Selfdestruction

      Наутро он готов себя ненавидеть. У него вновь похмелье и болит задница, и он чувствует себя таким грязным, таким отвратительным, что слезы на глаза наворачиваются. И ведь винить некого — даже Феде почему-то высказывать все свои недовольства не хочется.       Только на это утро Федя, вырубившийся прямо так, с опавшим членом в чужой заднице, едва голова коснулась подушки, все же ведёт себя намного мягче, чем прошлым утром, когда между ними буквально искрило это похмельное напряжение пополам с недовольной обидой от младшего. Смолов открывает глаза и видит, как мальчишку скуксило калачиком на краю кровати. Он морщится, ёжится, и если бы он не спал, кажется, можно было бы сказать что у того глаза на мокром месте. Внутри что то ёкает - и Федя невольно морщится сам, потому что ему не положено прикипать к этому до трясучки влюблённому в собственного близнеца, но такому трогательному, пусть и своенравному мальчишке.. и все равно не выходит оставаться равнодушным. И нападающий поднимается с кровати первым, не одеваясь, а сразу направляясь в ванную, чтобы пустить горячую воду и вернуться, с максимально каменным лицом подхватить ещё спящего Миранчука на руки и отнести его туда - отмывать от потеков их, уже не различить где чья, спермы.       Антон чувствует сквозь сон на себе чужие руки, морщится, не до конца проснувшись, медлит пару секунд, а после широко распахивает глаза и от неожиданности чуть не выпадает из чужих рук. — Ты что делаешь? — восклицает он, трепыхаясь, и обмякает, поняв, что его притащили в ванную. Неужели Феде хочется трахнуть его еще и здесь? Вряд ли Смол поволок его сюда с какой-то другой, более незначительной целью. - Блядь, краду тебя в свое маленькое, но очень извращенное рабство. - закатывает глаза татуированный нападающий, слегка вздрагивая от неожиданности при такой реакции проснувшегося мелкого, но с пути не сбиваясь. Мелкий прикрывается руками, и от этого хочется просто убить себя ладонью по лицу, но при этом с долей умиления, не без этого, потому что как, блять, можно прикрывать свои несчастные яички, после того как вчера сам отставлял задницу чтобы в нее поглубже занырнул чужой язык - это какая-то фантастическая загадка. Загадка по фамилии Миранчук. И это такой...очередной укольчик между ребрами, от которого Смолов едва заметно прикусывает губу, пока опускает вообще без каких-то задних мыслей долговязого полузащитника в свою, уже наполовину наполнившуюся ванну. - Во первых, я там видел уже все, что можно и нельзя. И во вторых, хватит трястись, я тебя насиловать не собираюсь, хотя уже сомневаюсь в том, что ты был бы против. - Федя лукаво подмигивает, чтобы тот не подумал, что это какие-то грязные намеки, а не просто гейско-дружеская шуточка. — Очень смешно, — Антон закатывает глаза и чуточку расслабляется, хотя неловко прикрываться ладонями не прекращает. Что бы там Федя у него вчера ни видел, сейчас ему смотреть на Миранчука уж точно не надо. В этот раз Антон прекрасно помнит все, что они вчера натворили, и из-за этого хочется утопиться прямо в этой ванне, нырнув под воду и уже не вынырнув. Самое страшное то, что Миранчуку правда ведь понравилось, и из-за этого сейчас он чувствует себя самой последней, самой грязной и опущенной шлюхой. Все произошедшее между ними — это огромная ошибка, и больше Антон этого не допустит. Ни за что на свете.       Кажется, ровно в том же он клялся себе в прошлый раз. То есть, позавчера. А вот Смолов почему-то теперь абсолютно уверен что все это повторится. И не раз. Но сейчас он ведёт себя как ни в чем не бывало - только в отличие от мелкого не стесняется, приседая на акриловый бортик широкой ванны в чем мать родила, пока тот гнездится в смывающей следы вчерашней ночи горячей воде. Да и поговорить сегодня проще после всех вчерашних откровений, чем позавчера. - Ну и чего ты куксишься, ты мне можешь сказать? Как баба, которой уже вот такси вызывают и ещё сверху бабла дают, чтоб прям блять вишенка на торте... Он скользит взглядом по прячущемуся под собственными ладонями телу - синяки на коже Миранчука уже расцветают на разные оттенки. Вчерашние ещё ярко красные, позавчерашние уже медленно начинают желтеть. Картина, заставляющая нападающего чуть ли не мысленно урчать, как довольного кошака. — Тебе в задницу вчера ничего не пихали и ремнем не пиздили, поэтому молчи лучше, — невесело усмехается Антон и вертит головой, пытаясь рассмотреть себя. Видно ему, конечно, далеко не все — нужно в зеркало смотреться. Но даже страшно как-то увидеть на своем теле пару десятков синяков и отметин. Страшно и стыдно. Вряд ли Антон к зеркалу осмелился приблизиться в ближайшие дни. — Может, выйдешь? — предлагает он, на Федю не глядя. Тот сидит голышом и еще больше мальчишку смущает, хотя казалось бы... Но и командовать в этом доме Антон права не имеет, поэтому даже не удивляется, когда Федя в ответ на его слова с места не сдвигается. Приходится смириться и терпеть его присутствие. - Я бы может быть понял, если бы тебе что-то не понравилось. Но, кажется, ты совершенно вчера не был против всего происходящего. И более того... - Смолов по-кошачьи сползает с бортика ванны на теплый коврик на полу, чтобы оказаться на одном уровне глаз со скомочившимся в ванне младшим. - Вот можешь говорить мне что угодно, но я готов поставить все свое состояние на то, что алкоголь здесь не при чем. И будь ты трезв... ты бы тоже не ушел, и не возмущался всему, что с тобой происходит. Поэтому...- Федя протягивает вперед руку и задумчиво поглаживает синевато-сизые пятна на влажных ключицах близнеца кончиками пальцев. - Может уже перестанешь строить из себя обиженного жизнью и мной лично? Может жизнь тебя и потрепала, но я здесь совершенно не при чем. И все что ты делаешь, это исключительно твое желание, я тебя, заметь, ни позавчера, ни вчера не насиловал. И делал лишь то, что... - он как-то задумчиво, слишком...философски, что ли, прищуривается. - Что тебе самому сейчас нужно. И стесняться здесь нечего.       