подхватить Петера с другой стороны, — но даже не пытаюсь отстраниться. — А я этим пользуюсь. — Петер прищурился, глядя, как свет одинокого фонаря играет в бутылке, которую он до сих пор крепко сжимал, и запустил бутылку в урну. Разумеется, бутылка даже близко к цели не полетела: врезалась в ножку чугунной скамейки и с грохотом разлетелась на множество блестящих зелёных осколков. Петер немного расстроился, но вспомнив, что руки у него всегда росли не оттуда, продолжил:  — Наверно, ты не прочь получения таких внезапных ласк, как вдруг я прерываюсь и выныриваю, чтобы показаться. — Ты плотно прижимаешься хвостом к моей жопе, — томно прошептал Тилль, окутывая лицо Петера спиртными парами, — я чувствую каждую чешуйку и слизь на хвосте… А дальше секс, страсть — я знаю, что у рыб анальное отверстие с той же стороны тела, что и пузо, так что мы точно будет лицом к лицу. Надо ещё решить, сделаем ли тебе член, и если да, то как. — Но это потом, а сейчас ты обессилен и не можешь вернуться до берега сам. Поэтому я тебя утоплю, — так же страстно ответил Петер и дёрнулся, пытаясь изобразить, как именно будет топить Тилля.       Но как раз в этот момент мимо них прошли трое — мама, дочь и бабушка, наверное, тоже задержались в гостях — и пришлось строить из себя приличных граждан. А ведь всё началось с того, что впервые за три месяца их общения Петер пригласил Тилля к себе в гости. Спиртное лилось рекой, идеи били ключом, и Тилль с радостью остался бы ночевать, если бы не жил в гостинице. Какие-то остатки морального кодекса подсказывали, что дорогого гостя надо проводить хотя бы до метро, поэтому сейчас они на ночь глядя плелись по безлюдному парку, поспешно договаривая то, что не успели обсудить. Расставаться не хотелось, но и идти было ещё прилично. А вопросов для обсуждения осталось ещё больше. — Шикарно, — отозвался Тилль совсем тихо, вытаскивая Петера на проезжую часть. — Какие таблетки ты принимаешь? Я хочу, чтобы у меня фантазия так же работала. — Йод и витамин B, — честно признался Петер, не находя ничего странного в том, что дорогу они переходят на красный свет. — Ну и твоё «вдохновение», естественно.       На противоположной стороне улицы, рядом с метро, бельмом маячила длинная и невозможно унылая серая стена. Скорее всего, за ней годами прятали строительный мусор, отчего эта стена невероятно раздражала всех жителей района. Особенно Петера, который мечтал расправиться с ней столько, сколько жил здесь. — Слушай, Тилль, — вдруг одернул он Линдеманна, — тут магазин есть один, давай баллончики с краской купим. — Зачем? — Я всегда хотел себя в этом попробовать. — Петер указал пальцем на стену, дожидаясь, когда в глазах Тилля, мутных от пьянства, зажжётся осмысленный огонёк. — С детства! Дай хоть одной детской мечте исполниться! Хотя бы в честь того, что ты пришёл ко мне в гости. Пожалуйста, — почти по-детски собрался канючить он, и потянул Тилля в сторону подвального магазина.       Тилля не пришлось долго и нудно уговаривать. Это Петер любил, когда его умоляли. Магазинчик работал круглосуточно, и вышел счастливо ухмыляющийся Петер с двумя баллончиками — красным и чёрным. Краска была, осталось найти холст. Полное неумение рисовать его не останавливало. Петер хотел творить и действовать. — Может, мы найдём более укромный закоулок? — начав трезветь от свежего воздуха, опасливо спросил Тилль, глядя, как Петер на цыпочках подходит к стене. — Нет, — Петер сунул ему красный баллончик. — Абсолютно чистая стена на безлюдной улице ночью! У меня нет другого шанса! — Детство в жопе заиграло, всё ясно, — Тилль был согласен на всё, лишь бы поскорее завершить этот выгул вышедшего из берегов Петера и вернуться в гостиницу. — Моей душе четырнадцать лет, — парировал Петер. — Оно и видно. Хотя на мой взгляд, ты недалеко ушёл от пятилетнего ребёнка, — беззлобно ответил Тилль, отходя подальше, чтобы оценить поле действий. Петер не обиделся — он лишь с любопытством наблюдал, как Тилль открыл баллончик, и, прицелившись, вывел наверху стены огромными, красными, как потёки крови, буквами: «Ты мой наркотик».       