Selfdestruction

      Федя действительно дома - хотя так сходу ещё с улицы об этом и не скажешь, потому что в отличие от арены здесь его машина не отсвечивает на всю Ивановскую, а надежно запрятана в подземном гараже. Но дверь открывает - не сразу правда, потому что гостей не ждёт. Звонок в дверь застаёт его на балконе, расслабленно сидящим в одном нижнем белье и задумчиво потягивающим сигарету в процессе обдумывания событий последних дней.       Если честно и откровенно, Миранчук реально... немного подзаебал. Сначала сам фактически приходит в его руки, а потом начинается феерия - нытьё, шарахания, уйдиянетакая, хотя блять, он реально относится к нему гораздо лучше чем просто к какой-то безымянной пассии на одну ночь. И более того, помочь искренне хочет, а тот только огрызается и оскорбляет в ответ. Собственно по этой причине он никак и не ждёт увидеть на пороге квартиры вихрастую макушку, предварительно затушивая сигарету, натягивая домашние брюки, чтобы не пугать гипотетических соседей или каких-то забытых курьеров, и только тогда открывая дверь.       Антон ждет у двери совсем немного времени, но ему кажется, что ожидание длится целую вечность. Может, Феди все же дома нет? Или он не желает принимать гостей? А если не услышал? Миранчук только тянется к звонку, чтобы ткнуть в него еще разок на всякий случай, но Федя его опережает. Антон смотрит на мужчину побитым щенком и, не выдержав его взгляда, опускает голову. — Пустишь? — тихо интересуется он, пытаясь говорить ровно, но дрожь в голосе его выдаёт. Та отвратительная картинка все еще стоит перед глазами, и ему скулить хочется от досады, боли и обиды. Не то чтоб для него было большим секретом, что люди, состоящие в отношениях, периодически трахаются, но увидеть это воочию все равно было ударом. Да и как это вообще получилось? Буквально только что Лешка жаловался ему на жизнь и говорил, что Соню не любит даже, а уже спустя несколько минут вжимал в стенку свою спутницу. Антон промаргивается, чтобы согнать с глаз пелену, и вновь смотрит на Смолова в ожидании ответа.       Федя окидывает мальчишку скептичным взглядом с головы до пят, не до конца сразу веря своим глазам. Только он о нем думал, причём на этот раз не в самом лучшем ключе... и вот он - лёгок на помине, да ещё и какой-то странный, побитый, совсем какой-то жалкий, разве что губы не трясутся. Пезднуть что-то с издёвкой хочется прямо так, с порога... но Федя все же даёт небольшую фору - сначала молча делает шаг в сторону, пропуская мальчишку внутрь, и только потом приваливается спиной к захлопнутой двери, скрещивая руки на груди. - И что случилось? Мне казалось что ты всем видом показывал что я конченый мудак, ты бедная жертва моих домогательств и больше носу сюда не покажешь.       Антон, хлюпнув носом, шмыгает за дверь и замирает в прихожей, выслушивая ехидные высказывания хозяина квартиры. В момент на него обрушивается осознание: а нахуя он вообще сюда явился? Кто сказал, что Федя ему рад? Смолову наверняка только воспитание не позволяет выгнать сейчас мальчишку взашей, захлопнув дверь перед его носом. Да и... Привезти с собой что-то нужно было, наверное, чтобы не так стремно сейчас было топтаться на одном месте и виновато поглядывать на Федора. Но Антон, как обычно, обо всем этом не подумал - просто примчался, потому что сам этого захотел. Побоялся оставаться один. - Я не считаю тебя мудаком, - бубнит он, все же соизволив разуться. Он, в общем-то, Федю почти даже не винит ни в чем, а главный враг для него - это он сам. Но с Федей и правда некрасиво вышло в прошлые разы, да. - И не пользовался твоим алкогольным опьянением, не совращал тебя такого бедного несчастного невинного, да? - Смолов выдёргивает бровь и шумно фыркает, разворачиваясь и направляясь в сторону кухни-гостиной. Он не зовёт Антона за собой, но и не указывает на дверь, тонко намекая на то, что если тот признаёт свои косяки и желает продолжить общение - пусть идёт следом, а если сейчас опять включил свою обиженную целочку- то скатертью дорога, снова играть в мать-Терезу, психотерапевта, сексолога и психиатра в одном лице его откровенно подзаебало. О его эмоциях его вообще никто не спрашивает - ни о лично своих, ни обо всем том, что он думает и чувствует по поводу их интимных связей с младшим Миранчуком. - Ну я бы на тебя посмотрел в моем положении, - оправдывается мальчишка и, наскоро скинув с ног обувь, плетется следом. Он до сих пор не очень понимает, зачем вообще сюда явился, но отступать поздно - если он уйдет прямо сейчас, Федя точно примет его за редкостного долбоеба. И будет абсолютно прав! - Ладно, я тебя понял. Прости, - жалко выдавливает из себя он. Если Федор сейчас спросит, за что конкретно он извиняется, Антон ответить не сможет.       