Антон к подобным разговорам оказывается совершенно не готов. Он подтягивает колени к груди и отводит взгляд, прячет глаза, которые почему-то предательски щиплет. Ненависть к себе, такому дефектному, просыпается с новой силой. - Это все неправильно, - говорит он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к мужчине. - Впрочем, в моем стиле, - он невесело усмехается и на секунду поднимает глаза к потолку, чтобы не расклеиться окончательно. Нет, перед Федей он и так достаточно унизился. Не хватало еще позорно разреветься при нем, потеряв остатки гордости. Мужчина и так наверняка ничего кроме жалости и презрения к нему не испытывает. - Я все, короче, - неловко бурчит он, пытаясь самостоятельно выбраться из ванны. Скорей бы покинуть эту квартиру. - Эй... эй эй эй... - вот тут Федя реально немного опешивает, потому что понимает, что где-то его понесло видимо не туда - он лишь хотел донести до мальчишки что в том, что он делает нет ничего зазорного, и вообще, любой секс который происходит по обоюдному согласию, это нормально, что бы вы не творили. А получилось видимо как всегда в его лучшем духе - потому что глаза Миранчука внезапно на полном серьезе наполняются слезами, и он сначала дрожит, пытается их сдержать, а потом резко подскакивает и чуть не спотыкается о бортик ванны, когда Смолов подскакивает следом и ловит за плечи... почти тут же соскальзывая ладонями на щеки, обхватывая за них и заставляя посмотреть себе в глаза. Хочет было что-то сказать...но почему то делает раньше чем думает, и тянется вперед, коротко, вот совсем не пошло прижимаясь к его губам своими. И только отстранившись выпаливает то что планировал: - Я не в обиду это все говорил... а чтобы ты понял, что ни в позавчерашнем, ни во вчерашнем...нет ничего зазорного. Прекрати самоуничижением заниматься. Тебе это для того чтобы отвлечься нужно, а не для того чтобы еще больше себя ненавидеть.       Почти целомуденный поцелуй в губы заставляет мальчишку замереть в недоумении, даже глаза враз высыхают. Это что Федя вообще сейчас сделал? И всех он так успокаивает? Это у него методы такие? Он, конечно, в целом странный, но не настолько же! - Эм... Ага, - он благополучно прослушивает большую часть того, что ему говорит Смол, поэтому остается просто согласиться, что бы он там ни сказал. - Ну, я это, - словарный запас у него и так никакущий, а сейчас и вовсе сказать нечего. - Пойду, наверное, - он все-таки покидает ванну и пятится к выходу, все еще прикрываясь руками. Ну почему вся его жизнь полна неловкостей?       Живот жалобно урчит, напоминая о себе, и Антон осознает, что неплохо бы порадовать организм чем-то помимо алкоголя и всяких вторгающихся в него иным образом объектов. Только Феде об этом он сказать стесняется. Не хочется ему больше докучать своим присутствием, а перекусить в любой забегаловке можно. - Блядь, Миранчук... - Смолов закатывает глаза и вот без капли стеснения с учетом своей полной обнаженности упирает руки в бока. - Дубль два что ли начинается? Побег из курятника? Взгляд в пол - я невинная девственница? Сука, когда же ты наконец успокоишься, а.... - Федя тянется за полотенцем, точнее двумя - одно все же таки повязывает себе на бедра, чтобы хоть немного уменьшить это потерянное смущение, второе всовывает куда-то под руки, которыми мелкий судорожно прикрывает то, на что Смолов реально успел насмотреться вчера со всех возможных ракурсов, и тут же, пока тот не успел очухаться, хватает его совсем по ребячески - за ухо, за которое так и ведет до самой, уже ставшей традиционным местом их посиделок кухни, где как раз со вчерашнего дня осталось более чем дохера всякой еды, к которой разве что нужно заварить кофе вместо так и не допитого алкоголя в стаканах.       Антон комкает в руках ткань полотенца и пытается как можно сильнее закутаться в него, хотя размеры ткани не позволяют этого сделать. Вдруг его за ухо хватают, и это не то чтоб больно, но неожиданно и не очень приятно. — Эй, ну чего ты делаешь-то? — сконфуженно лепечет он, вынужденно следуя за мужчиной на кухню. Федя его искупал, а теперь еще и покормит? Он не заболел случайно? Должен же был просто выставить за дверь, необязательно даже одетого мальчишку, и пусть идёт на все четыре стороны. Странный он все-таки.       Антон все-таки плюхается на стул и тихо ойкает, когда его задница за сие действие мстительно напоминает о себе тянущей болью. А ведь сегодня у них еще и тренировка, о которой он совсем забыл! Придется очень постараться, чтобы избежать нелестных комментариев тренера и подъебов со стороны команды. С больной задницей бегать — целое приключение. - Здравствуйте, меня зовут Федор Михайлович, и сегодня я буду вашим психотерапевтом. - Смолов так за ухо и плюхает пестрасто-блондинистого мальчишку ровно на тот же стул, на котором тот вчера по еще легкой синьке откровенничал о своих нездорово-инцестных чувствах к родному брату - намеренно, в качестве внутренней установки, а сам поправляет опять сползшее куда-то на яички полотенце и вот совсем непринужденно посвистывая направляется к кофеварке - ставить кофе и к холодильнику - доставать остатки былой роскоши. - Ну а теперь рассказывай, мой юный падаван, что с тобой не так. Нахуя ты второй день подряд со мной трахаешься, а на утро пытаешься рыдать. Я же вроде не настолько плох, а? - он разворачивается и лукаво подмигивает скукожившемуся на стульчике младшему близнецу. - А если серьезно, то нахуя ты со мной трахаешься, я прекрасно понимаю. Это сейчас без самолюбований и подъебок, если что. А вот нахуя глаза на мокром месте утром, я не понимаю.       