Написать подобное, да ещё и по-немецки, мог только истинный романтик — закатив глаза от такой сентиментальности, Петер дописал вторую строчку: «Это не моё. Мне подкинули.»       Чёрная краска с лёгким шипением вырывалась из баллончика, несмываемой копотью ложась на гладкий бетон. Писать на плохо знакомом языке такую длинную фразу, не касаясь «холста» было всё равно что рисовать компьютерной мышкой, но процесс… Петеру захотелось стать одним из тех смелых парней, которые, вооружившись баллончиками, превращают тоскливые серые стены в красочные полотна. То, попадаются ли эти парни полиции, Петера не интересовало. Он упивался своей работой и даже немного отступил назад, как художник перед мольбертом. — Великолепно, — подкрепил Тилль, сжимая плечо Петера так, что тот пошатнулся, мысленно упрекнув забывшего о разнице в весе друга. Но вслух согласился: — Мне тоже нравится. — А вот мне нет, — раздался суровый голос прямо за их спинами.       Тилль и Петер вздрогнули, мгновенно оборачиваясь с выражением одинакового картинного ужаса на лицах. Полицейский. На пустынной улице, где после двенадцати ночи нет ни одного человека, кроме них. Разумеется, они даже не предполагали его увидеть! А выглядел служитель закона весьма угрожающе, несмотря на то, что Тиллю доставал лишь до плеча. Придя в себя, Петер смог рассмотреть даже подвешенную к поясу дубинку. — Это вы сделали? — так спокойно, что Петер уже увидел себя за решёткой в зале суда, спросил он, кивая на запятнавшее стену художество. — Нет, — на более правдоподобный ответ у мужчин не хватило ума — а тот, который был, окончательно отшиб приступ безрассудной храбрости. Ещё раз переглянувшись, Тилль и Петер кивнули, окончательно заверяя полицейского в своей невменяемости. Тот брезгливо поморщился, учуяв, что художники ещё и пьяные, и указал подбородком на баллончики, которые мужчины продолжали крепко сжимать в руках: — А баллончики откуда? — Нам… — Тилль недоуменно посмотрел на свой баллончик, и недолго думая, швырнул его из-за спины через стену, — подкинули.       Петер так ловко бросать не умел, поэтому расхохотался. Смех у него был визгливый, как лай гиены и такой заразительный, что Тилль ненадолго смог сохранить невозмутимое лицо. Полицейский юмора не оценил — он вообще оказался скучным парнем. Даже выписал штраф — какую статью закона они там нарушили, два пьяных друга так и поняли, но Тилль, добрая душа, взял на себя всё наказание. У Петера денег с собой не было. Их именами полицейский не заинтересовался — и слава богу, иначе бы плакала бы репутация городской ассоциации писателей — и отпустил, забрав баллончик на память об их встрече.       Но начало было положено. С тех пор серая стена незаметно заполнялась новыми граффити, однако рисунок Тилля и Петера занимал почётное место по центру, и ни один художник не рисковал даже чуть задеть его краской. Сейчас ***       Всё это были хорошие, приятные воспоминания, над которыми Петер в другой бы день посмеялся, однако гораздо больше его занимало, куда пропало из его головы всё плохое? Разве в их отношениях с Тиллем вообще не было ничего неприятного, или хотя бы грустного? Не могло же быть всё гладко, как в первых девичьих мечтах о романтической любви! Это противоречило даже правдоподобности, логикой здесь и не пахло. Или Петер остался в живых только из-за своей никуда не годной памяти, угодливо предложившей напрочь забыть что-то такое, с чем он не смог бы жить? А если он не забыл, то решил покончить с собой из-за этого воспоминания, смутного, но страшного, как ночной кошмар, после которого просыпаешься с вырывающимся из груди сердцем и чувствуешь, что подушка мокрая от слёз? Да! Другой причины быть не могло. Вот только бы вспомнить, что это было.       