Selfdestruction

      Антон всю ночь спит спокойно, продолжая обнимать мужчину за талию. Привыкший к тревожным снам, он наконец отдыхает полноценно, не ворочаясь от того, что ему жарко или холодно или что подушка лежит под его головой как-то не так. Да еще и Федор мягкий, теплый. Антону комфортно до безумия.       Когда его собственный телефон дает о себе знать, Антон не сразу понимает, что происходит — слишком крепко он спал. Он приподнимается на локтях, жмурится, как слепой котенок, и мысленно проклинает того человека, который потревожил их сон. Наверняка какой-нибудь мегафон или банк звонит, им не зазорно напомнить о себе посреди ночи. Он берет в руки телефон и сквозь зажмуренные веки читает имя входящего.       Леша? Почему он ему звонит? Антон знает своего брата слишком хорошо, чтобы подумать, что тот накидался и названивает ему теперь почем зря. Просто так старшенький бы не позвонил. Значит, что-то случилось. Антон не на шутку тревожится. — Да, Лех? — голос хриплый спросонья. Антон ожидает ответа и косится на Смолова, безмолвно пожимает плечами.       Но Федя только понимающе кивает и машет рукой - свободной, не той которая спрятана где-то под тушкой все еще полулежащего на его плече близнеца, мол - все в порядке, даже если просто попиздеть, болтай. Хотя сам к несчастью почти уверен - не попиздеть. И краем глаза незаметно в выражение лица мелкого вглядывается и в едва различимый вот-такой-же-как-у-Антона голос на том конце связи вслушивается.       А в трубке какое-то время стоит тишина. Будто там собираются с мыслями, не зная что сказать. А потом начинают. И Лёшкин голос реально не узнать - потому что он настолько...пустой, хриплый, какой-то...мертвый, что ли, что, наверное, если бы не определитель - Тоха мог бы и не узнать собственного брата. - Тох... Тош... мама... - в трубке слышится какой-то шорох, шмыгание, снова шорох. - ...все...       Антон даже проверяет, точно ли идет звонок, потому что брат подозрительно долго молчит, только непонятное едва различимое шуршание слышно в трубке. С каждой секундой где-то в животе внутренности сворачиваются в узел, предчувствуя что-то нехорошее. Антон очень надеется, что брат сейчас скажет, что набрал его случайно, и отключится, а младший Миранчук отправится спать дальше, но все идёт не по плану. — Чего? — не проснувшийся до конца мозг не сразу принимает услышанную информацию. — Чего всё? Лех! — осознание вдруг оглушает его, и телефон едва не выпадает из ослабевшей руки. Это что, какая-то шутка? К сожалению, нет, на такую тему весь из себя правильный братик шутить бы не стал. — Мне подъехать? — хрипит он, покрепче сжимая мобильник. Голос, как ни странно, не дрожит, и даже глаза сухие, но это только пока. Антону нужно время, чтобы принять услышанное окончательно. - Просто....- а вот на том конце провода голос дрожит так, что кажется, будто связь гуляет и прерывается, но это... к сожалению это не с ней проблемы. - Просто... уснула... и не проснулась... сердце...       Шум в трубке усиливается - теперь в нем даже вполне различимы не просто шмыгания носом, а самые натуральные всхлипы. Это Антон ещё ничего не понял, не осознал, спит одним глазом, а Лёха то в самом эпицентре событий. - Приезжай... пожалуйста... я у неё сейчас...       А Смолов все понимает. По одному остекленевшему взгляду младшего Миранчука и довольно отчётливо слышимым всхлипам в трубке от старшего. И садится в кровати как по команде - сон снимает как рукой, и он молча поднимается к шкафу с одеждой - потому что за руль он сейчас Антону точно не позволит сесть.       Антон опускает руку с телефоном и продолжает сидеть, глядя куда-то в стену. Осознание приходит не сразу — ему требуется минуты три на то, чтобы понять наконец, что это не глупая шутка и не затянувшийся страшный сон, его мамы больше нет. Еще пару дней назад они говорили по телефону, Антон, кажется, обещал приехать в гости еще, но не успел.       Когда он, наконец, понимает это, слезы даже не текут по щекам, а брызгают из глаз буквально, как у какого-то грустного клоуна. Он не обращает никакого внимания на Смолова, что находится рядом, будто его и нет на самом деле в этой комнате. Все это просто в голове укладываться не хочет. Теперь все проблемы кажутся такими несущественными по сравнению с таким горем.       Нужно собраться и ехать, но Антон не может сдвинуться с места. Хочется закутаться в одеяло и уснуть, а утром узнать от Федора, что никаких звонков ночью не поступало, и все это мальчишке просто приснилось. Но Лешка ждет его, Лешка, такой же убитый горем, как и сам Антон, и младший просто обязан брата поддержать.       И Федя пытается сделать все, что в его силах. Просто достает стакан, и даже не вискарь - водку, что стоит в холодильнике на какой-то совсем черный день, наливает сходу грамм сто - меньше нет смысла, для такой ситуации это все равно что понюхать, и насильно всовывает в скрюченные, будто сведенные судорогой и в миг побелевшие пальцы. А потом просто обнимает за плечи, пока мелкий справляется со стаканом - без ни дай бог каких-то подтекстов, крепко, до хруста костей. А еще минут через пять забирает бессмысленную стекляшку и начинает собирать разбросанную по кухне после бурного вечера одежду близнеца, чтобы присесть рядом и начать одевать - совсем как в детстве родители одевают детишек, по одному рукаву, по одной штанине. Бутылка к слову тоже отправляется в сторону прихожей - на всякий случай, мало ли по дороге пригодится.       Антон не сразу понимает, что Фёдор предлагает ему именно выпить — он думает, что в стакане вода, поэтому едва не начинает пить ее глотками, пока в нос не ударяет характерный запах. Губы трясутся, из-за чего пара капель стекает по подбородку. Он в себя прийти пытается, успокоиться, в конце концов, Федя, наверное, уже недолюбливает эту семейку, он ведь просто потрахаться хотел, уж никак не сопли младшему подтирать каждый раз. Но сейчас Антон ему так благодарен за эту помощь, хоть и не может ее словами выразить. Федя ведь мог еще перед сном просто вышвырнуть его из квартиры или продолжить спать сейчас, это ведь не его проблемы. Но он почему-то рядом, поит водкой, обнимает, помогает одеться.       Миранчук, наверное, выглядит безумно жалко сейчас, но за это он переживает в самую последнюю очередь. Он сам напрашивается в объятия мужчины, утыкается носом ему в плечо и всхлипывает — он не может справиться с этим горем сам, просто не может вынести это. Сейчас они обязательно приедут к такому же убитому Леше, но сначала Антону бы попытаться немного успокоиться.       А Федя только шепчет какое-то неразборчивое ‘шшшшшшш’, по волосам гладит и к своему плечу, груди прижимает снова, когда мелкий вроде как, сикось накось, но оказывается в одежде. Слёзы так и текут ручьём, оставляя тёмные пятна на его наскоро напяленной собственной толстовке, но на это плевать - он только то и дело пытается все же вытирать лицо мальчишки хотя бы рукавом толстовки, потому что салфеток под рукой нет, дожидаясь когда тот хоть немного успокоится, чтобы начать перебираться к машине. И он реально никуда его не торопит - малого прорывает капитально, надолго, с всхлипами и надрывными стонами, которые все рвутся и рвутся минут десять подряд. А Федя все это время сидит рядом, вообще почти перетащив это скомочившееся создание себе на колени, и гладит, шепчет, и снова гладит. Лишь когда тот перестаёт издавать звуки, скорее тяжело сопя в его плечо, реально физически устав от истерики, Смолов не теребит - просто сам поднимает его на руки, легко, хотя кажется Миранчук не меньше, если не больше него комплекцией, и потихоньку тащит к выходу, успевая ещё и бутылку не забыть, засунув ее куда-то на пузо комочку на руках.       Антону за себя стыдно жутко, хотя успокоиться он тоже не может. Когда мужчина поднимает его на руки, Миранчук слабо сопротивляется, бубнит тихонько хриплым голосом "Не надо, я сам", потому что размазней в чужих глазах быть не хочется, да и Феде тяжело, наверное... Однако тот слезть не позволяет, и Антон смиренно замирает у него на руках, любовно прижимая бутылку водки к себе. Ему не помешало бы вылакать ее до дна, напиться в говно, чтобы на время сбежать от навалившихся проблем, но Леше он нужен уж явно не в таком состоянии.       Уже в машине он относительно приходит в себя, хотя слезы продолжают душить, и из носа льет, из-за чего он рукавом вытирается постоянно и шмыгает. — Прости, я просто... — он не знает, за что конкретно он извиняется. За то, что он такой проблемный? За истерику? Наверное, за все сразу. Только сказать ему больше нечего, и он глупо замолкает. - Вот только не пездни сейчас какую-то глупость. - фыркает Федя, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, пока пятилитровый двигатель отзывается на поворот ключа приятным басистым рыком. А потом лезет в карман водительской двери и извлекает пачку салфеток, засовывая буквально под нос младшему близнецу хорошую стопку. А одной, кажется, даже сам вытирает лицо, не смущаясь ни соплей, ни слюней, в которых Миранчук кажется измазан по самые уши. И с таким же отсутствующим напрочь отвращением целует мельком - вот без капли какого-то грязно-пошлого, да и кажется даже романтичного подтекста, скорее как-то заботливо по...