Он плюхается на многострадальный стул и сидит тихо, как бедный родственник, не решаясь больше привлекать к себе внимание. Ему хочется поделиться хоть с кем-нибудь своей болью, рассказать об увиденном, но слова комом застывают в горле. Может, Смолову и не надо ничего знать - пусть просто выебет в своем стиле, грубо и жестоко, чтобы Антон хотя бы на секунду отвлекся на боль физическую. - Когда я был в твоем положении, ты еще пешком под стол ходил. - огрызается себе под нос Смолов, отправляясь прямоходом на балкон - за своей вскрытой пачкой, зажигалкой и пепельницей, которая переезжает громким швырком на до боли привычную столешницу. Но больше... не торопится делать ничего. Ни переспрашивать за что эти брошенные извинения, которые явно скорее формальные чем искренние, потому что в глазах у мелкого действительно нет понимания и осознания, что тот делает не так. Ни подходить ближе, чтобы валить и трахать это побитое жизнью угрюмое нечто, скомочившееся на его барном стуле - ну уж нет, хватит, на него уже два раза смотрели исподлобья, пользуясь ситуацией чтобы перевести стрелки. То Федя совратил, то Федя споил, то Федя воспользовался... Нет. Если мелкий опять приехал трахаться, потому что посрался таки с Лёшей - пусть сам проявляет инициативу, чтобы к нему точно не было никаких претензий. Ну или рассказывает, что все таки произошло. Но и на это провоцировать Смолов не собирается - только молча подвигает пачку к младшему близнецу, как единственный намек, что хочешь - бери, кури, рассказывай. - Спасибо, - Антон принимает подачку и вставляет сигарету меж губ. Курит он редко и, честно говоря, не очень это умеет делать, но если это поможет ему расслабиться... С первой затяжки он закашливается предательски, но быстро берет себя в руки. - Мы поговорили с ним, если можно так сказать. Хотя это было дико странно. Я не понимаю, что с ним происходит. Он сначала говорил о том, что Соню не любит даже и вел себя знаешь... Очень странно. Ничего толком не объяснил и сбежал. А потом... Потом, - он затягивается вновь и пытается взять себя в руки. - Это какой-то пиздец. Меньше всего я хотел увидеть то, как они трахаются. Я не понимаю... Я просто... - он затихает. Ну и зачем он все это сказал? Феде какое до этого дело? Шутки про услуги психотерапевта были всего лишь шутками, а Миранчука явно понесло не в ту сторону. Он поднимает глаза на мужчину, ожидает его реакции, а сам завороженно смотрит на пухлые губы. Достаточно поцеловать его, и процесс будет запущен. Это хороший выход из положения. Это поможет ему расслабиться.       Смолов реально слушает - довольно внимательно, пока медленно и со вкусом раскуривает свою сигарету. И только бровь медленно ползёт вверх, в процессе выслушивания всего этого неожиданно прорвавшегося монолога. Лёша странно себя вёл, нервничал, говорил что не любит Соню, а потом побежал ее трахать? Нет, есть конечно, что прямо таки мучительно хочется уточнить для укрепления своих первоначальных мыслей, но первое что всплывает в голову - это то, что... возможно извращённые инцестные излияния младшего Миранчука отнюдь не односторонни. Иначе с чего говорить, нервничать, и потом бежать трахаться с нелюбимым человеком? И Федя таки, причмокнув губами, лениво тянет, окидывая мелкого взглядом. - Как именно он себя вёл? И ты что делал? И... ты ему куда смотрел, в глаза исключительно? - последнее звучит с очень красноречивой усмешкой. — Я не знаю, он... Был слишком нервный, как будто на грани отчаяния. Я его никогда, кажется, таким не видел. Я даже испугался за него. А потом.. Я как будто другого человека увидел. Ну, когда они с Соней... Он всего насколько минут назад совершенно другой был, — Антон пожимает плечами, потому что ему больше сказать нечего. Только следующий вопрос Смолова возмущает: — А куда я ему должен был смотреть? Он чуть ли не в истерике передо мной, а я что по-твоему должен делать? Дрочить на него? — он вспоминает детали этого разговора и смущается. — Ну он правда был после душа, в одном полотенце, я пару раз не удержался. Но какое это имеет значение вообще? Если он заметил что-то, то это... Это пиздец, — он едва ли за голову не хватается. Он ведь накрутит сейчас себя, навыдумывает всякого и будет загоняться еще больше.       Смолов еще больше расплывается в какой-то самодовольной ухмылке, потому что коротко брошенные фразы только больше намекают на его очень странные, но все более реальные подозрения. - То есть он был в душевой, в полотенце, ты на него насмотрелся, был весь из себя такой смущенный, красный, губы кусал, дышал тяжело - все по классике, а он нервничал, нервничал, рассказывал что не любит Соню, а потом побежал с разбегу и без всяких прелюдий трахать свою губастую? И вот тебя вообще ничего в этом всем рассказе не смущает, да? Ни в каком новом свете картина не предстает, не напоминает ничего, да? И на полотенце его ты конечно не смотрел, и все что с ним происходило тоже, да? — Да на что ты, блять, намекаешь? Заебал, прямо скажи, знаешь же, что я не особо умный, — хмурится Антон и тянется за новой сигаретой. Раз уж алкоголя сегодня нет, придётся использовать другие методы. Не то чтоб он стремится обкуриться до смерти, но вообще было бы, в общем, неплохо.       До Антона медленно, но верно доходит то, что пытается ему донести Смолов. Миранчук не сдерживает истерического смешка и аж закашливается. — Ты ебанутый? Мы не в каком-нибудь извращенном порно, — он мотает головой и смеется. Достаточно только представить, что у Лешки на него стояк, как его скручивает в новом приступе смеха. Как вообще можно было такое предположить? Лешка — он же не такой, он же правильный, мать твою, у него в голове подобных мыслей возникать просто не должно. - Ебать насмешил конечно, — выдыхает Антон уже спокойно.       Алкоголь так то есть, на самом деле, и более того - на той же полочке стоит, бочком своим черностеклянным манит. Только Федя сам в этот раз предлагать не торопится - хватило уже излияний на тему того что он тут спаивает и потом трахает безвольное тело, какой плохой и ужасный совратитель. - Ебанутый? Да отчего же. Просто картинку помню. Как один прекрасный симпатичный близнец увидел, как его брат целуется. Включил в себе драму-ламу о том как все плохо какой он бедный несчастный и к тому же еще неправильный извращенец и вообще вся жизнь кончена. И побежал...