Антон долго молчит, стараясь избегать и игнорировать выжидающий взгляд карих глаз. Федя и так слишком, непозволительно много о нем узнал, и пора бы уже остановить поток откровений, но сам Федя почему-то внушает доверие. Или Антону так кажется только потому, что хоть кто-то захотел его выслушать? Даже родной брат давно не интересовался его состоянием, а какой-то новый чувак в команде — вот, пожалуйста. Обидно даже как-то. — Ничего я не рыдаю, — бубнит он. Слезы-то сдержать удалось. И вообще, ему просто в глаз что-то попало и все такое. — Я просто запутался. Я люблю одного, подставляю жопу другому, и все это настолько неправильно, что я сам себе отвратителен. Мне стыдно. Перед мамой, перед братом. Они даже не догадываются, какое я на самом деле чудовище, — он с трудом проглатывает ком в горле. Эта тема для него очень болезненна, и пока что он не может спокойно ее принять. — Леша вот нормальный. И в футболе у него все в порядке, и в личной жизни, и вообще. И я такой. Такой, — он беспомощно разводит руками. - А ну ка на меня посмотри. - Федя меняет кружки в кофеварке местами, наполняя вторую, разворачивается и подходит к мелкому, наклоняясь через столешницу и обхватывая его подбородок пальцами, чтобы тот не думал даже отвернуться. - А с чего ты взял что это неправильно? Что вообще правильно, что не правильно? Неправильно официально только то, что уголовно наказуемо. А что неправильного в том, что ты получаешь удовольствие с человеком, который получает его с тобой в ответ? И похуй, трахаешь ты негритянку, трёх негритянок или даёшь кому-то в задницу. Какая, блять, разница, если вам обоим от этого хорошо? Что в этом зазорного? Я что, теперь тоже какой то ужасный грязный и отвратительный, после того как мой язык в твоей заднице побывал, и мне это нравится? Федя пока не переходит на личности в плане бесед о Лёше, но и то не за горами, если младший продолжит комплексовать. - Фу, бля, можно вслух это не произносить, - Антон морщится. Федя, в отличие от него, уж явно без комплексов, и Миранчук не разобрался еще, хорошо это или плохо. - Все, я понял, понял, - проще согласиться со всем, что ему тут толкует этот странный мужчина, чем продолжать наматывать сопли на кулак. В конце концов, Смол только шутит о том, что он психотерапевт, так-то вряд ли у него нечаянно диплом специалиста где-то завалялся. Федя по части чужих задниц больше, поэтому мозги ему трахать не нужно. - Если ты не против, я поем у тебя, и поедем на тренировку, - он аккуратно поднимается и тихо охает. - Пойду оденусь, - а вот это сделать ему точно не помешает - в одежде он себя всяко увереннее чувствовать будет. - То есть делать можно, а вслух говорить нельзя? Миранчук, ты блять в семидесятые родился? - Федя недовольно фыркает и машет рукой, мол, вали уже, невыносимое создание. А сам пока переставляет на многострадальную столешницу свежезаваренный кофе и оставшиеся контейнеры с готовой едой. Мелкий реально невыносим - его самокопания вселенской депрессивности реально доведут до ручки. И главное, в чем проблема? В том что он трахается с мужчиной? В том что любит собственного брата? Да в конце концов, любовь, секс, это все настолько естественно, что о каких грязностях и отвратительностях может идти речь? А что до близнецов, так... это вообще по своему... красиво что ли. В голове возникает картинка с целующимися Миранчуками - яркая такая, правдоподобная. Да хоть здесь, на этой самой столешнице, только между ног сидящего на ней Антона не он сам, а Лёша. И это... не то что не противно, а реально заводит. И увидеть бы это, не может себе не признаться Федя, он совсем бы не отказался.       Антон торопится, напяливает на себя вещи, и к Федору выходит уже одетым. Кажется, то же самое происходило день назад... Он что, попал в день сурка? Он возвращается на многострадальный стул, нервно сжимает в руке телефон и листает ленту соцсетей, лишь бы только сделать вид, что он охуенно этим увлечен. Смотреть мемы, присланные Тарасовым в директ, намного проще, чем напряженно молчать, на ходу выдумывая глупую тему для разговора, наподобие погоды за окном. - Спасибо, - только и выдавливает из себя он, пододвигая к себе кружку с кофе. Он делает первый глоток и морщится, потому что напиток предсказуемо оказывается чересчур горячим, из-за чего кончик языка неприятно покалывает. Ну, по крайней мере, он не наткнулся на очередную фотку Сонечки, забравшейся на коленки к Леше. Или что она там обычно выкладывает. - Почему ты не хочешь просто с ним поговорить? - задумчиво протягивает между делом Смолов, когда за напряженной тишиной в желудке скрывается половина чашки и несколько кусочков форели - на голодный желудок, да еще перед тренировкой...ммм, идеально. - Ты от него шарахаешься все последнее время как от прокаженного. Нет, я тебе не предлагаю с размаху запрыгнуть ему на шею и как в бабских сериалах засосать по самые гланды, но ты не думал что с этой Соней реально что-то не так? Леша адекватный парень...ну был всегда по крайней мере, и такая кукла размалеванная это явно не его формат. Тебе ничего ситуация не напоминает? Может он тоже к Соне не от большой любви ходит? А как раз, например, от того, что ты по своей дури от него шарахаться начал и он пытается так справиться с нехваткой внимания брата, не? - варианты более интимного характера с гипотетической взаимностью чувств Смолов не предлагает - это реально было бы слишком жестким совпадением в этом гиперправедном постсоветском мире. - Я шарахаюсь? - возмущается Антон и по неосторожности едва не сшибает со стола кружку, тут же судорожно удерживая ее за теплые стенки, чтобы не разлить напиток. - Да это он забыл о моем существовании, как только Соня замаячила на горизонте. Он тут же свои манатки собрал и свалил. Мама только рада была - наконец-то ее сыновья не живут вместе. Ей казалось странным, что мы до сих пор не разъехались, чтобы строить личную жизнь. Всех все устраивает, а я должен терпеть и молчать в тряпочку, чтобы меня по крайней мере не возненавидели, - он теряет весь свой запал и лишь устало отмахивается. - В общем, не важно. Все равно мне надеяться не на что, - собственный пессимизм его откровенно бесит, но по-другому мыслить в данной ситуации он просто не может. Ему все кажется, что он так и останется одиноким и непринятым до конца жизни. Потому что - ну кому он такой нужен? - Мда? - Смолов задумчиво постукивает пальцами по столешнице, допивая одним заходом остатки ядреного эспрессо. - Тебе не кажется, что это уже что-то на грани псевдологии, не? Потому что ты, брат, несешь какую-то хуйню откровенную. Нет, я конечно до сих пор адреса твоей...