не то дружески, не то братски - в лоб, виски и стертый рукавом красный сопливый нос. - Просто адрес скажи. Куда едем. Или сам в навигаторе вбей.       Антон говорит адрес и вжимается в кресло. Еще одна стопка оказывает на него влияние, и он хотя бы не рыдает на весь салон, брызгая слюнями и соплями во все стороны. Хотя ему до сих пор мучительно больно, и эта боль едва ли пройдёт в ближайшее время. А Леше каково?... Он же, наверное, с телом матери сидит там, пытается быть взрослым, принимать решения, а Антон ноет еще, как малолетка.       Младшенький утыкается лицом в ладони, трет глаза руками. Сегодня воистину самая ужасная ночь, которую он не забудет никогда. Лишаться родителей — страшно и больно, и он не был к этому готов. Не так, не сейчас.       До самого конца поездки он опустошенно молчит. Ему и говорить нечего — голос задрожит обязательно, что бы он ни сказал. Ладони потеют предательски, и он их о джинсы вытирает, в руки себя взять пытается. Получается так себе.       Смолов тоже не произносит не слова всю дорогу до указанного адреса. Только то и дело взгляд бросает косой - проверяет, не нужно ли лишний раз вытереть лицо, и вообще как он там, держится или нет. Но Антон держится - даже кажется плакать почти перестает, по крайней мере к тому моменту, когда Федя паркуется у нужного дома, и глушит двигатель, чтобы спокойно потянуться и еще раз прижать мелкого к себе, успокаивающе целуя в висок. - Я наверное ждать не буду, вряд ли Лёша будет счастлив меня видеть... Но если понадоблюсь, забрать, или что, или просто... короче. Буду нужен - я на связи, 24/7. Двадцать минут и буду на месте. Иди, а то твой зеркальный меня увидит и вопросы лишние будут. Палыча предупрежу, можете не дергаться.       Антон не знает, как реагировать на все это. Он глупо хлопает склеившимися от слез ресницами, подвисает с ответом, на мужчину смотрит пораженно, после чего не удерживается от объятий. Он так ему благодарен, что слов не находит подходящих, чтобы эту благодарность выразить. Или это водка так на него повлияла? — Спасибо, — жалко выдавливает Миранчук, шмыгая носом. Остается только надеяться, что плечо мужчины стойко выстоит перед напором соплей. Дав себе еще пару секунд на подготовку, он все же отрывается от Смолова и неуклюже вываливается из салона автомобиля. Сейчас ему предстоит самое страшное — увидеть все своими глазами. Тело мамы и убитого горем брата. Нужно просто пережить эту страшную ночь.       Брат встречает его на пороге - ещё более похожий на него чем обычно, потому что лицо перекошено, опухло и раскраснелось точно так же как и у младшего. Это только в вечных дразнилках, ну и в быту иногда он старший. Но перед таким горем они все равны, и когда Лёша видит на пороге зареванного близнеца... естественно что нос шевелится раз, два, три... и он молча бросается на шею, взвывая с новой силой. Эта штука, к несчастью, заразнее чем зевота - хотя ещё пять минут назад старший устраивал себе целый аутотренинг, что он должен держаться, должен помочь Антону, должен ещё как то беречь силы на ближайшие три дня, когда ему придётся... всем этим заниматься... и в итоге так позорно сдался в первые же тридцать секунд.       Антон принимает брата в объятия, сам утыкается носом в его плечо (уже второе по счету за эту ночь, которое он непременно зальет соплями и слезами). Гладит Лешкины вихры дрожащей ладонью, а внутри все содрагается, когда братик горячо любимый всхлипывает, задыхаясь в своем отчаянии. И это тоже большая проблема: Антону всегда было больно видеть Лешкины слезы, и даже в детстве он каждый раз принимался рыдать с ним за компанию. Маму это всегда смешило, хотя ей приходилось успокаивать обоих сыновей, что сделать было не так уж и легко. При мысли о маме очередная порция слез брызгает из глаз. — Лешка, — стонет он. — Что же мы теперь?.. Как же мы? - Ничего более вразумительного он сейчас сказать не может, хотя стоило бы взять себя в руки хотя бы ради Леши. - Никого больше, Тош...- Лёшка кусает губы, пытаясь вытереть все ещё бегущие по щекам слёзы о плечо брата, но они все равно бегут, набегают с новой силой, оставляя на безразмерной кофте тёмные пятна. - У нас.. с тобой... только мы остались...- он снова захлёбывается воздухом пополам со стоном и вцепляется в спину брата до боли, до царапин даже сквозь толстовку, и кажется даже не слышит шагов в соседней комнате, где врачи скорой собираются вместе с... носилками, где... он даже не знает, стоит ли туда заглядывать младшему, или лучше уже один раз проплакаться через три дня и все, не растягивая моменты этой оглушительной боли.       Антон теснее к брату прижимается, не зная, куда себя деть. Ему страшно зажмуренные глаза открыть, будто он может ненароком увидеть то, на что смотреть он не в силах. Это, наверное, неправильно, но если он увидит — окончательно сломается и по кусочкам себя уже не соберёт. Ему нужно больше времени, чтобы принять это все. Для начала бы слезы лить перестать, но он спотыкается уже на этом пункте, когда в голову вновь ударяет страшное осознание происходящего, из-за чего его захлестывает новый виток истерики.       Ему так хочется братика подбодрить хотя бы как-то, но в такой ситуации сказать нечего, потому что эту боль никакое время не вылечит даже. Как же так? Почему это случилось? Почему именно в их семью пришло это горе? Вопросы детские и страшно глупые, но именно они сейчас вертятся в мыслях. Что им теперь делать?       Антон не уверен даже, что у него хватит мужества организовать похороны. Сейчас он чувствует себя потерявшимся ребёнком. Он растерян и напуган. И быть сильным даже ради близнеца не выходит. - Не смотри... - одним воздухом, при почти полностью онемевших голосовых связках шелестит Лёша, принимая для себя хотя бы такое маленькое, но не менее тяжелое решение и полностью закрывая Антона собой, будто накрывая, когда дверь соседней комнаты распахивается и спиной вперед показывается первый из фельдшеров. Это...реально слишком тяжелое зрелище. Если этого не видеть, то как-то...проще смириться что ли. Как будто мама просто уехала в другой город и оттуда больше не вернется. Похороны - другой разговор, похоронить в закрытом гробу без особых на то показаний никто не даст, но хотя бы сейчас... Так реально будет лучше для Тоши. А у него кажется даже слезы немного успокаиваются - от этого мелькнувшего чувства ответственности перед младшим братом, пусть и близнецом. Правда так, только едва едва, потому что все остальное тело до сих пор трясет так, как будто в квартире минимум минус тридцать.       Антон глаз не открывает, боится. Он вслушивается в шаги фельдшеров и жмуриться продолжает, бессильно всхлипывая. Страшно и больно так, что к горлу ком подкатывает.       Он силится сказать что-то, только губы искривленные не слушаются совершенно. Ему за свои эмоции стыдно — он же Леше только хуже сейчас делает, не помогает совершенно. Надо, наверное, выпить успокоительные и Лешку ими напоить. Хотя водка — определенно куда более действенный вариант.       Антон успевает только подумать об этом, как ком в горле увеличивается, и он уже догадывается, что сейчас произойдёт. Выпустив близнеца из объятий, он в два шага, так и не разувшись, преодолевает расстояние от прихожей до уборной, где немедленно падает на колени перед унитазом. В ту же секунду его всего скручивает в спазме. Его тошнит слюной и желчью, слезы опять брызгают из глаз, и он может лишь в бессилии цепляться пальцами за ободок унитаза.       Лёша вздрагивает всем телом и было дёргается следом за резко отстранившимся братом... но по его направлению в пару секунд понимает, что происходит. И вместо того, чтобы бежать за ним следом в санузел, на негнущихся ватных ногах идёт на кухню, коротко, неглядя отмахиваясь от фельдшеров, которые вопросительно косятся, мол, будете прощаться, или мы уносим. Пока с них хватит. Все через пару дней. А сейчас нужно срочно накапать корвалола - благо что его было у... черт возьми, мамы, в достатке - себе и Антону, и кажется все сто капель вместо положенных сорока. Сейчас так, а водку попозже - когда пройдёт эта жёлчная тошнота, то и дело волнами подкатывающая к горлу, как у Тохи - он то пока сдержался, а вот младшего уже полощет, и полощет как следует.       По ощущениям Антона наизнанку выворачивает. Издавая характерные пренеприятные звуки, он содрагается в очередном спазме и отстраненно наблюдает, как с его нижней губы вниз тянется ниточка густой слюны. Наверное, в организме больше ничего не осталось, потому что спазмы продолжают сковывать горло, но ничего более не происходит.       Он прижимается спиной к стене, поджимает колени к груди и рукавом вытирает влажное от слюны, слез и холодного пота лицо. Хуже ночи у него не было и вряд ли будет.       Посидев так еще минут десять и убедившись, что тошнота немного отступила, он находит в себе силы подняться на дрожащие ноги и, держась за стену, отправляется на поиски брата. Уставший от собственной истерики, он больше не плачет, когда заходит на кухню и опускается на табурет, пустым взглядом уставившись в стену перед собой. Теперь ему просто... Никак. Как будто он только что душу в унитаз смыл.       