что делать? Трахаться? Ага. К собственному одноклубнику. Ну в смысле к человеку, который не откажет в таком способе излияния собственных эмоций. А теперь слышу другую картинку - как другой прекрасный и не менее симпатичный близнец нервничал, признавался в своей нелюбви к собственной девушке, мялся-жмялся, а потом резко бежит... что делать? Трахаться? Именно. К собственной девушке. Но в смысле к человеку, который ну никак не откажет в таком способе излияния...да да, собственных эмоций. И я еще ебанутый. Ну ну. - Федя ухмыляется и затягивается дымом на все легкие, выпуская его колечками куда-то в белоснежный натяжной потолок. - Да ну тебя, - отмахивается Миранчук. - Это какой-то бред. И к тебе я тогда не трахаться прибежал! Это все уже потом само получилось, - он фыркает. Как бы Феде так помягче намекнуть, что теперь он в целом не против повторить? Теперь даже пить для храбрости необязательно. Антон просто хочет забыться. - Федь, - он кусает нижнюю губу и поглядывает на мужчину умоляюще, надеясь, что тот, как и всегда, сделает первый шаг, не заставив Миранчука стесняться. Однако тот никаких шагов не делает, сидит, отсвечивая своим самодовольством и спокойствием. И вот что в такой ситуации предпринимать? Антон медлит еще пару минут, молчит, собираясь с силами, а потом берет новую сигарету, затягивается и подается вперед, выдыхая струйку дыма прямо мужчине в губы. Он чувствует себя каким-то придурком редкостным, наверняка Смол, наблюдая за его жалкими попытками, ржет в себя, но Антон упорно не отступает, зажмуривается и клюет его в губы неуклюже, не отстраняясь. Ожидает.       Это все выглядит так, как будто Антону 13. Федя так удачно вывозил на себе эти заходы - можно просто расслабиться, сложить лапки, получать удовольствие, а потом в конце концов на утро ещё и обвинить во всех грехах и сделать гнусным совратителем. А теперь вся реальность всплывает на поверхность - и хочется, и колется, и нулевая инициатива в ответ заставляет вести себя как школьница, хотя Федя над этим и не думает ржать - скорее самодовольно ухмыляется, получая охуенную моральную компенсацию за оскорбления этих... утр. И что-то вроде фетиша от этой невинности мальчишки, который даже кажется выглядеть начинает лет на семь младше.       Он не отвечает на поцелуй слишком инициативно, чтобы не дай бог не перетянуть на себя одеяло. Только, считай, успевает лизнуть губы в момент этого «клевка»... и продолжает смотреть, в глаза, почти серьезно и очень пристально. - И... чего ты хочешь? - Ну Федь, - Антон заливается ярким румянцем и жмурится. Смолов же, сука, все понимает, более того, сам наверняка хочет, так чего тогда вредничает так? Антону и так неловко! Что ж, он сам напросился. Антон набирается смелости и, схватив его за затылок, пытается проявить инициативу, углубить поцелуй. Если и это не сработает, Миранчук прямо тут умрет от стыда. Он тычется в чужие пухлые губы, вылизывает их, кончиком языка юрко проскальзывая внутрь, волосы на затылке мужчины ерошит и, потеряв запал, все же отстраняется немного, дышит тяжело и все так же прячет взгляд. Может, Федя и не хочет ничего, издевается просто, а Антон сейчас своими действиями только позорит себя. Расстроившись, он уже было собирается отсесть обратно и проклясть самого себя до конца жизни за содеянное. Какой же он все-таки придурок.       Только реакция Смолова весьма красноречива - идеально для того, чтобы мелкий понимал, что тот нихрена не прикалывается, и при этом просто мстит, издевается, что угодно, но не прикалывается и выставлять его за дверь как малолетнего придурка который нахуй здесь не сдался не собирается. Он вполне себе полноценно отвечает на поцелуй - глубокий, влажный, пошлый - это уже он немного не удерживается в своих изысканиях, и когда мелкий отстраняется и тяжело дышит, ему в пах вполне себе уверенно упирается полностью вставший член нападающего. Но тот действительно с этим не делает ровным счетом ничего. Терпит собственный стояк с каменным лицом и совсем легкой ухмылкой и смотрит в глаза Миранчука. - Если ты что-то хочешь - скажи. — Ну ты и гаденыш, — Антон улыбается даже. Это, наверное, нервное. Почувствовав уверенный стояк мужчины, он подумывает отступить, чтобы помучить Смолова в ответ. Ну а что! Придется ему самостоятельно разбираться с этой проблемой. И раз ему так нравится ждать, когда Миранчук прогнется... Пускай тогда разочаруется. И Антон бы, действительно, отступил, если бы не одна проблема поважнее Фединого стояка: свой собственный, блять, стояк. Он с ним, конечно, тоже может расправиться сам, но он не для этого примчал сюда, а не к себе домой, под горячий расслабляющий душ и коллекцию похотливых мыслишек о близнеце. Значит, отступать уже как-то глупо. Нужно же доводить дела до конца, да? — Ну Федь! — немного поломавшись, Антон все-таки сдается. Поднимает череду белых флагов. — Ну хорош уже. Я тебя хочу.       