вашей хаты не знаю, чтобы так прям откровенно фактами бросаться, но насколько я вижу - во-первых, шмотки он не собирал и не сваливал, иначе бы на тренировки то и дело не притаскивал рюкзак со шмотьем на 2-3 смены. Так что пиздишь ты уже с самого начала. И уж что еще откровеннее, так это то, что сначала ты начал от него шарахаться, а потом уже на трибунах начала мелькать эта шалавистая леди. Причем, далеко не на следующий день после первой ссоры. А ты как будто шоры себе на башку нацепил, придумал депрессивную картинку и свято в нее веришь. А это уже психушкой попахивает, дорогой. - фыркает Федя, помахивая палочками с зажатой в них креветкой прямо перед его носом.       Антон инстинктивно отклоняется назад, чтобы Федя не попал ему в глаз этой несчастной креветкой, а сам смотрит на него недовольно пару секунд, после чего опускает глаза. — Ты ничего не знаешь, понял? Для тебя это всего лишь игры в Шерлока, а для меня это по-настоящему серьёзно, поэтому будь добр, не лезь не в свое дело, — такие размышления Федора его обижают, наверное, потому, что в них есть совсем крохотная доля правды. Да кто он вообще такой! Строит из себя то сыщика, то психотерапевта, зачем? Неужто своей личной жизни нет?       Аппетит пропадает сразу после выпитой кружки кофе и кое-как съеденных остатков. Многого Антону не надо — очень скоро он наедается и, посчитав, что делать ему тут больше нечего, соскальзывает со стула, сухо поблагодарив мужчину за завтрак.       Смолов только скептично фыркает, провожая взглядом мальчишку, которого ему еще везти на тренировку. Правда глаз колет - кажется, так говорят? Только ему совершенно непонятно, почему мелкий отрицает то, что, казалось бы, наоборот в его интересах. Что за инстинкт самобичевания - нарисовать все гораздо хуже чем есть на самом деле, и отрицать все что очевидно противоречит этому в лучшую сторону? Федя прямо таки искренне морщится и немного ощеривается, когда сам быстро одевается, забрасывает на плечо привычную спортивную сумку и намекающе распахивает входную дверь. - Мудак ты неблагодарный, Миранчук. И если бы слушал взрослых дядь, давно бы уже попиздел с братом, к стенке его прижал и узнал нормально правду, за кой хуй ему сдалась эта шалава. И услышал бы гораздо больше интересного, чем ты себе придумываешь. А так страдай блядь дальше, я реально так то тебе в психотерапевты не нанимался. Сиди и дрочи до конца дней на собственного брата, вместо того чтобы расставить нормально все точки над и.       Антон, завидев свою сумку в углу прихожей, тихо радуется. Нет, он, конечно, помнил, что свою форму он привез с собой в квартиру Федора, но один взгляд на эту несчастную сумку все равно немного успокоил. Хотя бы в чем-то он не облажается сегодня. — Сам ты мудак, — реагирует он на слова Смолова, впрочем, не имея цели всерьёз оскорбить. — Кого ты тут взрослым дядей назвал? Ты не намного меня старше, чтобы жизни учить. Ладно бы пример хороший подавал, — он окидывает его безразличным по большей части взглядом. — А так... Случайные связи, вот это все. Ты бы хоть анализы какие-нибудь сдал, проверился. А то мало ли что, — очень хочется уколоть, задеть в ответ. Он сам себе не признается в том, что Федины слова заставили его задуматься. - Мозгов у меня явно побольше. Теперь, по крайней мере. - Смолов передергивает плечами, не оборачиваясь, спускается к машине и запрыгивает за руль, даже не глядя на пассажирское сидение, потому что мелкий...реально выбесил, довел своем баранистой упертостью в своих заблуждениях и...какой-то все же неблагодарностью ко всему тому, что Федя ненавязчиво пытается для него сделать. - Хочешь примеры хорошие - иди к Палычу поживи, с внуками понянчись. А меня жизнь достаточно потрепала чтобы рассматривать все происходящее вокруг трезво и объективно, а не через призму своего юношеского дебилизма...ну или максимализма. Называй как хочешь. А провериться можешь съездить, теперь это тебя касается так же как и меня. - усмешка становится какой-то болезненно злобной, и рассказывать что он единственный за очень долгое время человек и вообще единственный из непостоянных партнеров, с кем он спал без презервативов.       Антон усаживается в машину и, когда его взгляд падает на зеркало, видит в своем выражении лица обиженного ребенка, которому не купили вкусняшку. И правда, чего он на Федю так накинулся? И себе, и ему настроение испортил. Молодец, ничего не скажешь. Он молчит большую часть дороги, обдумывая свое поведение, и в конце концов решает-таки извиниться. — Прости, — это всегда дается ему нелегко, поэтому одно-единственное слово он выдавливает из себя с огромным усилием. Но это все же лучше, чем чувствовать груз вины на душе. Ему и без этого страданий хватает. — Я не хотел тебя задеть как-то, просто ты тоже хорош, блин. Не надо с такой уверенностью говорить о том, в чем ты не до конца разобрался, окей? — каким образом он снова скатывается в обвинения, непонятно. Ну что он за человек такой? — Короче, закрыли тему.       Смолов едет как ни в чем не бывало - лицо кирпичом, только внутри какой-то рой нехороших мыслей. Ему и обидно, и неприятно, и...