А Лешка уже вот ловит его на пороге - он давал время брату побыть одному, но тот как-то задерживается , и в воспалённом сознании старшего мелькает ненароком мысль - как бы тот сам с собой не дай бог ничего не сделал. Но он почти врезается в близнеца в дверном проходе... и с облегчением отшагивает назад, пропуская того к стульчику, потому что ноги не держат обоих. Но он сильный, он борется до последнего. И сейчас на корточках присаживается перед почти-таким-же-но-не-совсем, и протягивает ему стакан с корвалолом - свой он опрокинул в себя уже минут десять назад, и дождавшись, пока тот тоже выпьет горькое содержимое одним залпом, накрывает ладонями сжимающие стакан руки брата, согревая ледяные, трясущиеся пальцы.       А Лешка тоже чувствует, насколько здесь тяжело. Насколько гнетут сами стены, пусть и не так давно купленные, чтобы пропитаться воспоминаниями насквозь, но все же уже ставшие отчасти родными - не зря же они купили квартиру маме не так далеко, чтобы была возможность заходить время от времени, когда расписание тренировок не слишком перегружено. - Может... домой, а? Пешком пройдёмся... ты же.. не уедешь сейчас? - старший сам прекрасно понимает, что Антон снова ночевал где-то... не в их квартире, но выяснять где сейчас точно не ко времени, месту и желанию. А вот тактично уточнить все же стоит, на всякий случай, от греха крепче сжимая его пальцы в своих, давая понять что он очень не хочет сейчас его отпускать, нуждается в единственном оставшемся близком человеке как никогда, и даже сам не замечает как прижимается к тонким пальцам губами, умоляюще глядя на младшего снизу вверх.       Лешин тон даже пугает, как и его осторожные вопросы: неужто он думает, что Антон уедет куда-то прямо сейчас? Да и куда? К Феде что ли? При мысли о мужчине он содрогается. Ведь пока он беззаботно храпел в его объятиях после очередного грязного траха, мама умирала, а он об этом знать не знал. Но в то же время... Смолов показал себя со стороны, ранее Миранчуку незнакомой. Что это было? Благородство? Сострадание?       Антон думать об этом более не может и мысли свои обрывает, когда пальцев касаются Лешкины губы. Тоша ведь ему так и не ответил, а тот явно переживает и руки его едва ли не целует, и это действие Антона замереть заставляет. — Эй, — тихонько тянет он и брата по щеке гладит. — Куда ж я уеду? Ты дурак? — он неуклюже поднимается на затекшие ноги. Пешком пройтись им не помешает — не ночевать же в этой злополучной квартире. Здесь оставаться страшно. Несмотря даже на то, что Антон во всякую мистическую ересь не верит. Он почти невозмутим. Дожидается, прислонившись к дверному косяку плечом, пока брат обуется. В голове тихо. Только радоваться этому не время. - Я не знаю, мало ли... - осторожно, все еще неуверенным и подрагивающим голосом отвечает старший, ватными пальцами пытаясь завязать с таким трудом поддающиеся шнурки. Куртку накинуть уже проще - а застегивать - черт с ним, молния сейчас это вообще непосильная задача, да и прохладный ночной воздух в самый раз для продувания и охлаждения гудящей от боли и физической, и душевной головы. Пусть Преображенское и не самый живописный район для ночных прогулок, но сейчас он бы не чихнув и пошел через ночное Бутово. Или Мытищи. Или что там еще мелькает в анекдотах-страшилках.       Гудящие, будто онемевшие пальцы снова сжимают ладонь брата, не выпуская ни на то время, что ключ никак не попадает в дверной замок, ни пока они молча спускаются по лестнице, ни на улице, где влажную от нервного пота спину резко продувает холодным западным ветром. - Тох... Ты... - он все мнется, куда-то под ноги себе смотрит, шаркает, загребая носками кроссовок песок, долго решаясь, но все же выдавая себе под нос, совсем тихо, будто стесняясь: - Побудь со мной? Пожалуйста... хотя бы пару дней...       Антон другого развития событий и не видит, поэтому просьба брата кажется ему странной. Если Лешка был всем миром для него еще до этой трагедии, то теперь Антон и вовсе чужую ладонь разжимать не желает никогда больше. Жаль, что сам Леша так остро ощутил нехватку брата только сейчас. - А как иначе? - хмурясь, спрашивает он. В иной ситуации он бы, может, съязвил что-нибудь про Лешину девушку, но сейчас это было бы очень некстати. Он, может, и придурок, но не настолько.       На улице тихо. Ровно так же, как и внутри. Только эта тишина скоро прервется - приглушенная с трудом боль вновь напомнит о себе, и к этому нужно быть готовым. Час поздний - спиртное им не продадут, поэтому остается надеяться, что дома завалялась парочка бутылок, приобретенных Антоном давным давно, но не распитых. - Надо Палыча предупредить...- хрипло подаёт голос Лёша спустя минут десять гробового молчания и сжимания ладони брата почти до хруста костяшек пальцев. - Я завтра... вообще пока все... не...- он нервно сглатывает, с очень большим трудом сдерживая очередной слезный ком, подкатывающий к гортани. - Пока все не сделаем, никуда не поеду... пусть говорят что хотят...       Ком все ещё рвётся, душит, вынуждая почти закашляться, и Лёша все таки тормозит уже почти у входа в их двор и виснет на шее брата, обнимает за неё, пытается носом зарыться в волосы и вдохнуть этот родной запах, похожий на его собственный, чтобы хоть немного успокоиться, чтобы отпустило, чтобы знать что что-то близкое и родное все ещё рядом.       Антон при мысли о тренировках и Палыче сначала напрягается. Он совсем об этом забыл и надо бы решить все вопросы, которые непременно возникнут. Однако секундой позже он вспоминает слова Федора и расслабляется немного: точно же, тот взял Палыча на себя. Благодарность вновь захлестывает его с головой, и Антон едва не раскрывает личность героя брату. — Не переживай, с Палычем разберемся. Фе-... — он замолкает на полуслове, почему-то не решившись сообщить Лешке о том, с кем он проводил эту ночь до злополучного телефонного звонка. Леша, впрочем, и не обращает внимания на эту заминку — Антон видит, как тот борется с вновь подкатившей истерикой, и принимает его в объятия, поглаживает по спине. Только бы Лешка не сломался. Если он сломается — Антон сломается тоже, рухнет вслед за ним. Им нужно держаться.       Лёша реально слишком в прострации, чтобы услышать это «фе», которое вообще воспринимается как какой-то чих, ибо самое главное - это убедительное «разберёмся», а дальше уже можно не слушать. Можно глубоко и тяжёло, на все хрипящие лёгкие дышать, судорожно втягивая, почти затягиваясь как никотином этим родным запахом. Пальцы сжимают толстовку на его спине, губы почти касаются шеи, неосознанно - для того, чтобы глубже зарыться носом в спутанные кудряшки. Нужно идти домой, не мёрзнуть и не привлекать внимание случайных и возможно не очень трезвых прохожих, которые могут неправильно... или наоборот слишком правильно понять эту картину, но он все никак не может себя заставить оторваться хоть на сантиметр.       Антон не двигается, боясь брата спугнуть, поэтому даже дышит совсем тихонько, по спине Лешу гладит, дожидаясь, пока тот успокоится и окончательно придет в себя. Антон готов стоять так столько, сколько потребуется, хоть до самого утра. Его мнение редких прохожих о сомнительной парочке не интересует совсем, пусть только попробует кто-нибудь прокомментировать эту ситуацию, пройдя мимо. Уж за брата постоять Антон в состоянии.       Спустя несколько долгих минут он осторожно отстраняется и за руку близнеца опять берет, в глаза заглядывает. — Пойдём? Сейчас выпьем чего-нибудь и поспим пару часов, хорошо? — он говорит с ним, как с ребенком, боясь ненароком спровоцировать новый виток истерики. Ему бы самому не сорваться. И поспать им действительно нужно — эта ночь выжала из них слишком много сил. Если они не позволят себе сейчас отдохнуть, завтра просто не смогут держаться на ногах. - Хорошо...- шепчет уже хоть немного, но выровнявшимся голосом Лёша, медленно, заторможенно кивая. Мелкий прав - им реально нужно спать, потому что... потому что кто кроме них самих этим всем будет заниматься. Горем упиваться они могут сколько угодно, но вся эта материальная мишура - гробы, цветы, автобусы, место на кладбище - она к сожалению в такие моменты из воздыхания тоже не возьмётся. И нужно выспаться хотя бы для того, чтобы не бросаться в истеричные слёзы каждый раз при произнесении вслух этих слов. Поэтому старший послушно виснет на руке своего близнеца и уже в один заход, молча доходит до самой их квартиры - напрямик на кухню, чтобы запустить нос в холодильник на предмет алкогольных запасов, которые если и есть, то там. Не напиваться - просто бахнуть пол стакана залпом и рухнуть не раздеваясь.       Антон чувствует себя опустошенным. Он немедленно запивает это отвратительное чувство в себе алкоголем и ничего больше не чувствует, смотрит только в стену напротив бездумно, когда ложится рядом с братом и прижимает его к себе. Речи о раздельных постелях не идёт — сейчас бы не потерять друг друга, сейчас без тактильного контакта совсем никак. Антон при всей своей неправильной любви к брату думать ни о чем не может, просто обнимает за талию, надеясь скорее провалиться по тьму. Уснуть, на короткий промежуток времени увидев под веками лишь тьму.       Алкоголь вперемешку с действием успокоительного дает о себе знать. Антон, прижимая к себе Лешку, отрубается, не видя снов — ни хороших, ни плохих. И это даже странно — почему-то он ожидал кошмаров, фрагментов собственного ужаса.