Выходя из автобуса, Петер нашарил в бездонном кармане куртки пачку сигарет, где осталось перекура на два, и решительно бросил находку в урну. С этой дрянью он покончит. Выкурено было и так слишком много. Неуклюже — он давно не был в толпе — пробираясь между людей, которые двигались беспорядочно, как космический мусор, Петер спустился в метро и сел на поезд. Странно, что дорогу к Гросс Глиниккер он помнил. Но при этом забыл, как раньше по целому часу толкался между торопливых и от этого агрессивных людей, отчего обмирал от страха, стоило кому-то случайно задеть его локтем или объемистой сумкой. Спрятав нос в воротнике тёплой куртки, пусть в метро было довольно душно, Петер стоял, прислонившись к поручню, смотрел за стеклянную дверь, в перекрученную проводами темноту, и считал остановки. Иногда во мраке мелькали белые огни ламп, и тогда вагон озарялся пугающим мертвенным светом. Такой же свет был первым, что увидел Петер после своего второго рождения. После звенящей черноты белый свет ослепил его, а писк медицинских приборов показался оглушающим. Петер никогда не был религиозен, но тогда ему в голову пришло сравнить клиническую смерть с чистилищем. Отвернувшись от пассажиров, сканировавших его неодобрительными взглядами — Петер и без них знал, что выглядит неважно — он отсчитывал остановки и минуты и ждал, когда поезд доедет до конечной. А ещё надеялся никого не увидеть на пляже у озера в этот будний осенний день, такой серый и мерзкий, что без надобности он бы и носа не высунул из дома.       Место, где ветка метро обрывалась, выглядело пустынным и диким. Выйдя из-под земли, из металлической духоты, Петер долго стоял, оглядывая казавшуюся незнакомой местность. Да, с Тиллем они ехали на озеро другой дорогой, из центра. Те, кто приезжают одним путём, а уезжают другим, словно хотят кого-то запутать. А в результате запутываются сами. Но Петер никого запутывать не собирался. Ему нужно было доехать до озера, пусть даже он и понятия не имел, что хочет там найти. Вернее, определённой формы его цель не имела, однако Петер представлял её вполне чётко. Не желая больше оттягивать, он нашёл автобусную остановку, и только опустившись на железную скамейку, понял, что куда ехать дальше, не знает.       В первом автобусе никого не было, зато он шёл прямо до озера. Водитель не особенно радовался единственному пассажиру, и Петер снова молчал, глядя в окно. Чёрный даже днём еловый лес казался ему столь же чужим, как всё остальное. Иногда между деревьями мелькала серая полоска воды. Петер понемногу вспоминал. И пока ничего такого, что заставило бы его крикнуть от ужаса, вспомнить не мог.       Помнил, как они вдвоём шли от автобусной остановки по берегу озера. Если так идти, можно было выйти к горе — честно говоря, это был высокий холм, чьё подножие мысом выдавалось в озеро. На краю, у добротной пристани — несколько лодок до сих пор лениво покачивались на воде, тыкаясь в берег острыми носами, как свиньи в лохань, стоял длинный двухэтажный дом. Выглядел он так, будто его коричневые деревянные стены вот-вот развалятся.       Дом, бывший самым дешёвым и самым противным отелем для любителей пляжного отдыха, и сейчас стоял на своём месте, только казался ещё более дряхлым. Разбитые окна походили на чёрные рты, оскалившие острые стеклянные зубы. Ветер шевелил грязно-белые языки занавесок. В этом доме они с Тиллем прожили всё лето — три месяца, что они курили без передышки и с таким же усердием писали. Но в этот дом Петеру было не надо. Он вдруг остановился, уставив сощуренные тёмные глаза на озеро, безмятежное, как гладкий серый шёлк, и по отвесному берегу спустился к воде.       