А Федя только скептично фыркает в ответ, и снова взглядом скользким, пошлым, горячим его обводит с головы до ног, полностью игнорируя пачкающий смазкой нижнее белье собственный стояк. Это было бы слишком просто. «Я тебя хочу» это он вон на улицу выйти может и сказать любому встречному - слишком мягко, легко, и нейтрально. Он хочет конкретики. Грязной, пошлой, чтобы тот полностью трезвым разумом прочувствовал все, зачем пришёл и сформулировал свои реальные желания и фантазии, не перекладывая их на другого. Но и подать пример, в целом, он не чурается, плотоядно обводя языком обветренные, пропитанные никотином губы: - А я хочу конкретики. А ещё хочу твой рот на своём члене. Договоримся?       Антон сейчас готов согласиться на что угодно. Даже неумело заглатывать член по самые яйца, разбрызгивая вокруг сопли и слюни, не так стремно, как восстанавливать в голове случайно увиденные картинки, травмирующие психику. Поэтому Миранчук с невиданным ранее энтузиазмом сползает на колени и облизывается, мысленно умоляя себя не бояться. Ничего страшного в этом нет. Федин член уже много где побывал, включая Антошину задницу. Да и во рту, кажется, однажды гостил, хотя тогда мальчишка был пьян и не особо это помнит. Может, это не так уж и мерзко на самом деле?       Как только колени соприкасаются с полом, он начинает в этом сомневаться. В смысле не мерзко? Раньше он и мысли допустить не мог о том, что когда-то ему придется отсасывать мужикам. Исключение, конечно, Лешка - того Антон заласкал бы до смерти, но старшенький кажется Миранчуку каким-то идеалом, божественным созданием, поэтому речи о неприязни идти не могло. Но сейчас-то речь идет не о каком-нибудь боге, а о Феде Смолове и его члене! А это совсем другой разговор!       Вот тут Федя едва не выговаривает вслух... или даже все же неслышно, одними губами выдаёт эмоциональное «Охуеть», потому что он на полном серьезе не ожидал что мелкий согласится так сразу, без ломаний, сомнений и торгов. Но стояк по-прежнему каменный, и вот уж его долго просить точно не нужно - он сам не замечает, как успевает стащить с себя нижнее белье и куда оно улетает, но в следующее мгновение член сам касается пухлых губ близнеца, которые явно неуверенно подрагивают, но в целом все равно настроены вполне решительно. - Ну... не стесняйся, в этом нет ничего такого... - звучит как-то даже слишком мягко, нежно что ли - вопреки общему настрою, но это вполне достойная поддержка с учетом внезапной отзывчивости стеснительного мальчишки.       Когда крупная головка утыкается в губы, Антон едва ли снова не впадает в панику. Он рассматривает ее вблизи, прикидывая, тошнит его от отвращения или нет. Как ни странно, пока это невыносимо противным не кажется. Да и член у Феди, ну.. Симпатичный такой. Настолько, насколько вообще возможно члену быть симпатичным. Ровный, в меру длинный, увитый венами. Наверное, в этом можно даже долю эстетики отыскать. Он вздыхает и на пробу проводит по головке языком. Все еще не мерзко до одури, просто немного странно. Антон поднимает взгляд на секунду, чтобы посмотреть на мужчину и удостовериться, что он все делает правильно.       С такого ракурса член кажется еще больше, и Миранчук уверен — он не влезет ему в рот даже наполовину. Дай бог головка только и поместится. Он обхватывает ее губами и нерешительно вбирает в рот, надеясь, что Федя не сорвется на бешеный темп, дав мальчишке привыкнуть, освоиться.       А с чего бы это вообще было бы противно? Федя однако не бомж с помойки, душ посещает регулярно, поэтому везде, в том числе и там пахнет исключительно чистотой и тонким терпковатым, вполне себе сексуальным ароматом своих духов. А кожа там вообще очень тактильно приятная- тёплая, бархатистая, нежная, и все это стоит ощутить и прочувствовать самостоятельно, чтобы изменить своё отношение к таким... унизительным на первый взгляд ласкам. И самое главное, и самое приятное во всем этом процессе - реакция. Если говорить именно о полноценном минете, а не о грубом трахе в глотку, это уже из более сложных удовольствий и об этом, пожалуй, попозже. А вот первым Смолов даёт насладиться полностью - отпускает себя от и до, вообще не думая сдерживать ни одного звука, чтобы мелкий ощутил... всю доминирующую сторону такого вроде бы униженного положения. И без капли смущения, расслабившись до последней фаланги мизинчика, отзывается стоном на каждое прикосновение губ - едва слышным на плавное скольжение, более громким - на плотное сжатие, немного надрывным - когда тот касается головки языком.       Антон удивленно вскидывает брови, тем не менее, не выпуская горячий член изо рта. Феде что, так сильно нравятся эти нелепые попытки доставить удовольствие? Может, у Миранчука получается?.. Он воодушевляется и пробует даже взять глубже, хотя у него не получается. Он закашливается и отстраняется на секунду, чтобы дать себе отдохнуть. Кто ж знал, что это так сложно. Еще ведь и зубы прятать приходится, чтобы ненароком не откусить чего. Но в целом Антону действительно удаётся сделать мужчине приятно, и это неожиданно даже радует. Ему все еще неловко, но жить с этим можно. По крайней мере, не так уж это и унизительно.       Но Федя не паясничает - это действительно приятно. Нет, Миранчук определенно за тридцать секунд не вырабатывает высасывающие мозг через член техники заправских блядей, но здесь и весь цимес в другом - в том как дрожат его ресницы, когда он пытается не подавиться, еще не зная и не понимая как правильно вытянуть шею, чтобы безболезненно во всех смыслах взять глубже, как судорожно глотка сжимает головку, когда он пытается сдержать подкатывающие приступы тошноты, без лишнего на то подстегивания пытаясь протолкнуть ее в горло, как не знает куда деть руки, то обхватывая ими Федины бедра, то как-то пытаясь неловко сжать яички, как видимо кто-то когда-то делал ему самому...