***

      Эти три дня пролетают как в какой-то пелене, в густом тумане, в котором они оба с трудом заставляют себя собрать мысли в кулачок буквально на пару часов общения с распорядителем, которому в итоге переадресовываются все мероприятия, связанные с похоронами, потому что заниматься этим самостоятельно нет никаких моральных сил. Все остальное время - это какие-то молчаливые страдания, разделённые на двоих в каком-то завакуумировавшемся пространстве. Даже не сильно залитые алкоголем - скорее так, по чуть чуть, для поддержания молочной мути где то в голове до самых похорон. Лешка в итоге даже не обращает внимания, что он так и не звонил никому из клуба, но им никто не перезванивает, не ищет и не треплет нервы. Он подсознательно списывает это на то, что о Локо позаботился брат, хотя на самом деле тому ещё на утро после этой страшной ночи приходит одна короткая смска «До следующей недели вас никто искать не будет. Держитесь, если что - я 24/7».       Прорывает алкогольное безумие только в последний день - потому что они оба оказываются не готовы снова и на этот раз в последний раз увидеть мертвенное лицо матери. Слёзы даже не сразу прорываются - копятся огромным комом, который изливается каким то пронзительным воем лишь когда они снова оказываются дома. И вот теперь уже можно - благо что в холодильнике уже заготовлены штабеля вискаря.       Для Антона прощание с мамой проходит, как какой-то странный смазанный сон. Наверное, поэтому он не плачет даже, когда видит её, хотя взгляд отводит старательно, догадываясь, что увиденное еще не раз приснится ему в кошмарах.       Нет, это не с ним происходит. Он до сих пор поверить не может, что это всё - конец, мамы нет больше. Вот-вот из кустов выпрыгнет Пельш и скажет, что близнецы подверглись отвратительному розыгрышу. Иначе-то как? Антон, конечно, уже не маленький мальчик, но к такому он готов не был. Да и как к этому подготовиться?       Дома его, как и Лешку, накрывает. Он воет глухо собакой побитой, забившись под одеяло, и сильным быть больше не может даже ради брата. Сил не хватает даже на достойный ответ Федору - при встрече с мужчиной Антон непременно поблагодарит его еще раз, но сейчас даже скупое "спасибо" написать кажется ему непосильным трудом. Впрочем, Смол, наверное, и сам все понимает.       А Лешка присасывается к первой бутылке, залпом выпивая почти треть, и тут же закашливаясь и хватая ртом этот полный спиртовых паров воздух, от которого ещё тяжелее. Но зато прекрасно прочищает мозги. Ну как прочищает... немного унимает буквально брызжущие из глаз слёзы. Но кажется одной бутылки, ещё и на двоих сегодня точно будет мало - и он недолго думая вытягивает из холодильника вторую, прежде чем не то на слух, не то на ощупь из за пелены слез перед глазами двинуться в сторону... кажется своей спальни, из которой синхронно с ним шумно всхлипывает брат. -Тох... Тош... - он шмыгает носом, вытирает текущие ручьём слёзы пополам с соплями краем пододеяльника и ныряет внутрь, намекающе тыкая в бок брата початой бутылкой. — Спасибо, — заикаясь, выдавливает из себя Антон и бутылку принимает чуть ли не с распростертыми объятиями. Он принимает сидячее положение, чтобы не захлебнуться, и делает жадные глотки, вкуса почти не чувствуя. Так и продолжает сидеть, сжимая дрожащими руками бутылку, потому что далеко отставлять ее бессмысленно.       Ладонью он неуклюже вытирает лицо, размазывая слезы, а потом брата в объятия заключает, пытаясь поддержку оказать. Сидеть в клубке конечностей как-то спокойнее, и тепло родного человека успокаивает не хуже спиртного.       Истерика заканчивается потихоньку вместе со слезами, оставляя за собой только красные опухшие глаза и дрожь в нижней челюсти. Алкоголь Антон продолжает хлебать чисто на автомате — слишком привык все трудности жизни преодолевать с бутылкой подмышкой. Как бы не спиться.       А Лёшка только заботливо под спину обнимает, придерживает, чтобы брат точно не захлебнулся, потому что прекрасно чувствует, что сил нет ни на что - все тело ватное, дрожит в мелких судорогах и его даже на одном месте сидя удержать достаточно трудно. А потом Тоха сам почти залезает на него, обвивая коконом своих бесконечных конечностей, и старший приваливается спиной к изголовью кровати, почти перетаскивая его к себе на колени, словно держит на руках, но не на весу, а так, сидя. Алкоголь убавляется прямо на глазах, и когда в бутылке остается почти на донышке, он все-таки аккуратно подхватывает стекло своими тонкими пальцами, допивая остатки одним залпом, пока мелкий не допился до приступа нервной рвоты, и просто неглядя выбрасывает опустевший сосуд куда-то на пол под кровать, теперь уже обнимая полноценно, обеими руками, и машинально прижимаясь губами к мокрому от слез виску. - Все будет хорошо, Тош... я с тобой... — Угу, — бормочет Антон, с удовлетворением замечая за собой, что алкоголь таки ударяет уже в голову, и становится легче. Даже отвечать ничего не хочется — Леша говорит прописные истины. Они ведь всегда будут рядом. Даже если старшенький будет бегать к своей женщине, они все еще самые близкие люди друг другу. Особенно теперь, когда больше никого не осталось. Теперь-то это чувствуется особенно сильно. — А я с тобой, — он глупо и пьяно улыбается, прижимаясь теснее. Ладонью трет лицо, мокрое от слез и пота — сразу же, как алкоголь ударил в голову, он дико в вспотел, жарко стало так, что хоть сейчас раздевайся догола. — Я тебя люблю, — выдавливает он без задней мысли. Он не признаётся в той самой ненормальной любви, что все это время испытывал к брату, скорее просто дает понять, что и он тоже рядом всегда, независимо ни от чего.       И Лёша первый раз видит улыбку Антона - пусть пьяную, пусть слабую, но реально первую за эти страшные несколько дней. И внутри что-то чуть ли не обжигает облегчением - не менее пьяным чем у младшего брата. И ответ: "я тебя тоже" срывается с губ раньше чем он успевает подумать. Но это сейчас все такое... неосознанное, несерьезное, не о том, о чем последние месяцы - а о той близости, том едином целом, которым остались они лишь вдвоем друг у друга.       Тоха невыносимо горячий - старший замечает это только сейчас, когда первая обжигающая волна алкоголя немного отпускает, спускаясь вниз по пищеводу до желудка. - Эй....ты не заболел? - взволнованно хмурится Алексей, машинально прижимаясь губами ко лбу, но соскальзывая по влажной коже куда-то на висок.       Антон заболевшим себя не чувствует, но он бы с радостью подцепил все самые страшные болезни мира хотя бы просто для того, чтобы губы брата вот так касались его кожи целую вечность. Алкоголь ударяет в голову, и анализировать действия Алексея не хочется. Антону просто приятно. И это очень громкое слово, означающее высшую степень наслаждения после череды кошмарных дней, пережитых с большим трудом. — Н-нет, — голос срывается предательски, и Антон выдавливает из себя позорный полустон. Лешка тоже горячий, но вовсе не в том смысле, и Антон непременно пожалел бы о таких отвратительных мыслях, если бы был трезв. А сейчас он делает еще несколько жадных глотков виски для храбрости и совершенно бездумно припадает к чужим губам, слизывая с них соль собственного пота. Хуже уже не будет.       А Лёша даже не сразу понимает, что произошло. Если состояние воспалённого, и при этом витающего где-то в этой слезно-алкогольной туманной пелене вообще можно назвать пониманием. Просто он прижимается губами к чему-то соленому, скользкому - это сначала лоб, потом висок брата... а потом это что-то куда-то исчезает, и возвращается через несколько секунд. Только в этот раз оно мягче. Нежнее, и при этом шершавее, потому что все эти три дня Антон методично искусывает свои губы, обрывая только начинающие заживать чешуйки и корочки, которые тут же нарастают с утроенной силой.       Это что-то за гранью разумного осознания. Просто жест того надрывного поиска близости, который пульсирует в мозгу третьи сутки. И сейчас, в эту секунду лишь по этой причине не осознается чем-то неправильным, позволяя Леше втянуть носом воздух, которого отчего то все же становится мучительно недостаточно, и вжаться в эти губы в ответ - без пошлостей, без языка, но с не менее отчаянно надрывным усилием.       Антон в поцелуй стонет даже, и в тишине комнаты это звучит совсем уж странно, хотя стон этот скорее на скулеж отчаянный похож. Сам Миранчук себя и не слышит совсем - думает слишком громко, и собственные мысли заглушают все остальные звуки извне. Что же они творят? Он не задумывается над этим всерьез, иначе бы отстранился уже или сгорел со стыда. Пожалеть о содеянном он и завтра успеет, а сейчас губы у Лешки слишком мягкие, слишком чувственные, прямо как Антон себе всегда представлял. По сравнению с ними Федины вареники вообще никуда не годятся - очень неуместно думает он и пьяно хихикает в поцелуй.       