Его внимание привлек дряхлый деревянный мостик, наполовину утонувший в воде. Кто-то наспех бросил в узкий канал между домом и лесом три берёзовых ствола и небрежно прибил к ним доски. Петер хорошо помнил, как каждый раз вцеплялся в руку Тилля и не сводил глаз со скользких досок, когда им было нужно попасть в лес. Спьяну он часто поскальзывался и падал в пахнущую тиной воду, отчего сейчас, ступая на мост, точно знал — там неглубоко. Но в такой холодный день устраивать ванну на свежем воздухе было бы не слишком приятно. Петер подобрал с земли длинную, больше себя ростом, палку, и, прощупывая ей дно, медленно пошёл по мосту.       В здешнем лесу елей было меньше, отчего землю, никогда не знавшую, что такое трава, густо устилали прелые листья, блестящие, как шляпки маринованных грибов. Палку Петер решил не выбрасывать, и теперь волочил её за собой. Плутание по лесу в поисках неведомого он решил оставить на потом, а пока шёл вдоль канала, никуда не сворачивая с проторенной тропинки. Тропинка была так же хорошо знакома ему, как и высокое дерево, несколько лет не выпускавшее листьев — словно Ниобея, оплакивающая своих детей, оно простирало к безразличному небу тонкие острые ветви. Только красный круг, нарисованный на потрескавшейся, местами отвалившейся коре, Петер видел впервые. Наверное, хозяин отеля приговорил это дерево к смерти через сожжение в камине. Но мужчину заинтересовала не судьба дерева, а небольшой холмик у его вылезших наружу корней. Петер не задумывался, что выглядит этот холмик весьма искусственным, не как куча, наваленная кротом, и бессознательно принялся разрывать его палкой. Такой аккуратный холмик мог быть насыпан совсем недавно, но Петеру казалось, будто он появился здесь давным-давно. Как уж он так хорошо сохранился, вопрос другой — только если сровняли с землёй и насыпали обратно.       Палка не встретила сопротивления в виде лохматых корней цветов и травок, и ушла вглубь, пока не наткнулась на что-то твёрдое, стукнув, как об металл. Этот звук заставил Петера броситься разрушать насыпь с удвоенной силой. Не что иное, как клад, там находиться не могло. Петер не допускал даже тени мысли, что этот клад предначался другому человеку.       Отбросив с лица волосы и попутно испачкав щёки землёй, Петер некоторое время смотрел на показавшийся из прелой трухи и грязи бок жестяной коробки. Затаив дыхание, он руками разрыл землю возле находки, и застыл, понимая, что в точно такой коробке держал дома чай. Да нет, это была та же самая коробка! В виде книги! Тут только нажать на переплёт, чтобы открыть её — это Петер и сделал. Внутри, тщательно завернутая в полиэтиленовый пакет, лежала тетрадка в дерматиновом переплёте. Грубо разорвав пакет липкими от земли пальцами, Петер спешно открыл отсыревшую тетрадку, и почувствовал, как при виде размашистого заголовка самообладание покидает его. «Умение закинуться таблетками» — красовалась на клетчатой страничке длинная кудрявая надпись синими чернилами. А ниже кто-то другой, у кого нашлась только чёрная ручка, приписал мелкими, почти печатными буквами: «Тилль Линдеманн и Петер Тэгтгрен».       