снова обидно, но уже не за себя, а за прибитого и зажатого в уголочке у пассажирской двери Антоху. Это что-то невыносимое - ему пытаешься донести трезвые мысли, а он в ответ только больше огрызается и в себе замыкается. Поэтому когда Федя слышит извинения - он сначала даже не шевелится, потому что он скорее поверит в то, что это раздалось где-то по радио. Но нет - мелкий сидит с красным смущенным носом, а значит это был он. И Смол удивленно приподнимает бровь, поглядывая не то на Миранчука, не то на зеркало заднего вида, ибо уже поворачивает с Щелчка к арене. - Я просто вижу как ясный день что ты сам нихуя не разобрался, а на меня гавкаешь. А самое главное что ты и не хочешь разбираться, тебе блять походу в кайф страдать и ныть, вместо того чтобы попиздеть и выяснить как все есть на самом деле. — Мне нет смысла разбираться, — бурчит Антон, прижимаясь щекой к стеклу. — Он мой брат, а я аморальный урод, если чувствую к нему что-то. Даже при всей всякой там толерантности тяжело смириться с тем, что твой брат в тебя влюблен. Это ненормально, — он нервно причесывает пальцами свою кудрявую челку. — Тебе легко размышлять со стороны, когда ты просто свидетель. А мне больно, понятно? — он глядит на него обиженно, но в то же время смиренно. Потому что ничего он сделать с этим не может, и никто в этом не виноват. Уж точно не Лешка, который, ясное дело, к нему ничего не чувствует. — В общем, плевать. Нам лучше сейчас подумать о тренировке. - Нормальные братья до середины третьего десятка не живут в одной квартире, патологически боясь разъехаться. - фыркает сквозь зубы Смолов, запаковываясь на привычном месте и снова краем глаза находя уже приехавшую машину старшего из близнецов. - И они не ездят вместе в отпуска и живут в одном номере, не читают друг другу книжки на ночь, не ездят большую часть времени на одной машине на двоих... мне продолжать? Или может все таки есть смысл поговорить? Не бросаться на него со стояком наголо, блять, а просто мягко поговорить? Хотя бы о телке его этой? — Ладно, признаю, может, ты и прав, — нехотя бубнит Антон и, тоже увидев знакомый автомобиль, вздрагивает. Ну вот, пожалуйста. Нет, понятно, конечно, что они с Лешкой пересеклись бы в любом случае, но при одном появлении брата у Антона неизменно потеют ладони и пересыхает во рту. Какой же он дурак. Может, послушать Федю и действительно поговорить с братом? Или забить и страдать дальше? Попробовать решить вопрос, в общем-то, надо. Да и.. Давно они время вместе не проводили. Если Антон наберётся смелости, может, даже пригласит братика посидеть в баре. Хотя продолжать алкогольный трип такая себе идея.

***

      Когда Антон заходит в раздевалку, Леши уже нет - он приехал сильно раньше (надеялся успеть собраться так, чтобы Соня в очередной раз не успела навязаться с ним - но весьма ее недооценивал, ибо оказывается девушки собираются куда то три часа только тогда, когда им не сильно нужно. А вот когда вопрос принципиальный - она вылетает из ванной уже через пять минут, накрашенная, одетая и кажется вообще собравшаяся как пожарник, пока спичка горит) и уже не просто переодет, а растягивается где-то на поле, под привычным похотливым вниманием своей самки. Однако поговорить с Антоном он все же хочет - на то есть причины, и после стандартной по всем показателям - ну разве что кроме как-то неуверенно бегающего брата - тренировки он намеренно задерживается в раздевалке, растягивая принятие душа настолько, что практически вся команда уже разъезжается, а он все ещё ходит в одном полотенце с телефоном в руках, в ожидании пока его наконец догонит беседовавший о чем-то с тренером по физподготовке брат.       Для Антона тренировка проходит удивительно быстро — видимо, потому что его голова забита совсем не теми мыслями. Он долго думает, как подступиться к брату, чтобы поговорить, и это странно: раньше у них не возникало таких проблем. Никаких недомолвок между ними не было, они понимали друг друга с полуслова, иногда даже говорить ничего не приходилось, достаточно было взгляда. И младшему Миранчуку так сильно обидно, что какая-то дама в коротенькой юбкой полностью изменила положение дел, всего-то лишь соблазнительно взмахнув накрашенными ресничками. Как вообще могло такое произойти?! Антону всегда казалось, что связь между ним и братом нерушима, постоянно, навсегда. В какой-то момент он едва ли не меняет свое решение: в конце концов, что он может Лешке сказать? Но безмолвный взгляд Смолова заставляет его взять себя в руки. Он не трус! И им действительно пора уже поговорить.       По дороге к раздевалке ладошки предательски потеют, но он вытирает их о и без того влажные от пота шорты. Надо просто взять себя в руки. И только он открывает дверь раздевалки, как встречается с очень... сложным, многозадачным взглядом брата. Лёша стоит прямо в проходе в душевую, в одном полотенце, привалившись плечом к дверному косяку, и смотрит так... В этом взгляде все - и какая-то даже будто обида, и словно какое-то недоверие и недопонимание, и озабоченность в смысле волнения... Все что только можно было уместить в один взгляд. Он заговаривает не сразу - сначала убеждается, что Антон не пройдёт мимо, что встанет, остановится, так же непонимающе на него уставится, и только тогда начинает - правда гораздо мягче чем казалось по взгляду изначально. - Тох, я... я вчера домой приезжал. А тебя не было. - это звучит не как наезд - а именно что как какое-то озабоченное волнение. - Ты... ты куда-то переехать решил? Или ты девушку нашёл?       Антон губы потрескавшиеся облизывает нервно, поглядывает на брата зверем загнанным, думая над ответом. В первую очередь хочется нагрубить в своей привычной манере, ехидно поинтересоваться, почему Леша домом их квартиру называет, а не семейное гнездышко с той курицей. Но он вовремя сдерживается: снова сводить все к ссоре не хочется. Он сейчас явно так осознает, насколько же ему брата не хватает. — Девушку нашел, ага, — он губы кривит в усмешке. — Не, Лех, никуда не переехал, я бы предупредил. Просто.. У друга на ночёвку остался, — вот о том, что другом этим является Смол, Леше знать не надо. И про то, чем они там ночью занимались. - Предупредил? Ну... тогда ладно...