Антон непременно выдумает себе оправдание. Свалит все на алкоголь и помутнение рассудка, и Лешка обязательно поймет, ведь сам в таком же состоянии находится и к губам брата прижимается в ответ, не брезгуя. Сегодня им все можно.       Правда Лёша в этот момент совсем не в таком решительно настроенном состоянии. Он пока просто не чувствует, не понимает интимности всего происходящего процесса, на каком-то подсознательно пьяном уровне воспринимая это так же как поцелуй в лоб - по братски, по дружески, но лишь ровно до того момента, пока мелкий в своём ерзании по его коленкам не задевает случайно более чувствительную верхнюю губу языком. И вот тут Миранчука-старшего прошибает таким разрядом тока, что он отшатывается от мелкого, удивлённо, уже более осознанно глядя в его глаза. Это что за издевательство сейчас было? Он для того уже который месяц нервно сливает напряжение после тренировок с этой чертовой губастой тварью, чтобы мелкий вот так просто... измывался над его чувствами? Тот ведь наверняка даже не понял что сделал, а Леше один такой мелкий жест может снести все тормоза.       Антон не сразу осознает, что Лешка отстраняется резко, видимо, придя в себя. Теперь ему глаза открыть страшно и на брата посмотреть — тот наверняка глядит с презрением, отвращением, и Антон догадки свои подтверждать не хочет. Что же он натворил?       У него есть шанс позорно сбежать куда-нибудь, хотя бы в другую комнату, но он этой возможностью почему-то не пользуется — так и сидит, опустив голову, как провинившийся ребёнок, потому что сказать в свое оправдание буквально нечего. Извиниться? Может, соврать, что Антону его губы попались на пути совершенно случайно, и он просто упал на них своими? Нет, тогда он закопает себя окончательно, хотя куда, казалось бы, хуже?       Леша может ударить его прямо сейчас. Может оскорбить, посмеяться, плюнуть в лицо, что угодно. И Антон на все это согласен. Лишь бы Лешка не ушёл сейчас.       Но Лёша не уходит. Даже не говорит ничего. И если бы младший поднял взгляд на практически нависающего над ним брата, то он бы увидел... совсем не то, что он ожидал увидеть. Никак не отвращение, не желание послать в пешее эротическое, оттолкнуть... Нет. Это шок, это какое-то мучительно болезненное недопонимание, это надрывное желание узнать зачем, почему, случайно или намеренно, но язык будто приклеился к небу, отказываясь издавать даже звуки, не то что членораздельные слова. Все что ему остаётся - это только скользнуть ладонью по щеке, спускаясь до подбородка, и мягко потянуть на себя, заставляя посмотреть в глаза, прочитать в них этот немой вопрос под аккомпанемент тяжелого, хриплого слишком учащенного и при этом прерывистого дыхания.       Антон поддаётся не сразу и продолжает упрямо взгляд отводить, но в жесте брата никакой агрессии нет, и это даже странно. Его ладонь касается Тошиного лица без намерения ударить посильнее, и Антон в это не верит до конца, прогнозирует себе здоровенный фонарь под глазом даже. Хотя за него сейчас говорит страх — так-то он знает, что Лёшка не тронул бы его никогда, что бы младшенький ни натворил.       Он все же осмеливается в глаза заглянуть, сглатывает тяжело, чувствуя, как плывет все от волнения и опьянения. Взгляд фокусирует с трудом, кончиком языка по пересохшей губе мажет, но тишину нарушить не решается. Ждёт и боится одновременно, что Леша поймет все прямо сейчас.       Антон определиться не может, что хуже. Такое маленькое, незаметное, подсознательно-машинальное движение, которое Антон наверняка даже не чувствует - но Лёша все видит. И этот кончик языка, который скользит по его нижней губе, но прикосновение которого старший, кажется, до сих пор чувствует на своих губах работает как красная тряпка на быка. У него реально из груди вырывается какой-то очень сдавленный, сиплый, едва слышный, но все же рык и он ощутимо сокращает расстояние между лицами - ровно настолько, что у них соприкасаются кончики носов, а губы.. нет, не касаются, но Алексей вполне отчётливо ощущает чужое дыхание, горячее, медленное, и обжигает своим в ответ - только гораздо более частым, нервным, напряженным и немо требующим ответа на этот невысказанный вопрос - что это было и как это понимать, что с этим делать и как вообще бороться с плывущим, пьяным и воспалённым сознанием, которое ходит по грани.       Антон пытается вникнуть в происходящее, но сознание будто ускользает от него, оставляя в голове сплошной чистый лист. В самый неподходящий момент рой мыслей сменяет оглушающая пустота. Леша, наверное, ждет от него чего-то, какого-то внятного ответа, оправданий, но Антон сомневается, что он сможет выдавить из себя хоть что-то. — Леш... — лишь выдыхает он обессиленно, опаляя чужие губы дыханием, и продолжить не может. Больше всего он хочет, чтобы произошедшее больше никогда не обсуждалось между ними, потому что Антону будет стыдно об этом говорить. Надо же, поцеловал собственного брата! В которого он так давно влюблен. Как можно было так накосячить? Пока стыд не накрыл его с головой окончательно, Антон подается чуть вперёд, благо, тянуться не надо, и снова его целует. Пусть Лёша потом ударит, пошлет, да хоть убьет, неважно. Антон попробует вдоволь надышаться перед смертью.       И если это и есть ответ на его вопрос, то Лёша... ничерта не понимает. Вот просто гребаное нихера, которое в какой-то момент вспыхивает вакуумом в голове и выносит все каким-то цунами, потому что... Потому что это губы Антона. На его губах. Те самые, которые он мечтал почувствовать столько времени, которые видел как наяву, целуя перекачанные пельмени Сонечки, которые совсем не такие как у неё - шершавые, искусанные, но желанные до такой степени , что Леше в одну секунду рвёт все барьеры. Он очень сильно пожалеет об этом утром. Когда все осознаёт на трезвую голову. А сейчас он просто одним движением обвивает спину брата влажными от нервов, горячими ладонями и выворачивается, каким-то чудесным эквилибристическим движением оказываясь сверху, но касаясь языком в этом самом так и не разорванном при всех манёврах поцелуе все ещё относительно мягко, не насильно пропихивая его в рот, а лишь скользя по этим задранным и снова сорванным чешуйкам, давая последний шанс одуматься.       Антон не соображает. Единственное, что он так явственно понимает сейчас — останавливаться он не намерен, и если Лешка прекратит, Антон умрет прямо здесь и сейчас.       Он стонет в поцелуй и за плечи чужие цепляется отчаянно, не желая отпускать. Он Лешку даже за смазкой сейчас не отпустит ни за что — пусть лучше на сухую. Иначе у Леши будет шанс передумать.       Антону поверить сложно, что это все происходит — здесь и сейчас. Что над ним нависает его брат, такой желанный, такой любимый все это время. Может, он в пьяном бреду, и ему все мерещится? Не может же такое быть правдой. Леша же слишком, блять, правильный для этого. Он ведь наверняка пожалеет обо всем с утра. И Антон к этому почти готов — до утра еще есть время, а с проблемами они будут разбираться явно не сейчас. Лучше уж так, чем никогда не почувствовать вкус любимых губ.       И это просто за гранями сознания - Лёша все ждет когда Антон наконец придет в себя, оттолкнет, поймет что происходит, но тот только крепче жмется, чуть ли не всем телом дрожит, пытаясь практически слиться в единое целое, кожей к коже, и это...все. Финита ля комедия. В голове все те же мысли что у младшего - утро будет утром, утром будет плохо, утром будет больно, но хоть раз в жизни испытать это настолько неправильное, настолько противоестественное, но такое крышесносящее ощущение... он просто не может отказаться от этой возможности. И ладони ныряют под влажную футболку, язык проталкивается в рот, сплетаясь с чужим языком - влажно, пошло, но так открыто, так откровенно, так близко и тесно, что Лёша сам несдержанно стонет в чужие губы, растворяясь в этом ощущении и утопая в нем с головой.       Антона вдруг такая нежность захлестывает щемящая, почти болезненная, что он готов Лешке всё лицо по-котёночьи вылизать, чтобы ласку свою ему подарить. Поверить в то, что это именно Леша нависает над ним и уверенно исследует горячими ладонями его покрытое мурашками тело, крайне тяжело до сих пор. Братик словно с отрывков его влажных снов вышел - такой разгоряченный, возбужденный, пьяный. Антон им откровенно любуется, когда отстраняется, чтобы заглянуть в поддернутые мутной пеленой желания глаза. Леша его хочет не меньше - это факт. Но Антону поверить так сложно, что брат к нему действительно какие-то чувства может испытывать. Но не мог же Леша упиться до такой степени, чтобы у него вдруг встал на собственного близнеца! А впрочем, какая вообще разница? Сейчас он рядом, и это самое главное.       А Лёша сам не до конца понимает, кого хочет Антон, чего хочет Антон... Может он вообще сейчас мысленно где-то... Да, Алексей помнит, что Тоха тоже не ночевал ночами в их квартире, и не давал никакой конкретики насчет того, у кого он был... возможно у него есть кто-то, и сейчас он просто пьян, ему нужна близость, ему нужно чье-то тепло, и он ищет в нем временную замену этому человеку, потому что тот далеко... Потому что он сам не видел Соню все эти дни, но он то про нее и не вспоминал, потому что на самом деле он любит совсем не ее, а Антон то... Да похуй. Антон сейчас здесь, с ним, под ним, и он тихо протяжно стонет это надрывное "Тоооооох", на секунду, на мгновение зависая, глядя в почти-такие-же-но-не-совсем глаза... и почти бросаясь навстречу, обхватывая ладонями до боли, до искр из глаз любимое лицо, и покрывая его поцелуями - все, лоб, веки, скулы, щеки и губы, снова губы, такие соленые от слез и такие желанные.       