Свой почерк Петер узнал и без очков. Похоже, сокровища нашли своего Джима Хокинса. Мужчина пролистнул титульную страницу и принялся читать с такой жадностью, будто видел впервые эти слова, так и норовившие улизнуть из-под пера их автора — на трезвую голову Петер никогда так криво не писал. А вся тетрадка была исписана его рукой. Только название дал ей Тилль. Перед рассветом фосфорные шарики гаснут. Меркнет золотое слово «Lindemann» на крыше дома. Лес вокруг погружается во мрак, когда красное Солнце раскрывает над озером горячую ладонь. Тогда я вывожу из стойла коня. Сегодня хороший день для охоты на тёплых рыб. Они скоро проснутся, подставят Солнцу белые животы, высунут из воды белозубые рты. Утром они беспечны и поют свои весёлые песни. Лесные лохматые члены любят эти песни и трясут под них головами. Любят они и меня, за то, что я приношу им моих рыбок. А рыбки приносят им себя. Их кровь жидкая, как водица, а молоко пахнет тиной, но какая разница, если между хвостами у них то же, что у женщин? Женщины живут за холмом, купаются в озере, славят Солнце своими звонкими голосами, а по праздникам рисуют на щеках красные круги кровью овощей. Мои рыбки не хуже. Даже лучше. Говорить-то они не умеют. Зато надевают на головы венки из водорослей и плавают у самого берега. Глупые, думают, что похожи на утиные гнёзда! Я знаю ваши повадки и выловлю вас всех. Сначала выжму воду, потом отдам своим мохнатым друзьям. А что останется от вас, изжарю на костре. Не люблю я ваши потроха — и так пропах рыбой насквозь. Но из деревни я ушёл сам. И не вернусь, пока не повытаскиваю вас всех до единой. Мой верный красный конь роет землю копытом. В котелке кипит отвар. Отпей его — увидишь, что рыжий огонь станет зелёным, а в озере заплещется солёная кровь. В лесу я ломаю красные грибы, на лугах собираю синие цветы, на полянах срываю чёрные ягоды. Когда наступает день охоты, я кидаю всё в кипяток. От этого зелья я становлюсь сильным и храбрым, а рыбки не замечают меня.Как токующие глухари, они поют заливисто. Жителю деревни не отличить их слова от лягушачьего кваканья. Собственное пение их оглушает. Рыбки не слышат никого, кроме себя, и я черпаю их полный невод. Отвар заливает мраком мои глаза, но мир не темнеет. Я вижу, что из-за фиолетовых стволов деревьев на меня смотрят лохмачи. Лоскутками красного шелка скользят утренние веселые зайчики по их шкурам. Они ждут завтрака, хотят холодной рыбьей крови. Ничего, скоро я накормлю вас вдосталь. Я схожу с коня и иду к озеру. Даже трава не мнется под моими ногами. После отвара я становлюсь незаметен для рыбок. А вот и первая. Какая смелая. Высунулась из воды аж по пояс, просушить на ветру длинные волосы. Вот тебя-то я и сцапаю. И неважно, что ты забралась на середину озера. Я достану тебя. Вода бесшумно смыкается над моей головой. Рыбка вздрагивает — неужели услышала плеск? Мозги-то у неё рыбьи — нырнуть не додумается. Под водой, едва касаясь ступнями донных растений, висят длинные стройные ноги. Я подплываю к ним сзади. Не рыбка, так русалка, какая разница? Я хватаю рыбку за ноги и топлю. Она барахтается, теплая и живая. От волос её, цепких каштановых водорослей, пахнет забродившими фруктами. Странная рыбка, но есть ли разница? Хорошо, что она такая тяжелая — хватит на всех. А я изжарю на углях её ножки. Рыбка истошно кричит. Обычно они молчаливы. Я заталкиваю ей в рот кляп из ила и грязи, и набрасываю сеть ей на голову. Моя добыча сдавленно визжит. У меня в сети что, поросенок? Длинные волосы запутались в прочных веревках сети. Я взваливаю добычу на коня и цепляю сеть к седлу. Лохмачи восторженно трясут длинными головами. Будет им хороший завтрак. Я сваливаю рыбку в доме, посреди пола, где доски насквозь пропитались кровью. Разделаю, кости брошу в костёр, а в озере родятся новые. Для этого у меня есть острый нож. Я провожу по пальцу широким лезвием, любуюсь блеском холодной стали. Отражение ножа вспыхивает в темных глазах рыбки сверкающим бликом дикого ужаса, а редкая бородка испуганно дрожит. Бородка… Я рывком распутываю сеть. Так и есть. Это парень из той деревни за холмом. У них в обычае украшать свою кожу ритуальными узорами, а в бороду и волосы они вплетают бисер и ленты.  — Я просто решил искупаться! — от хриплого крика сотрясаются хлипкие стены. — Не убивай меня!  — Я убиваю только рыб, что живут в озере, — спокойствия я никогда не теряю. — Мужчин я уважаю. Но тебя со спины я принял за девушку.  — Ты сказал, что ловишь рыбу, — парень с подозрением щурит круглые глаза. — Но что же тогда ты за рыбак, если так обознался?  — Я ловлю женщин-рыб, — холодно уточняю я, откладывая нож. — У них вместо ног рыбий хвост, а на голове растут водоросли.  — Это русалки, — парень недоверчиво покачивает головой. Татуировки у него на плечах почти невозможно отличить от чешуи. — Их не бывает.  — Но они есть, — я заглядываю ему в лицо и улыбаюсь. Мои глаза до краев залиты темнотой. Парня это пугает.  — Докажи, — придя в себя, он храбро смотрит на меня. Но у меня нет ни одной рыбьей косточки.  — Я вижу их, когда пью этот отвар. С утра осталось немного. Хочешь попробовать? — Я беру с печи котелок. Глаза парня загораются любопытством.  — Значит, ты гоняешься за обычными рыбами? — он недоверчиво тянет острым носом, нюхая варево. — Тебе из-за этого кажется, что там русалки? А куда тебе одному столько рыбы?  — Рыбки бывают всякие: большие и маленькие. Я ловлю всех.  — А если я рыба-мужчина? — он хитро улыбается, скаля острые зубы. — Ты выпустишь меня обратно в озеро? — Нет. Мои лохматые друзья сожрут тебя. Им всё равно, мужчина ты или женщина. — Что за друзья? — парень подносит котелок к красным губам. — В этом лесу живут не только русалки? — Это лохмачи. Я ловлю русалок для них. А хотя ты всё равно меня не поймёшь. Пей. Мне и так поздно тебя выкидывать. — А чем это пахнет? Это мухоморы? — он вынимает из котелка кусочек красного гриба и пристального его рассматривает. — Ты пьёшь это и начинаешь видеть то, чего нет? — Не знаю. Тут ещё кое-какие травы, но на меня они не действуют. Ничего опасного в этом отваре нет. Парень храбро делает большой глоток. Я вижу, как на дне его больших глаз плещется тьма. Он тяжело вздыхает и открывает рот. Я ошибался. Вдруг мой гость прав: духов может и вовсе не быть, а я на самом деле только думаю, что в моих травках ничего нет. — У меня есть ещё немного рыбы, — я давно не говорил с людьми. — Хочешь? Я жарю её в семенах синих цветов. Пошатываясь, он встаёт. Я вижу рунические письмена у него между ног. Широким кругом заостренные буквы расходятся от члена, переползают на живот. Парень ловит мой взгляд и не краснеет. — Давай сюда твою рыбу. Его глаза полностью чёрные. Зрачки светятся белыми точками. — Лохмачи живут в лесу, — заговариваю я, наблюдая, как жадно он вцепляется в рыбу. Ему захочется ещё. Жареная голова с золотыми глазами летит на пол. — Я встретился с ними, когда ушёл из деревни. Мне всегда нравилось в лесу. Они хотели убить меня, но я стал ловить им рыбу. Русалки им нравятся больше. Они чуть тёплые и кричат. — Это они? — парень вытягивает острый подбородок, показывая куда-то на лес. На берегу озера стоят мои шерстяные друзья. Глаз у них нет, но я чувствую, как им интересно смотреть на нас. — Они меня не сожрут? — Нет, — я оглядываю пренебрежительно его худое крепкое тело. — Они любят подливку из семени и не любят грызть кости. Поэтому я сначала насилую русалок, а затем потрошу. В остальном лохмачи безобидные. — Незавидная участь, — парень смаргивает, и тьма течёт по его щекам блестящими ручейками. — А зачем ты тогда меня утащил? — Перепутал. У русалок ведь тоже длинные волосы. Но я удивлён, что ты не собираешься звать на помощь и не хочешь меня убить. Ещё рыбки? — Я пришёл на озеро отвлечься от повседневности, — он беспечно пожимает плечами. — В деревне скучно. А быть похищенным гораздо интереснее, чем купаться и ждать, когда какая-нибудь подводная тварь утащит тебя на дно. Его