- Лёша как то резко осекается - кажется, он ожидал какого-то другого ответа. Наезда, очередного язвительного выебона, чего угодно, только не какого-то виновато- пришибленного вида и правдоподобных оправданий. Поэтому он только прикусывает губу, и резко помягчевший, растерявшихся взгляд опускает, перебирая пальцами висящее на бёдрах полотенце, которое сейчас так контрастирует с полностью одетым Антоном - вот прямо слишком одетым, в свитере под самый подбородок, лосины под шортами... почти как зимой, в самом деле. - Друг... это хорошо. Из наших кто-то, да? Или мелкие из сборной? — Да, из наших, — Антон с пренебрежением отмахивается, надеясь, что Леша не будет всерьёз гадать, у кого же ночевал его драгоценный брат. В общем-то, в этом никакого особо секрета нет, но Антон сюда не о Феде пришел поговорить. Он поправляет сумку на плече, скользит рассеянным взглядом по практически обнажённому телу брата и проходится кончиком языка по губам — какой же Лешка все-таки красивый. Так долго пялиться на него и молчать тупо неприлично и крайне подозрительно, поэтому он усилием воли переводит взгляд куда-то себе под ноги и, выдавив из себя максимум заинтересованности, спрашивает: — А у тебя как дела? Как Соня? — это имя вслух произносить неприятно, но уважать выбор брата он должен. И без того в силу Тошиной вспыльчивости Леше не раз приходилось выслушивать оскорбления в адрес своей дамы.       Только Лешка этот кончик языка видит. И кончики ушей невольно краснеют, потому что... потому что он так старательно отвергает все мысли о брате, которые не касаются сугубо рабочих или строго... братских взаимоотношений , а тут слишком... слишком двусмысленный, пусть и такой мимолетный... не совсем жест, но понятно. И он отворачивается, поворачиваясь к брату боком и сверля взглядом соседний, противоположный дверной косяк. - А что Соня? Опять... вон... ждёт. - и он так красноречиво морщится, что кажется «как соня» это слишком очевидно. Он не знает, что сказать. А что сказать если ее сейчас настолько много, что наблевать хочется при очередном даже пересечении взглядами? Она везде, повсюду, не даёт прохода, а послать ее нельзя. Потому что тогда придётся дрочить каждый вечер в душе с мыслями о собственном близнеце, а жить с этим... это слишком больно. — Ждет, — эхом повторяет за братом Антон и хмыкает. А его вот никто не ждет. — Ну понятно, — он не знает, в какую сторону свернуть беседу, и мысленно сокрушается: вот и поговорили. Уже и сказать друг другу нечего. Антон мог бы спросить еще что-нибудь о Соне, о Лешкиных планах на дальнейшую жизнь с ней, пожелать попутного ветра в сраку, но все эти слова застревают где-то в горле. Потому что о Соне Антон слышать не желает, а уж тем более о том, что Леша, наверное, уже жениться надумывает. — Ну ладно, — он поднимает глаза и натягивает на губы неискреннюю улыбку. — Не буду тебя задерживать, раз тебя ждут, — он стягивает пропитанную потом футболку, намериваясь поскорее скрыться в душевой, чтобы избежать всей этой неловкости.       Только Лёша вот все таки начинает. Сам. Запрокидывает голову, упираясь затылком в один дверной косяк, а вытянутой ногой в другой, глаза прикрывает и говорит даже не глядя, слушает его Антон или нет. Куда-то просто в окружающее пространство. - Да я бы через окно вышел, если бы оно здесь было... ты не представляешь... как она заебала... ни вздохнуть ни пернуть... блядь... нет сил никаких... я уже встаю в пять утра чтобы на тренировку пораньше приехать... а она все равно, сука, за пять минут собраться успевает, даже если под мой будильник ещё спала сном праведника... мне кажется, если бы она могла, она бы как паразит на меня залезла, лапки все ко мне прилепила и все, сим...сим...симбиознулась с концами, короче.       Антон выслушивает весь этот выпад, неловко зажав в руках скомканную футболку, и поглядывает на брата с сочувствием. Видимо, не так уж у них все и радужно, как он, ослепленный своими страданиями, думал. — Ну ты же.. Ну это... Радоваться наоборот должен, что она тебе столько внимания уделяет. Она же девушка твоя, — он жмет плечами. Видимо, он в жизни чего-то не понимает. И зачем тогда Леша продолжает держать ее рядом, если она так сильно его заебала? Не проще ли расстаться и перестать друг друга мучить?       Он не отказывает себе в желании еще раз облизать братика взглядом. Какой же он, сука, красивый, складный. Антон, конечно, почти такой же, но Лешка всегда казался ему намного лучше его самого. Как такое великолепие могло достаться какой-то безмозглой курице? В паху приятно ноет, и Антон начинает паниковать. Вздрочнуть по-быстрому в душе ему, конечно, не помешает после этого разговора. - Да как тут блять радоваться, когда мне от ее сюсюканий уже блевать охота, а? - только ещё больше расходится наконец впервые озвучивший свои страдания, все накипевшее старший близнец. Он разворачивается и переводит взгляд прямо в глаза Антону - а в его собственном сквозит неприязнь, отвращение и какая-то... гораздо более глубокая, чем с его слов, боль. - Когда она из Инстаграма не вылезает, мне чтобы чужие сторисы посмотреть, ее приходится минут десять листать... и везде ебаные сердечки, сердечки, сердечки... блять, это хуже чем банный лист, банный лист хотя бы не зовёт меня Зай! Нет, это было бы странно слышать от неё «Лех» - очень хочется добавить «твоим голосом», но нельзя - Но Зай... - Зай, - передразнивает Антон и кривится: да уж, к его брату множество эпитетов подобрать можно, сам младшенький бы ему оды хвалебные писал, если б мог, но "зай"... Хотя до чего еще могла додуматься эта девица. Едва ли она может похвастаться своим словарным запасом. - Да уж, Лех, вляпался ты... А почему тогда не расстанешься с ней? - этот вопрос все-таки вырывается, потому что Антону и правда интересно. - Только не говори, что иначе трахаться не с кем, - он фыркает и закатывает глаза, а сам руки с футболкой пониже опускает, чтобы стояк предательский прикрыть. Господи, какой же он извращенец. Лишь бы Лешка не заметил ничего.       А Лёха смотрит в его глаза пристально...пронзительно так, и снова как-то мучительно болезненно, и молчит... наверное слишком долго для человека, который знает ответ на этот вопрос и при этом может его произнести. - Я... - он машинально делает шаг вперед, оказываясь еще ближе, почти на расстоянии вытянутой руки от брата, и губы кусает - все не может сформулировать, потому что из души рвется одно, а можно говорить только совсем другое. - Можно... можно и так сказать. Потому что если ее не будет, будет... очень хуёво. Но... - он нервно сглатывает, ни на секунду, кажется, даже не моргает, пока не отводит взгляда от глаз Антона. - Если хочешь знать... я не люблю ее.. вообще. ни капли.       