Антон теряется. Он словно забывает о том, что есть какая-то другая вселенная, где они с Лешкой не вместе. Нахождение брата рядом с ним кажется таким правильным, таким долгожданным, будто бы и нет в этом ничего отвратительного. Как будто зря Антон все это время себя сдерживал. Безусловно, он подозревает, что так влияет на него алкоголь, но Леша же рядом, и он даже не против, значит, дело не только в опустошенных бутылках спиртного. - Леш, - хрипит он, за плечи брата цепляясь и стремясь поцеловать. Ему так хорошо в чужих руках, так приятно, как со случайными любовниками никогда не было - вспомнить того же Федю Смолова. Кто же знал, что смерть матери приведет их к такой развязке.       А Лёша, хорошо это или плохо, сейчас наконец то хоть на какое-то время забывает обо всем грустном, что стало причиной этого алкогольного забвения, благодаря которому он сейчас лежит на собственном брате и целует, целует снова и снова, пытаясь насытиться этой близостью, но не утоляя жажды, кажется, ни на йоту - это слишком сильно и давно, чтобы все было так просто. - Тош... - это звучит немного вопросительно, но это не вопрос - потому что руки тянут мокрую футболку брата вверх раньше, чем он увидит или услышит хоть какой-то отклик - и он набрасывается с новой силой, целует, прикусывает губами молочную кожу шеи, ключиц почти вслепую - свет приглушен, а перед глазами стоит пелена безумного, всепоглощающего желания пополам со смолистым дымом алкоголя.       Антон надеется навсегда запечатлеть в собственной памяти каждый поцелуй, горячие подрагивающие ладони на обнажённой коже и громкое, тяжелое, отчаянное какое-то даже дыхание в шею. Лешка безумно красивый с такого ракурса, и младшенький налюбоваться им просто не может, моргать реже старается, чтобы не упустить момент, когда братик кончиком языка по нижней губе проведет или рот приоткроет, заходясь тихим стоном.       Порывистое, необдуманное "люблю" едва не срывается с губ - Антон соображает с большим трудом, функционируя на голых инстинктах и желаниях, но Лешка вовремя поцелуем его затыкает, не дав совершить ошибку. Сейчас неподходящее время для столь громких признаний, и пусть подходящего момента никогда не случится, Антон лучше проглотит это, чем когда-то осмелится разрушить всё окончательно. Хотя после этой ночи им вряд ли удастся вернуть назад привычные братские отношения.       Лёша сейчас даже не сколько технически секса хочет, сколько этой близости - всепоглощающей, для которой интим это максимальное разрешение проблемы, просто потому что ближе, теснее уже некуда. Хотя сейчас ценно каждое мгновение, он даже одними прикосновениями к груди, ключицам насладиться не может, а впереди ещё столько более интимного... и он бы целовал и целовал, наслаждаясь каждым мгновением, но рука сами опережают , снова и снова, пробираясь под мягкую резинку спортивных штанов и горячо, рвано выдыхая от прикосновения к почти гладкой и кажущейся обжигающе горячей коже напряженных бёдер. - Тох.... я.. ты.... - Давай уже, - выстанывает Антон. Нерасторопность брата его убивает, и он чувствует, что вот-вот сойдет с ума, если Леша не сделает хоть что-то. Он сам подается ему навстречу, пытается раздеть, перехватить инициативу - не доминировать, нет, просто поторопить. - Пожалуйста, Леш, - хнычет он, чужие ладони на своих бедрах ощущая. Этого все еще недостаточно. Он идет ва-банк: сам руку в трусы близнеца запускает, без лишних прелюдий обхватывая его стояк подрагивающими пальцами, ласкает настойчиво, торопливо, в поцелуе кусается. Лишь бы Лешка не протрезвел прямо сейчас, лишь бы не передумал, лишь бы не оттолкнул. Сам Антон опьянения такого сильного уже не ощущает, но это не останавливает его - он с удовольствием сделал бы все это и на трезвую голову в том числе. Он слишком долго этого хотел.       И это прикосновение непосредственно к члену вдруг внезапно осеняет. Будто до этого он не понимал, что именно происходит и чем это все должно закончиться. Но это не вызывает ни малейшего желания прекратить - скорее отзывается в низу животе резко простреливающим возбуждением не сколько непосредственно от ладони на члене, а именно что от этого понимания - что его брат, близнец, такой безумно любимый и желанный сейчас с ним в постели и он окажется с ним так близко как не был.... а возможно и не будет больше никогда. - Тох... ты...- он безумно хочет, гладит бедра, тянет брюки вниз, хотя бы до колен, чтобы наконец освободить плоть брата и прикоснуться к ней самому. Он бы хотел сформулировать вопрос - готов тот... к максимальной близости, или это слишком, но и озвучивать это вслух тоже кажется... слишком. — Леш... — Антон этот вопрос в глазах брата считывает — слишком уж тот правильный, чтобы спросить о таком прямо, хотя бы просто произнести вслух. Антон ему намекнуть хочет, подсказать. Максимально доходчиво было бы просто насадиться задницей на член, но так пугать брата он не хочет, поэтому мягко хватает Лешку за запястье и сразу два пальца в рот берет, облизывает, языком ласкает. Он мог бы близнецу показать, чему он от Феди научился, мог бы взять в рот не только пальцы, но это для брата будет, пожалуй, слишком большим потрясением. Хотя казалось бы, куда уж тут еще больше...       Антон стона удержать за зубами не может, когда другая рука близнеца его члена касается. Как бы не кончить прямо сейчас. - Господи...- вот тут ещё и Лёша чуть не кончает, потому что Антон берет в рот его пальцы, а кажется будто на полном серьезе член - потому что прошибает по всему позвоночнику прямо до него. Голос срывается на протяжный скулёж и старший невольно толкается бёдрами в ладонь брата, и сам синхронно сжимает его плоть. Где-то на задворках сознания пытается мяукнуть мысль - откуда такие откровенные и при этом вырывающиеся без секунды раздумий действия, потому что он то первый раз в жизни держит чужой член в руках, и вообще представляет что делать крайне относительно, поскольку никогда не мог поверить, что до такого все же дойдёт - а о других мужчинах он не задумывался тем более. Но в целом плевать, потому что он скользит подушечками пальцев по влажному, шершавому языку брата и все пытается заставить себя убрать руку, и все никак.       Антон сам от удовольствия глаза закатывает, на пальцы ртом насаживается, посасывает, слюной омывая. Но терпение не вечное, и стоит у него так, что гвозди заколачивать можно, поэтому он осторожно отстраняется, руку брата вниз за запястье тянет. Конечно, он и сам себя мог бы растянуть, какой-никакой опыт есть, но ему так хочется, чтобы это сделал именно Лешка. — Пожалуйста, — он поскуливает, бедра вскидывает приглашающе, сам на живот ложится и горячим лбом в простыни утыкается. Леша медлит, и Антон кричать готов, что не может больше, что хочет скорее почувствовать его внутри. — Давай уже, — язык заплетается, но этому виной едва ли алкоголь. Когда подушечки чужих пальцев пульсирующей дырочки всего лишь касаются, он едва ли не кричит, костяшки себе закусывает, чтобы не быть слишком шумным. - Ты уверен?...- шепчет Лёша из последних сил, когда Антон сам, как-то слишком осознанно и уверенно тянет его руки себе между ног. Он все ещё немного сомневается, все ещё боится сделать брату больно, хотя конечно очевидно, что такая близость не сравнится ни с чем, когда ваши тела в прямом смысле сливаются воедино. И сопротивляться, когда он буквально ощущает эту пульсацию мышц, которые словно уже раскрываются навстречу его пальцам, стоит только коснуться подушечками, становится просто невозможно. - Скажи... если...- он совсем осторожно, почти неощутимо проникает самыми самыми кончиками, и скулит кажется раньше чем сам Антон, потому что там настолько тесно, настолько горячо, что представить, каково будет ему... самому даже страшно, чтобы не кончить тотчас же. - Если больно...       Антон ждать больше не может, поэтому подается назад, пытаясь насадиться на пальцы. Забота брата о сохранности его жопы скорее раздражает: Антон не сахарный, переживет, а на этой неуверенности они далеко не уедут. Все же Антон рассчитывает почувствовать в заднице член этой ночью, и если Леша так и не решится на это, младший брат просто взорвется. - Нормально, - выстанывает он, принимая пальцы глубже в себя. На самом деле ему не нормально, а просто охуительно, но Лешку успокоить надо, заверить, что ничего страшного не случится, если он будет поувереннее. Антон вообще к боли привык, так что не то чтоб ноющая наутро жопа его сильно расстроит. Только наутро, когда Леша вспомнит, что они натворили, и взашей выгонит брата-извращенца из квартиры, у него далеко не жопа болеть будет.       