зубы удлиняются. Они как иглы, прозрачные и тонкие. У меня такие же. Я уже сам стал похож на русалок. — А что же тогда этим твоим духам от русалок надо? — спрашивает он и смеётся. — Думаешь, я шучу? Могу показать! Дом тонет в серебряных колокольчиках смеха. Мне тоже хочется смеяться. — Ну покажи! — сипит он и захлебывается в хохоте, как в воде. Отвар отнял у него разум. Я не люблю слушать, как люди смеются, и затыкаю парня своим языком. Мне нравится запах забродивших фруктов. Теперь нравится. Он пытается сопротивляться, но я знаю, что его голова сейчас лёгкая-лёгкая, как мешок, набитый мякиной. Я сам себя так же чувствую. Думать о том, что подо мной стонет мужчина, совсем не хочется. Да и какая разница? Запах рыбы мне надоел. Я не могу совладать с собой. Письмена на животе парня скрываются под белой кляксой моего семени. Он похож на закуску для лохмачей, но я не отдам его никому. Парень решил остаться со мной. Мы будем вместе ловить рыбу, отдавать её духам и собирать синие цветы. А потом, вечером, когда небо становится золотым, я покажу ему, что на самом деле лохмачи творят с моими рыбками.       С трудом переведя дыхание, Петер закрыл тетрадку и разогнулся. Он хотел придти в себя. После чтения этого словесного месива впечатление было, как от хорошей порции марихуаны. Только что мир не казался таким, будто сошёл с картины Матисса, где небо зелёное, земля синяя, а люди — красные. Таким был мир этих рассказов, чьи авторы даже не пытались скрывать, что писали в совершенно невменяемом состоянии. У Петера немного дрожали руки, и, желая успокоиться, он оглянулся, не выпуская тетрадку. Неподалёку от вырытой им ямки, около трухлявого пня, валялась забытая кем-то лопатка с заржавелой металлической частью — и как только он её не заметил? Но Петеру почему-то не захотелось к ней прикасаться. Вернее, он знал, почему, но боялся назвать себе эту причину — в точности как человек, посмотревший фильм ужасов, приходит в панику от одной мысли вспомнить увиденное. Ведь оно может стать явью. И никто не отменяет того, что из-за того дерева сейчас выйдет мужчина в чёрном пальто, у которого не лицо, а кусок растерзанного мяса, сочащийся кровью.       Где-то рядом с каналом, чья вода даже днём казалась чёрной, зашуршали листья, затрещали ветки, как кости — кто-то шёл вдоль берега, не собираясь оставаться незамеченным. Поступь была тяжёлая и какая-то очень знакомая. Но идти навстречу незнакомцу Петер страшился ещё больше, чем в деталях вспоминать то, за чем он приехал сюда. Однако он обязан был вспомнить.       Смертельно боясь издать хоть звук, Петер согнулся над травой, прижимая тетрадку к груди, и замер, глупо надеясь, что любитель прогулок по лесу пройдёт мимо. В эти невыносимо тягучие мгновения, пока незнакомец царапал его нервы своими шагами, как скрипач несмазаным смычком водит по струнам, Петер слышал только два звука — постепенно отдаляющийся хруст листьев и стук собственного сердца, казавшийся оглушительным. Недалеко от этого места — пройти чуть подальше, прямо — должно было лежать вывороченное бурей дерево с длинными корнями. Дальше него никто не заходил. Значит, и незнакомец, которого Петер так и не увидел, скорее всего, дошёл бы до этого ориентира, и, увидев впереди непроходимую чащу, повернул бы обратно. Петер не вытерпел бы ждать, пока он дойдёт туда и вернётся — умер бы от страха. Поэтому как только хруст и треск чуть затихли, он крепче сжал сборник и бросился прямиком по проторенной тропинке, к хлипкому мостику через канал. Петер должен был успеть вырваться из леса раньше, чем незнакомец настигнет его. Ведь об этом месте знали только они с Тиллем, и никем другим, кроме как Тиллем, этот таинственный человек быть не мог. Не мог, даже если он умер. А умер ли он?