Антон чувствует себя моральным уродом, но последние Лешины слова слышать почему-то очень приятно. А Федя-то прав был! Все не так просто и очевидно, как Антону казалось, странно даже, что он в собственном брате этого всего самостоятельно не разглядел. Он же всегда понимал его лучше других... Но все это время, видно, был слишком зациклен на своей собственной боли, поэтому не замечал чужой.       У Леши глаза грустные-грустные, и от этого взгляда побитого щенка сердце колет предательски. Что с ним происходит? Что его терзает? Почему он все это время молчал? Обнять его хочется очень сильно, успокоить, но смелости на это не хватает. — Тогда почему? — младший хмурится непонимающе. — Почему продолжаешь терпеть ее в своей жизни? Она ж пиздец мерзкая. Ты с лёгкостью мог бы найти кого-то получше, — больше всего Антон не хочет, чтобы его любимый братик был несчастлив. Все остальное он как-нибудь переживёт и свои чувства перетерпит, если потребуется. Если так правильно. - Потому что... - Лёша машинально делает еще шаг вперед, и теперь их разделяет всего несколько десятков сантиметров. Хотя трезвый разум кричит, что пора бежать, что сейчас это все не кончится добром, что сейчас он скажет столько лишнего, что будет потом жалеть всю жизнь, потому что больше никогда не сможет посмотреть в глаза брату... которого любит. Которого хочет. До дрожи в коленках. До трясущихся рук. До чертовых бессонных ночей и влажных, грязных простыней по утрам, как это было до того, как появилась Соня. И до истерической ненависти к себе, к своей неправильности, извращенности, от которой ну разве что вены перерезать не хочется, и то... еще большой вопрос. Но слова сами рвутся впереди мыслей, хотя пальцы сжимаются, будто пытаясь остановить самого себя. - Потому что... потому что мне получше никто не нужен. Зачем мне чью-то жизнь портить, если я все равно любить не буду, пусть лучше так, пусть лучше хотя бы не будет мерзко за себя, за то что порчу чужую жизнь...       Антон не отступает, на ходу фантазируя, как брат вот-вот приблизится еще и поцелует его, положив руку на затылок. Ему хочется побиться головой об стенку, чтобы богатое воображение усмирить, но вместо этого он просто стоит, смотрит на чужие губы и чувствует, как член снова заинтересованно дергается, будь он не ладен! Какой же он мерзкий все-таки: брат ему о своих переживаниях рассказывает, а младший едва сдерживается, чтобы не поцеловать его самостоятельно. Так сильно хочется! Однако дальнейшие слова Лешки немного отрезвляют. — Эй, ну ты чего, — он, сам от себя того не ожидая, кладет ладонь на голое плечо, гладит легонько и неловко, пытаясь как-то его поддержать. — Что с тобой? Что-то ты совсем загрузился, братик, ну, — он говорит мягко, ласково, как ни с кем больше себе не позволяет. Лешка совсем какой-то отчаянный, и в попытке хоть как-то высказать свое неравнодушие Антон решается на следующий шаг: он приобнимает его аккуратно, стараясь не переступать грань дозволенного, бормочет куда-то в чужое плечо, опаляя кожу горячим дыханием. — Все норм будет, Лех. Ты давай не расклеивайся. Расскажешь, что с тобой случилось?       А вот когда Антон его касается, Лёша вздрагивает как ужаленный. Кажется, будто его пронзает разрядом электричества - таким, вольт на 220, ещё и бьющим предательски, прямо ниже пояса в прямом смысле слова, потому что член вздрагивает и едва не подскакивает по стойке смирно от самых скромных прикосновений, от самого ненавязчивого братского объятия. А ещё губы. Эти чёртовы губы, до которых он может сейчас дотянуться в одно движение - а Антон ещё будто издевается, облизывает их, сам того не замечая, и у Леши, кажется, откуда-то из груди вырывается едва слышный стон, от которого он дёргается и краснеет до кончиков ушей. - Я... я не могу... Тох... все так сложно, так тяжело... просто... поверь, это... единственное... правильное решение...       Антон слышит стон и замирает, прислушиваясь. Звук, который только что издал драгоценный брат, больше похож на короткий вырвавшийся из горла скулеж, и младший Миранчук инстинктивно обнимает его крепче, гладит по спине, боясь, что нервы у Лешки сейчас совсем сдадут. Как же Антон за ним не углядел? Как же не заметил, что ему плохо? Все только жил в мире, где он один страдалец, и подумать не мог, что происходит на самом деле. Какой же он эгоист! — Ну ты че, Лех? — осторожно спрашивает он, из объятий близнеца не выпуская. — Хочешь, выкраду тебя у этой фурии? Выпьем, поговорим, м? — отчаянно хочется помочь как-то, поддержать, но Антон не знает, что он может сделать. Предоставить свою компанию разве что. Да и вряд ли Леха согласится, вряд ли выберет его сегодня.       А вот Лешка в этих самых объятиях едва не скулит снова, ещё громче прежнего. Потому что чертов извращённый, неправильный, грязный и отвратительный организм ведёт себя настолько предательски, что сейчас Антон со своими крепкими объятиями точно заметит это самое предательство - отвратительное и непростительное для родного брата, ещё и близнеца. Он тянет шею назад, смотрит в глаза младшего жалобно, болезненно - а там... губы. Так рядом, так близко, что он чувствует горячее, обжигающее искусанную кожу дыхание. И это ломает, заставляет рвануться назад, отшатнуться и начать пятиться к двери, неловко прикрывая руками полотенце на бёдрах. - Нет, Тох, не надо... нельзя... я сам... иначе.. будет плохо...       Антона поведение брата, мягко говоря, смущает. И чего тот шарахается от него так? Он обеспокоенно смотрит на него, не позволив самому себе больше приблизиться. — Ты о чем? Что будет плохо? — Антон и так по жизни соображает плохо, а сейчас ему вообще ничего не ясно. — Ты чего, Леш? — на брата в таком состоянии смотреть страшно и больно. Ну почему же он сказать ничего не может? Они же друг другу самые близкие люди! — Ладно, я понял, — настаивать в данной ситуации абсолютно бессмысленно. Нечего давить на Лешу, ему и без того как-то нехорошо. Может, однажды он поделится... Антон тяжело вздыхает и взгляд прячет. Ну что происходит вообще в его жизни?       