Правда дело не совсем в неуверенности - ну или не только в неуверенности... В конце концов Антон - не просто какой-то абстрактный мужик, с которым Лёша мог бы переживать чисто с точки зрения тактичности и гуманности. Он же любит. И любит до трясущихся коленок, до замирающего сердца, и причинить боль смыслу своей несчастной извращенной жизни - это страшнее чем себе в сотню раз. Но Антону, судя по его реакции, по тому как он сам раскрывается, подается навстречу все же не больно, скорее с точностью до наоборот - и это воодушевляет. Миранчук-старший не искушен в вопросах однополого секса, о феноменах простаты тоже не сильно в курсе, поэтому рука движется немного неумело, даже чуточку неуклюже, просто погружается и выскальзывает, растягивая без особых изысков, но надеясь компенсировать свою неумелость всеми теми чувствами, которые он наконец сможет выразить, когда будет рядом... непосредственно сам.       Леша, конечно, на Федю совсем не похож. Он касается осторожно, даже слишком, целует мягко, не позволяя себе грубостей, и боится малейшую боль причинить, и Антон, совсем недавно познавший прелести жёсткого секса, чувствует себя слишком уж заласканным. Но ему нравится. Ему нравится вообще все, что делает с ним брат, потому что Тошина любовь к нему не может сравниться ни с чем. — Достаточно, Лех, — бормочет он, подается вперед, соскальзывая с пальцев. Он достаточно растянут. А даже если и нет — ничего страшного. Страшно — это когда стояк болезненный о живот бьется, а остальное можно пережить. — Я сам, — он набирается сил и Лешу на спину опрокидывает, сверху усаживается и его член в себя напрявляет. Лучше уж так, чем ждать целую вечность, когда Леша решится на такое. Антон насаживается, поскуливает тоненько на одной ноте. Хорошо. - Тох, подожди, ты ку... О господи... - то ли Антон реально действует слишком резко и быстро, то ли он сам настолько растворен в брате и в силу этого заторможен, что даже не успевает сообразить, как сам оказывается на спине, Тоха - сверху на его бёдрах, а в следующее мгновение член обжигает такой теснотой и жаром, что он только капелькой задворок сознания понимает, что такого не испытывал ни разу в жизни, даже в самый их первый раз с Соней. Все остальное, все остальные силы уходят на то, чтобы не кончить в первые же тридцать секунд, до боли сжимая зубы и пальцы на бёдрах брата - наверняка останутся синяки, но этого сейчас не увидеть - в комнате окончательно темнеет, и все что он может видеть - это лишь силуэт брата, тускло подсвеченный фоновым уличным освещением - с его кудряшками, тяжело вздымающейся от срывающегося дыхания грудью и явно дрожащими от напряжения плечами.       Проникновение немного болезненное, и Антон признает даже, что поторопился слегка, но отступать не собирается, насаживаясь на горячий член брата. Ощущение дискомфорта заставляет сжать зубы и двигаться более плавно, дав себе время на то, чтобы привыкнуть. Все это мелочи, минимальная плата за то, чтобы подобраться к любимому брату настолько близко, насколько Антон себе даже в мыслях раньше особо позволить не мог.       Боль отступает, и Антон ускоряется, принимает в себя член до упора, глядя сверху вниз на то, как брат мечется под ним от удовольствия. У него над верхней губой проступают бисерины пота, и Антон нагибается, чтобы слизать их, а после целует снова, не в силах насытиться губами, на которые все это время смотрел лишь и так сильно поцеловать мечтал. - Тох... Тош... - коротко стриженые ногти скользят по молочной коже бедер, слегка царапая, а когда тот наклоняется и целует - впиваясь со всей снова накопившейся волной желания, которую уже можно приравнять к цунами. Желания и любви, которую нельзя показывать, которую нельзя описывать словами, когда так хочется в каждый поцелуй шептать, как он любит его больше жизни. А можно только просто целовать, с упоением, синхронно с мягкими, пока очень плавными движениями бедер вверх, навстречу обжигающей тесноте брата, скользить беспорядочно по его наконец-то обнаженному телу, впитывая в себя каждую секунду этих ощущений, каждую клеточку кожи, которую он будет вспоминать, наверное, до конца жизни. - Я так... так... - все пытается сорваться с губ, но Лёша ловит себя в самые последние моменты, насильно затыкая самому себе рот чужими губами, шеей, ключицами, даже просто случайно попавшимся плечом, когда брат протяжно стонет, запрокидывая голову.       Антону хватает совсем немного времени, чтобы содрогнуться в настолько сильном, оглушающем оргазме, что на глазах слезы выступают. Он продолжает лениво двигаться, чтобы позволить брату испытать то же наслаждение, а сам ему в шею носом обессиленно утыкается и постанывает. Кажется, он заляпал Лешке всю грудь спермой, но это ничего - потом они обязательно примут душ. Потом, когда появятся на это силы.       Осознание не обрушивается на него, как снег на голову. Наверное, потому, что Антон желал всего этого, хотя заранее знал, что они совершают огромную ошибку. Он улыбается почему-то - это, наверное, нервное. Теперь дело за Лешей. Если он ударит, если выгонит, если даже все связи с ним оборвет - Антон поймет, винить его не будет. Наверное, так даже правильнее будет, а Лешка же привык правильным быть.       Это даже обидно. Леше хотелось бы продлить этот момент на час, два, десять.. да просто чтобы это не прекращалось больше никогда - или хотя бы черт с ним с сексом, но хотя бы просто не выпускать брата их своих объятий больше никогда никогда... но увы, волна оргазма, оттягивающая свинцом где-то в низу живота и прокатывающаяся по всему телу, по всем нервным окончаниям срывается в тот же момент, когда и без того невыносимо тугие мышцы на его члене начинают пульсировать, и Лёша просто чисто технически не может сдержать себя,взвывая раненым зверем, впиваясь зубами в ключицу брата и не успевая даже выйти - кончая прямо в него.       И вот в отличие от Антона, его все таки накрывает. Накрывает пониманием, что теперь будет в сотню раз больнее. Когда он не просто мечтает, а знает, каково быть с ним на самом деле в самых тесных смыслах этого слова. А отпустить все так как есть... он не имеет права. Так нельзя, это неправильно, и калечить жизнь собственному брату он просто не имеет никаких, ни малейших прав.       Антон с радостью пролежал бы на Леше до конца своей жизни, но чужая сперма совсем не художественно вытекает из задницы, да и стыдно ему, честно говоря, за произошедшее. Он чувствует себя так, словно совратил только что своего брата-святошу, из-за чего стал еще более неправильным и грязным, чем раньше. Это ощущение гнетёт.       Он не выдерживает и позорно сбегает в ванную, где долго стоит под душем, боясь покидать эти стены. Кажется, что Леша поджидает его прямо под дверью, и ему наверняка не терпится дать близнецу по роже. Боится Антон не избиения, а коктейля из разочарования, ненависти и презрения в карих глазах брата. Лишь минут через тридцать Антон выползает из ванной мокрым котенком, где-то глубоко в душе совсем немножко надеясь, что Леша не отвергнет его. В конце концов, он же не сопротивлялся, он же тоже этого очень, судя по каменному стояку, хотел.       Но Лёша только провожает брата молчаливым взглядом... и зарывается в подушки, тихонько скуля,пользуясь тем что все это заглушит вода в душе. Ему больше всего на свете хочется сейчас рвануться к брату в душ, зайти следом, крепко крепко обнять со спины, уткнуться носом в кудрявый загривок и прошептать что больше не отпустит никогда в жизни. Но ведь так нельзя. Просто нельзя. Неправильно и невозможно. И вот Антон ещё рядом, ещё в соседнем помещении, а больно так, будто они уже разъехались навсегда. Хотя нет, это наверное ещё не так больно. А вот видеть брата на каждой тренировке, и при этом после сегодняшнего даже не сметь подойти, заглянуть в глаза. И когда вода выключается, он так и лежит страусом с головой, закопанной в подушки, не решаясь даже пошевелиться, и тем более - начать разговор первым. Хотя он должен. Он же старший.       Антон нерешительно замирает в дверном проеме, придерживая полотенце на бедрах подрагивающими пальцами. Сначала ему даже кажется, что Лешка спит, и Антон радуется этому: в таком случае у него есть целая ночь на то, чтобы придумать, что делать дальше. Ну или сбежать, не дожидаясь его пробуждения, и в глаза ему больше никогда не смотреть. Но брат дышит слишком тяжело для спящего человека и все же производит едва заметные телодвижения, из-за чего Антон сам дыхание задерживает, чувствуя, как сердце испуганно бьется где-то в горле. Как теперь преодолеть эту неловкую тишину? - Леш, я... - начинает он, но осекается. Что "я"? Я нечаянно упал на твой член? Бывает же такое. Я и на Федин падал, аж несколько раз, представляешь, Лех, какой я неуклюжий. Леше бы помыться нужно, но Антон даже советовать ему это не решается. Выдавливает из себя только, стараясь говорить мягко: - Братик, давай спать? - это решение кажется ему единственным верным. На самом же деле он просто пытается оттянуть момент некрасивого скандала.       