ну или он видел в каком-нибудь порно, и вот именно вся эта невинность, неуверенность и при этом искренние попытки доставить удовольствие вырывают все более и более громкие и откровенные стоны у Смолова, который то и дело срывается, закрывая глаза, хотя мучительно хочет видеть каждое движение мелкого.       Антон, словно старательный ребёнок, которого наконец похвалили, с новыми силами берется за дело, пытается приноровиться, лижет, гладит, заглатывает, жмурясь, и вслушивается в каждый стон мужчины. Быть трезвым в процессе столь сомнительного развлечения странно, но Антону нравится осознавать, что он стоит сейчас на коленях перед Смоловым по своему собственному желанию, и никто не совращает его пьяное тело. Да и в глотку член никто не засовывает, грубо держа за волосы, что не в стиле Федора совершенно. И он, обнаглев, отстраняется, сжимая член у основания, и поглядывает на мужчину снизу вверх с ухмылкой. — Твоя очередь, типа, делать что-то. Пробная версия отсоса закончилась.       Это немного выбивает из колеи той пелены сладкого наслаждения, которой кроет нападающего от всех этих мягких, не очень уверенных, но оттого не менее приятных действий. Смолов резко распахивает глаза и в первую секунду слегка осоловело косится на мальчишку сверху вниз... но почти сразу же зрачки начинают нехорошо, недобро, в его лучшем стиле сужаться. Кто бы сомневался, что маленький щенок начнёт смелеть сразу, как только потеряет из виду свою тапку, которой он обычно получает хороших пиздюлей. И буквально в следующее мгновение пальцы Смолова смыкаются на его подбородке, до боли сжимая нижнюю челюсть. - Моя очередь, говоришь, делать? Ты сам это сказал, заметь... - и член, сразу, не дожидаясь каких то других координально отличающихся действий, толкается между приоткрытых губ, одним движением вталкиваясь до самого основания, до упершихся в подбородок яичек.       Антон тут же жалеет, что вообще полез в это дело. Федор его не жалеет больше — это стало понятно еще тогда, когда его пальцы жёстко сомкнулись на подбородке. Миранчук оказывается к этому не готов. Ему в глотку теперь уже настойчиво вбивается крепкий член, провоцируя рвотные позывы и слезы в глазах, слюни струятся по подбородку и капают на пол, но это не так уж и плохо: своими действиями Смолов напрочь выбивает из него все мысли. Теперь уже некогда думать о невзаимных чувствах — Антону приходится заботиться о том, чтобы не подавиться и не захлебнуться своими слюнями. Это неправильно, грязно, первобытно, но он же за этим сюда и явился, верно? Он отстраняется через силу, тяжело дышит и откашливается, пытаясь прийти в себя.       - Заметь, это ты просил. Это не моя инициатива. - фыркает Смолов, который реально не планировал таким образом измываться над мальчишкой, по крайней мере сегодня, но тот сам откровенно провоцировал своим острым языком, которым в прямом смысле слова и приходилось расплачиваться. А Федя уже вошёл во вкус - теперь не остановить. В этом реально есть что-то животное, убийственно, до скручивавшегося в животе узла сексуальное - это самое хлюпание, пошлые влажные звуки, с которыми член булькает где-то в глотке захлебывающегося слюной мальчишки, бегущие из глаз слёзы, текущая по подбородку смазка - тут только остаётся вовремя себя тормознуть, чтобы не кончить прямо сейчас ему в глотку - это будет слишком быстро и просто.       Антон сопротивляться даже не думает. В конце концов, он и правда напросился. Долго напрашивался. Да и приноровился он уже, вроде как, не так уж и сложно все это оказалось. Только обидно немножко, что с ним обходятся вот так, пользуют грубо, не обращая внимания на залитое слюнями, соплями и слезами лицо. Но это стерпеть можно - только этого он, по сути, и достоин. Никто его любить не будет, никому он такой даром не нужен, ну хоть удовольствие кому-то доставит.       Собственный член ноет и требует ласки, и Миранчук засовывает руку в трусы, самозабвенно надрачивая себе, пока его рот унизительно трахают. И как он до такого докатился?... У него встал на такое обращение к себе? Нет, ну он точно конченый извращенец.       Но на это все как раз обращают внимание. Обращают настолько, что в итоге Федя едва успевает дёрнуть мелкого за волосы и буквально снять рот со своего члена, потому что яйца уже поджимаются, посылая предоргазменную судорогу по всем органам ниже пупка. И к слову - Смолов прекрасно видит, как каменно стоит член, зажатый в кулаке младшего, и удовлетворенно хмыкает - его уроки определённо не проходят даром. Даже не уроки, а... дрессура? Но тем не менее, где-то на глубоко подсознательном уровне Миранчук сам получает удовольствие от происходящего, и это вишенка на торте. Но одним трахом в рот Смолов явно не собирается ограничиваться, поэтому слегка отталкивает плечи близнеца от себя и плотоядно облизывается, сверкая взглядом сверху вниз. - Раком. Ко мне спиной. Быстро.       