А Лёша делает ещё шаг, другой задом... и совсем как-то по детски, неуклюже, даже глупо... да почти сбегает. Из душевой - прямо в саму раздевалку, сбросить полотенце и спешно, будто под горячащую спичку, как в армии, сменить его на белье и мучительно жмущие джинсы, пока не видит Антон - и это хорошо ещё что джинсы, а не типичные мягкие тренировочные брюки, в которых все бы светилось за километр вперёд. Туда же не глядя натягиваются футболка, толстовка вообще схватывается куда то под мышку и он не прощаясь, даже не бросая последнего прощального взгляда на брата выныривает в коридор подтрибунке, наверное первый и единственный раз свято веря и надеясь, что Соня где-то рядом. Потому что... это отвратительно, мерзко даже для этой губастой... дамы, но до дома в таком состоянии он за рулём просто не доедет.       Антон, глупо хлопая ресницами, смотрит брату вслед. Ну не бежать же за ним сейчас, честное слово. С Лешкой происходит странное что-то, и ему, наверное, нужно побыть наедине с собой. Только после этого, возможно, они поговорят снова, и старшенький расскажет, в чем дело. Хотч расскажет ли вообще? Насколько он успел от брата закрыться за то время, пока они шарахались друг от друга? В душе у Антона поселяется болезненная тревога. За братика страшно. Раньше все свои заебы они на двоих делили, и от этого легче становилось как-то, а теперь...       Антон быстро моется, позабыв даже о том, что он, вроде как, несколько минут назад желал передернуть. Дрочить на брата-близнеца - уже мерзко, а когда тому еще и плохо... Антон просто не может себе этого позволить. Он покидает душевую минут через двадцать, здорово зависнув в собственных мыслях. Торопливо одевается, закидывает сумку на плечо и спешит домой, надеясь, что на сегодня все уже закончилось.       А надежды Лёши, благо - на этот раз - реально оправдываются. Как же, Соня никогда не подводит, когда дело касается лишнего вешания на его шею. И только на этот раз это очень кстати. Он без лишних разговоров хватает девушку за талию прямо на выходе из раздевалки, а та только счастлива - еще что-то охает и ахает своим тонким голосочком, стонет про внезапно такого непривычно страстного и ненасытного Лёшу, а тому на душе мерзко что пиздец - потому что перед глазами губы Антона, и сейчас осталось только простонать его имя в самый подходящий момент... но пока он только шепчет что-то совсем неразборчивое ей на ухо и тянет в ближайшую незапертую комнату - что-то вроде местной кладовки, где можно практически без палева и безнаказанно зажать недосвою девушку, еще и разворачивая ее лицом к стене, чтобы не смотреть в ее глаза, и быстро задрать юбку, даже не утруждая себя тем, чтобы спустить с себя джинсы - так, сходу, как подросток, только расстегивая ширинку. Просто для сброса напряжения. Пусть и с таким нереальным, зашкаливающим отвращением к себе.       Антон тихонько прикрывает за собой дверь раздевалки, хлопает себя по карманам, проверяя, не забыл ли он чего. А то он большой любитель оставлять мобильник в раздевалке. К счастью (или нет), все его вещи оказываются при нём, и он следует по коридору к выходу, пока его не останавливают странные звуки, доносящиеся из-за двери, мимо которой он как раз идёт. Звуки эти похожи на полушлепки-полухлопки, и Антон, не догадавшись, что может быть их источником, с любопытством заглядывает в дверную щель, стараясь не привлекать к себе внимание.       Увиденное заставляет его отшатнуться. В темноте, конечно, мало что можно разглядеть, но силуэт собственного брата, ожесточенно втрахивающего свою девушку в стену, не узнать сложно. Антон глупо пялится на это еще пару секунд, а потом ноги несут его дальше по коридору. Скорее бы уйти, пока его не заметили. Картинка увиденного четко стоит под веками, и он готов выцарапать себе глаза, чтобы больше никогда этого не видеть.       Благо что Лёша не знает, что их видят. Что он по глупости даже не успел закрыть нормально дверь, понадеявшись на то, что большая часть команды уже ушла, и вообще кому они тут нужны. У него цель одна - и все остальное сейчас неважно, потому что с этой хочется расправиться как можно быстрее. Вот именно как передернуть в душе, не более того, только...ну как бы передернуть в кого-то, и все. Хотя наверное весь их секс с Соней это и есть это самое, просто сейчас - в наиболее утрированно-концентрированной форме. Хотя со стороны выглядит наверное внушительно - как он почти рычит, хрипло, очень низко, и девушку за загривок кусает зубами, потому что перед глазами стоит совсем не эта копна волос, а коротко выбритые виски и кудрявая макушка, черт бы ее побрал. Еще не хватало реально застонать-закричать то, что окончательно раскроет все карты даже перед настолько тупенькой губастой дамой, которая вообще не понимает,что и зачем сейчас происходит.       А Антон на ватных ногах выходит на улицу и делает несколько глотков свежего воздуха. Ему кажется, что гулко стучащее где-то в висках сердце сейчас просто остановится. Ну зачем, зачем Антон заглянул туда вообще? Как он сразу не догадался по звукам, что там происходит? Как теперь продолжать жить, когда он видел такое? Это просто невыносимо. Ему все это время казалось, что хуже быть не может, но этот день добил его окончательно. Что теперь делать, он понятия не имеет. Ему нужно срочно отвлечься. Как угодно. И очень скоро в голову приходит решение, о котором он по-любому пожалеет завтра.       Он садится за руль и по памяти мчится по нужному адресу. По дороге несколько раз чуть не встревает в аварию, но довольно скоро благополучно (ну, разве что, чуть криво) паркуется у знакомого подъезда. Ему везёт — из подъезда очень вовремя выходит незнакомая женщина, которая, видимо, принимает Антона за соседа и придерживает ему дверь. На лифте он взбирается на нужный этаж и, помявшись немного, все-таки робко жмет в дверной звонок. Федя должен быть дома. Больше Миранчуку некуда идти.