Антон ослушаться не смеет - есть в этом голосе нечто, что заставляет безропотно подчиниться. Он спешно вытирает запястьем лицо, только сильнее размазывая по щекам слюни и слезы, но приказ выполняет, принимая нужное положение тела. Становится волнительно: Федя же не собирается с разбегу вторгаться в него сейчас? Он ведь подготовит, растянет, да? Мальчишка журится, стараясь об этом не думать. У Смолова опыта побольше, и ему, наверное, можно доверять. В конце концов, не в первый раз это происходит, да и задница многострадальная уже ко всему привыкла. Плюс ко всему стоит так, что хоть гвозди членом заколачивай. Пусть Федя делает с ним, что вздумается, главное, чтобы поскорее дал кончить, иначе Антон скопытится прямо здесь и сейчас.       Естественно, Федя подготовит. Он любитель грубого секса, а не садист и маньяк. И прекрасно понимает, что такие вещи допустимы разве что во время секс марафона, когда вы трахаетесь каждый день по пять раз подряд, и то не в первый заход. Но кто сказал, как именно он это будет делать? - Руки. - звучит следующая команда, которую мелкий понимает не сразу, но Смолов терпеливо ждёт, пока тот поймёт, что нужно уткнуться лбом и протянуть ладони назад, вытягивая их вдоль тела. А дальше он даже особо не командует - молчаливо кладёт одну руку на ягодицу, оттягивая ее в сторону, а вторую направляет четко между них. А ещё через пару мгновений раздаётся глухой стук какого-то ящичка, и на эти самые пальцы льётся что-то прохладное и недвусмысленно скользкое.       Антон еле сдерживается, чтобы не потянуться снова к своему члену. Федя ведь этому не обрадуется, а каков он в гневе, Миранчук проверять не хочет, особенно сейчас, когда его задница находится непосредственно в зоне риска. Поэтому он всеми силами старается удержать руки на месте, впивается зубами в подушку, ожидая. Ну почему Смолов так медлит?       Его собственные пальцы, растягивающие колечко мышц, наконец, вынуждают Антона приглушенно застонать и выгнуться до хруста. Мгновение — и он вновь утыкается носом в подушку, хнычет тихонько, подмахивая навстречу себе. Этого он и хотел, за этим он и приехал. В третий раз ему почти не больно, да и подушечки пальцев умело давят на простату, заставляя яйца поджиматься. Как же хорошо. — Пожалуйста.. — пальцы, однако, быстро надоедают. Мальчишка хочет большего, и его бесит, что Федор вообще не торопится. Однако он не в том положении, чтобы командовать. Остается только умолять.       А Федя никуда не торопится. По прежнему. Раздевается до конца со вкусом, толком и расстановкой, с полным моральным и физическим удовлетворением наблюдая за тем, как в заднице Миранчука исчезают его собственные пальцы. Он даже отходит ненадолго - но только для того, чтобы в руках что-то звякнуло. Очень знакомо для мелкого звякнуло металлическим язычком по такой же стальной петле. Он коротко щёлкает пальцами по той руке, что растягивает тугие мышцы, намекая что этого достаточно, и снова указывает тихим, хриплым и безумно сексуальным голосом: - Раскрой себя. Для меня. Хочу видеть.       Антон жмурится и, вытащив пальцы, цепляется ими за ягодицы, оттягивая в стороны. Как же это унизительно. Он ожидает неизвестно чего, надеясь, что Федя просто вставит ему и не будет придумывать никаких других извращений. Но ремень позвякивает в чужих татуированных руках очень неоднозначно, и Миранчук решается тихонько попросить уже что-то сделать с ним. — Ну давай уже, — бормочет он, заливаясь румянцем, и, проезжаясь ногтями по собственным ягодицам, утыкается носом в подушку. Сейчас он в принципе согласен и на пару ударов ремнем, ведь в прошлый раз ему даже понравилось. Да и Федя черту дозволенного не переступит, Антон почему-то в этом уверен. Смол успел уже зарекомендовать себя как неплохого во всех смыслах любовника.       От представшей картины член подскакивает с новой силой, буквально упираясь головой в пупок. Это.. слишком сильно. Когда гордый и не менее эффективный хавбек сборной России и ведущего Московского клуба стоит на коленях, лбом в пол, сам раздвигает ягодицы, раскрываясь настолько пошло, откровенно, что все тело окатывает душем из мурашек... это реально мощно.       Смазка снова капает на бледно молочные ягодицы - но на этот раз лишь потому, что Федя смазывает себя, прежде чем без рук, все ещё сжимающих кожаную ленту, скользнуть членом в слегка растянутое, подготовленное и невыносимо желанно пульсирующее нутро. Медленно, со вкусом, миллиметр за миллиметром, и даже со сцепленными зубами тормозя в конце, чтобы не сразу начинать двигаться, а все же дать привыкнуть ещё не слишком опытному мальчишке. Но - снова не без указаний, коротких но вполне внятных. - Считай. Вслух.       Когда в Антона проникает наконец нечто большее, чем собственные пальцы, он крупно вздрагивает всем телом и подается навстречу, чтобы не растягивать этот процесс надолго. А то Федя определенно спешить не любит, смакует, растягивает каждое мгновение, проведенное с мальчишкой, а Миранчуку побыстрее бы все закончить уже и уснуть удовлетворенно. Хотя со Смоловым он о таком мечтать не может.       До Антона не сразу доходит, что мужчина, кажется, говорит ему что-то. Требует что-то считать. А? Что? Кажется, он упустил что-то важное, и едва ли Федя сможет так просто простить ему это. Тем не менее, Антон осмеливается приподняться на пусть и тонких, но, тем не менее, натренированных руках, и переспросить. - А?       Ещё бы Федя не растягивал и не смаковал. Во-первых, он не хочет повредить мальчишку, которому буквально чуть ли не завтра снова на тренировку, а во-вторых... черт его знает, когда снова представится такая возможность. Конечно он делает все, чтобы породить в младшем Миранчуке... может даже какую-то форму зависимости от происходящего, но их отношения по прежнему не похожи... ни на отношения слбствннно, ни на какую-то форму хотя бы дружеского, но регулярного и постоянного секса. Поэтому, как говорится, каждый раз - как последний. И удовольствие - сполна и через край во всех отношениях. Как сейчас, когда ремень со звонким щелчком опускается на кожу четко вдоль позвоночника, всего парой сантиметров левее, и в это же самое мгновение головка его члена в один толчок упирается, по старой памяти, точно в самое нужное место. - Это - раз.       Антона аж передергивает всего, он бессознательно стонет в голос и тут же зажимает рот рукой, не захотев быть слишком громким. Как же, блять, хорошо! Первая полоса, оставленная на спине, жжет и покалывает, но Миранчуку мало — он ждёт следующих ударов. И дожидается. — Д-два, — негромко выстанывает он, снова крупной дрожью вздрогнув. Член внутри двигается умело и уверенно, попадая по одной и той же точке. Антон себя забывает от извращенного удовольствия. — Три! — уже громче говорит он, сорвавшись на крик, потому что третий удар уже больнее, ощутимее других. Все мысли ожидаемо из головы пропадают. Антон так и хотел.       Он сам насаживается на чужой член, продолжает считать удары сиплым от крика голосом, закатывает глаза, когда мужчина входит в него по самые яйца. Он, кажется, самого себя не помнит.       А Смолов непреклонен - вслушивается в каждый вскрик, в каждый отсчёт, намеренно сочетая ложащиеся на кожу пылающие алым следы с наиболее сильными, наиболее мощными и при этом четко попадающими в цель толчками. Спина близнеца уже пылает почти полностью, расписанная как крестики нолики - вдоль, поперёк и крест накрест, пока Федя наконец не слышит заветное «Одиннадцать!» и лишь тогда отбрасывает с громким звонким стуком пряжки кожаное орудие невыносимо приятной экзекуции и наконец срывается на темп, от которого у самого из груди вырываются лишь беспорядочные хрипы, вскрики, а перед глазами встаёт пелена, не отпускающая до самого пикового момента.       Антон спины своей уже не чувствует, кажется. Он скулит под мужчиной, подмахивая его и без того яростным толчкам, и ему так сильно хочется наконец кончить, что даже больно. Однако руками он себя трогать не решается, хотя и проезжается пару раз ладонью по члену — правила тут устанавливает не он, и если никто не разрешил ему ласкать себя, значит, не время. Но касаться себя и не нужно, оказывается — когда наслаждение достигает своего пика, Антон кончает без рук, сотрясшись в сильнейшем в его жизни оргазме. Он с ума буквально сходит, воет протяжно, когда белесые капли пачкают пол, и обмякает бессильно, позволяя Федору продолжать неистово вбиваться в его ослабевшее тело. Это какой-то пиздец — бегущей строкой вертится у парня в голове.       И этого достаточно для того, чтобы перехлестнуть через эту грань - почувствовать как судорожно сжимаются мышцы близнеца, как он изгибается всем телом, кажется, до хруста позвонков, и скулит, кричит, хрипит так, что сегодня никто из его соседей не засомневается в успешности его вечера. А руки при этом... руки то, как говорится, вот они. И осознание того, что на третий раз мальчишка умудряется кончить без рук, что не получается на протяжении всей жизни больше чем у половины заядлых... гомосексуалов, это...это слишком. Вот настолько, что он буквально взревает вместе с бьющимся под ним в судорогах Миранчуком и кончает - долго, почти мучительно, до искр из глаз и снова - глубоко глубоко внутри него.       Антон, тяжело дыша, смотрит через плечо и неловко улыбается — пелена с глаз спала, и теперь ему как-то неловко лежать под Федором в таком состоянии. Конечно, то, что он трезв, сыграло определённую роль — теперь он отдаёт себе отчет в том, что происходит, истерить, кричать и топать ногами уже не хочется. В конце концов, он сам всего этого хотел. — Я пойду в душ, — бормочет он, выползая из-под мужчины. Даже в щеку неловко его клюет, хотя тут же об этом жалеет — это определённо было лишним. Он просто поддался эмоциям, чего делать не стоило. А вот вымыть сперму из задницы очень даже стоит, чем он и собирается заняться.       Вода жжет чувствительную кожу спины, от чего Антон жмурится и шипит еле слышно, уворачиваясь от струи. Веки предательски слипаются: он надеется, что Федя не выгонит его на улицу и даст переночевать, потому что до дома он точно не доберётся сам.       А вот у Феди прям...что-то екает. Внезапно. Хотя казалось бы, такая мелочь - какой-то совсем смазанный, едва ощутимый клевок в щеку. А в итоге в ванной уже шумит вода, а он внезапно ловит себя на том что тупо уже минуты три сидит и почесывает щеку в том самом месте, где ее коснулись губы мелкого. Вот так. Совсем как какой-то ебаный малолетка. Хотя... что уж тут блять терять - Миранчук вон вообще сам приходит, штаны снимает и подставляет задницу так, что кончает без рук. А он не может себе позволить немного слабостей? Пусть даже и касающихся больше не тела, а той, запретной части души, которую последнее (достаточно долгое) время лучше вообще не трогать...А впрочем, черт с ним. И Смолов поднимается на все еще ватные ноги, и буквально через минуту оказывается все в той же своей ванной. Позади Антона. С руками, обвивающими его живот, губами, прижимающимися к его загривку, лбом, уткнувшимся в затылок и как-то очень... глубоко не то просто душевно, не то даже как-то болезненно прикрытыми глазами.       Антон вздрагивает, почувствовав на себе чужие руки и горячее дыхание куда-то в шею. Федя что, готов ко второму заходу? Не то чтоб у мальчишки есть на это силы, но если Смол так хочет...       Однако тот ничего не делает. Не хватает за задницу, не трется стояком о ягодицы, не прижимает к стене в попытке овладеть снова. Просто стоит позади, обняв за живот. Миранчук, напрягшись, ждёт чего-то, пытается догадаться, что же там в Фединой голове происходит. И он обернулся бы в кольце сильных рук, да только щеки предательским румянцем залиты, и демонстрировать его не хочется.       В объятиях у мужчины неожиданно тепло и спокойно. Приятно даже. У Антона чувств к Федору никаких нет совершенно, его сердце один лишь брат целиком занимает, но пообниматься после секса он никогда не против. Он осторожно кладет ладонь поверх Фединых пальцев и улыбается кончиками губ.       И пусть это мгновение какой-то легкой моральной слабости, за которое возможно Смолу будет потом стыдно перед самим собой не меньше чем Миранчуку, по крайней мере в первые два утра, но похуй. Пока никто не спугнул эту совсем... совсем иную в отличие от нескольких странных дней атмосферу. Федя чуть раздвигает пальцы, переплетая их с тонкими, длинными, накрывшими его ладони поверх, и просто горячо дышит в угол шеи и плеча, едва ощутимо касаясь легкой пульсации кончиком носа.       От него даже пахнет как-то... это не описать словами, но смесь ароматов секса, пота, дыма его собственных сигарет, немного - его собственных духов, геля для душа, она такая... что на секунду, где-то на самых глубинах подсознания все же хочется возненавидеть Лешу. Просто за то, что это все так близко... и так недосягаемо. И с этим фактом можно даже не пытаться спорить - если человек принял в себе, высказал вслух и осознал чувство до боли и крайнего осуждения неправильное, то это гораздо сильнее чем то, что он может предложить.       Антон стоит неподвижно еще пару минут, после чего решается пошевелиться. Поведение мужчины смущает его: он привык видеть Федора страстным любовником или же саркастичным ублюдком, но ожидать от него вот такого он никак не мог. И пора бы заканчивать с этими неловкостями. — Я уже всё, — сообщает он и мягко выскальзывает из некрепких объятий. — Постелешь мне на диване потом, ладно? — ну не предлагать же ему спать в одной постели. Даже несмотря на то, что они, вообще-то, трахались еще минут десять назад, спать Антону будет комфортнее в другой комнате. Он быстро надевает халат и ужом выскальзывает за дверь, тихонько прикрыв ее за собой.       Смолов нехотя опускает руки, выпуская опять зажавшегося, хоть в этот раз и молчащего, вопреки привычному огрызанию с переводом стрелок на него, такого мудака. Он так же молча провожает его взглядом, ничего не отвечая на короткий и совершенно нелогичный выпад - только воду переводит в крайнее положение, замирая под ледяными струями с шипением сквозь зубы - это почти болезненно неприятно, но очень отрезвляет все те мысли, или даже ощущения, которые бродят в теле, в подсознании последние минуты. Правда вот это "постелить на диване".... это уже реально ни в какие ворота. Он бы еще руку ему благодарно пожал после оргазма - Федя сам не лезет особо к нему в душу, но спать порознь, на неудобном диване после практически ставшим регулярного секса - ну это уже бред какой-то. Особенно с учетом что в конце концов у Смолова в спальне полноценный двухметровый ...аэродром, на котором на раз два можно друг друга потерять. Так что он игнорирует эти ребяческие глупости, растирает заледеневшую, побелевшую от душа кожу махровым полотенцем, влезает в первое попавшееся чистое нижнее белье и кивает сидящему болванчиком на пресловутом диване близнецу, подзывая за собой в сторону спальни. - Пойдем.       Антон послушно следует за мужчиной, решив, что тот просто хочет выдать ему чистый комплект постельного белья, но все его надежды оказываются тщетны - судя по тому, как невозмутимо тот заваливается на постель, никакого белья Миранчук сегодня не получит. Значит, придется спать прямо здесь, в одной кровати с Федором. Не то чтоб Антону так сильно этого не хочется, просто... А что просто? После всего, что было между ними, стесняться уже нечего.       Антон аккуратно опускается рядом и долго лежит на самом краю кровати, чтобы не соприкасаться со Смоловым. Усталость быстро берет над ним верх, и он, не тратя, как обычно это бывает, времени на мучительные размышления, засыпает. Не контролируя себя во сне, он все же пододвигается к мужчине поближе и даже обнимает его поперек живота, как привык обнимать подушку одинокими ночами.       Федя собственно и не планирует домогаться - укладывается на свою половину кровати, приглашающе приоткидывая край одеяла с противоположной. Хочется чисто машинально откинуть руку, пустить под крыло, уснуть с этой приятной тяжестью на плече и путающимися где-то под носом кудряшками, но... но Смолов место себе знает, и засыпает чинно-мирно на спине солдатиком. Лишь ночью все эти машинальные тактильности берут свое - потому что нападающий обнаруживает себя приобнимающим мальчишку за талию, а его самого - спящим у себя на груди с закинутой на живот рукой, в тот момент, когда у него звонит мобильный. И судя по тому, что на часах четыре часа утра, а на экране - "Лёшка"... нет, может конечно тот и нажрался и захотел поболтать по душам, но отчего-то Федя с первого взгляда чувствует что-то очень неладное.