Но чем дольше его тянуть, тем сложнее будет потом. Больнее. Невыносимее. И Лёша поднимается на руках, но не поворачивается - так и сидит голышом на простынях, вперившись взглядом в подушки, спиной к брату, чтобы не смотреть в его глаза. Потому что кажется, если он посмотрит - просто вопьётся в губы и больше не отпустит. А он должен. Должен это... - Ты ведь... понимаешь, что так нельзя? Это настолько банально, очевидно, ожидаемо, что Лешу самого передергивает от отвращения. Но что он должен сказать? Это ведь реально так. - Прости что так вышло, я не должен был... И плевать, что Антон тоже хотел. Мало ли чего он хотел, кого он хотел. Может ему просто нужна была близость, а он перевёл ее в горизонтальное русло. Может хотел кого-то, а он подставился в качестве замены.       Антон не знает, что сказать. Конечно, реакция Леши была ожидаема, но от этого легче ему сейчас не становится. Он пытается взять себя в руки, но взрывается, разозлившись на Лешкины слова. — Что ты не должен был? Я этого хотел, и ты, прошу заметить, тоже, — он щурится, глядя на брата с болезненной горечью. — Так в чем тогда проблема? — конечно, ему предельно ясен ответ на его собственный вопрос, но присущий ему максимализм не даёт с этим согласиться. — Что, опять будешь делить все на правильное и неправильное?       Он грубить не хочет, поэтому усилием воли замолкает, выжидая следующих действий от старшего близнеца. Ждет почти обречённо, как преступник приговора. Потому что ни о каком помиловании речи быть не может. - В том что мы братья, Антох! И как я могу это делить, если это к правильному никакого отношения вообще не имеет! Черт с ним что мы оба... парни. Это ещё можно пережить. Я вообще не знаю что там у тебя, с кем там у тебя, но я твой родной близнец, как я могу... как...- он очень хочет сказать «так изуродовать твою жизнь», но это будет звучать равносильно признанию в любви, потому что будет означать что с его стороны это не просто одноразовый порыв поиска тепла и близости в такой тяжелый момент. - Так нельзя. Ты выпил, я выпил, тебе плохо и мне тоже, это просто глупость, просто попытка забыться...- интересно, кому это он сейчас говорит, Антону или самому себе? И почему настолько очевидно, что это именно второй вариант?       Антон злится до сжатых в кулаки рук, до побелевших костяшек. Ах, просто глупость, значит, да? Ну кто бы сомневался, что Леша именно это и скажет. Да вся жизнь Антона просто, блять, глупость! - А я этого хотел, - выпаливает он, продолжая буравить брата тяжелым взглядом. Очень скоро, однако, он понимает, что сделал неверный шаг: лучше бы он просто согласился со всем тем, что сказал Леша, и они забыли бы всю эту ситуацию, как страшный сон. А теперь, после столь громкого признания, Леша уже вряд ли захочет Антона видеть. Зачем ему брат, если он конченый извращенец?       Антон так сильно злится, но уже не на Лешку - на себя скорее. Он чувствует себя так, словно его окатили бензином - вот-вот вспыхнет, если Леша сейчас скажет еще хоть что-то. Сгорит заживо и из пепла уже не восстанет.       Но Лёша понимает это по своему, слишком сконцентрированный на своей омерзительной неправильности, своих противоестественных и таких нереальных чувствах, чтобы почувствовать аналогичные нотки в речи брата. - Хотел. Хотел отвлечься, хотел забыться. Я понимаю. И я....- это больно. Это неправда. Но так будет правильно. Так будет лучше. - И я этого хотел. Но это... ошибка, не ошибка, но так нельзя. - Лёша так и не решается поднять взгляд на брата. Пальцы до побеления сжимают влажную от их пота простынь, зубы скрипят, а глаза как уставились в одну точку, где-то между подушек, так кажется даже и не мигают. — Какой ты молодец, блять, — Антон заводится сильнее и сильнее. Всего на секунду в голове проскальзывает опасение, что так и до драки дойдёт, но это все бред: сам он Лешку ни за что не тронет, скорее уж себя покалечит. — Очень просто, знаешь ли, после траха прикрыться своими жалкими оправданиями, мол, это была ошибка, так нельзя, и вот ты снова примерный старший брат, а я как всегда какое-то аморальное уебище! И что теперь, а? Как ни в чем не бывало вернёшься к своей кукле, да? — Антон горько ухмыляется, едва сдерживая желание побиться головой о стену. Именно так ведь все и будет: Леша оклемается, перестанет горевать по маме и продолжит жить своей прежней жизнью, снова позабыв о том, что у него есть брат. - Я разве говорил что ты моральное... аморальное.. Антон, это я не должен был такого допустить! - возмущённо вытягивается сусликом Лёша. - Я поддержать должен был, тепло дать, заботу, дать понять что брат рядом, что я с тобой, никуда не денусь, а не.. не... не трахать тебя, Тох! - старшего всего перекашивает, но не от отвращения к произошедшему - а от отвращения к самому себе за то что все это допустил. А что до Сони... вот ее видеть хочется теперь меньше всего. Скорее всего он с ней больше и не увидится. Хотя, кажется, она уже звонила, писала и вообще потеряла его всячески, но последние дни Лёша телефон в руки не берет вообще. - И... нет, к ней я не хочу возвращаться. Вообще никуда не хочу. Но она не единственная в этом мире, ты прекрасно понимаешь...       Антон понимает - Лешу никак уже не переубедить, не успокоить. И это злит пуще прежнего. Уперся же он со своими моральными принципами! А Антону что теперь делать? Просто смириться, проглотить и больше эту тему не поднимать? А если он, блять, так не сможет? Если ему теперь еще больнее прежнего? - Ничего я не понимаю, Леша! - ему и сказать-то особо нечего, но он заткнуться никак не может, а потому сыплет бессмысленными упреками. - Может, я вообще произошедшее ошибкой не считаю! Мир, блять, не рухнул от того, что твой член побывал в моей заднице, один ты, святоша, сука, ломаешь из этого целую драму! Тебе так стремно самому признаться, что тебе понравилось трахаться со мной? Со мной, а не со своей тупорылой телкой! Просто признай это, блять! - он распаляется все больше, повышает голос, как будто пытаясь до брата достучаться, и его предчувствие подсказывает ему, что после этой истерики у него не останется ни единого шанса наладить с братом общение.       А Лёша конкретно заводится. Причём очень противоречиво - он хочет орать одно, что сука да, понравилось, как ему могло не понравиться то, о чем он мечтал, о чем каждый сон видел, что перед собой представлял каждый раз, когда ту самую тупорылую телку трахал? А права не имеет. И вместо искренне гложущего душу в лицо Антону летит гораздо более злобное и болезненное: - Я не хочу, блять, с тобой «трахаться»! - я любить тебя хочу, до последнего вздоха, до потери пульса - должно бы слететь с языка, но... увы. - И у меня есть в отличие от тебя голова на плечах, чтобы помнить, что так невозможно! И я вернусь к своей «тупорылой телке», и буду с ней, и женюсь, и детей наделаю, потому что так правильно! И ты свою найдёшь, и сделаешь точно так же. Потому что так положено. А это просто ебаная случайность. Которую мы оба должны просто забыть. — Ты, блять, трус, — Антон уже не кричит. Он просто так сильно разочарован, а еще ему так больно, что впору утопиться. Он, наверное, хочет многое высказать, например, то, что взгляды Лешкины на дальнейшую жизнь — полная хуйня, которая не сделает его счастливым, но какой в этом вообще смысл, если Лёшка все равно его не послушает? — Да пошёл ты нахуй, — сил и желания спорить больше нет, поэтому он торопливо собирается, желая просто сгинуть, исчезнуть, чтобы не напрягать больше брата и всех остальных своим существованием. Все равно одни от него проблемы — даже своего святого близнеца с правильного пути сбил, совратил, испортил. Да что он вообще за человек такой! - И куда ты? - огрызается Лёша, кидая короткий взгляд куда-то ему в спину, но почти тут же опуская его обратно. Что, это не ожидаемая реакция разве? Или он не этого добивался? Прекрасно понимая, что если они сейчас не поругаются в пух и прах, то сдержать себя от желания плюнуть на все и поддаться извращенным чувствам будет гораздо сложнее. Как там, удалять, не дожидаясь перитонитов? Так реально будет правильно. И Лёша даже не останавливает брата, который вот вот уйдёт, и скорее всего в следующий раз они увидятся лишь на тренировке, а поговорят... вообще не факт что больше нормально поговорят. Только когда тот уже за ручку дверную хватается, из спальни раздаётся сдавленно-болезненное, уже на грани подкатывающей истерики: - За руль не садись, Тох... пожалуйста...       Антон слышит лишь неразборчивый бубнеж, а переспрашивать в сложившейся ситуации кажется ему странным, поэтому, справедливо решив, что ничего особо важного Лешка не сказал - максимум вкинул снова что-то тошнотворно поучительное - он выскальзывает за дверь, ощущая, как в кармане соблазнительно позвякивают ключи от машины. Конечно, в таком состоянии садиться за руль крайне опасно, причем не только для водителя, но и для окружающих. Мало того, что алкоголь выветрится из организма еще не скоро, так еще и трясет всего от пережитых эмоциональных горок. Но если уж и быть неправильным заносчивым ублюдком, то до конца. Поэтому, покинув пределы подъезда, Антон направляется к своему автомобилю.       Только в салоне машины его, наконец, прорывает, и он озлобленно смахивает с ресниц слезы обиды, хватаясь дрожащими руками за руль. Ничего страшного с ним не случится, а если случится - то и ладно.       Лешку прорывает почти синхронно - и он почти сразу же как захлопывается входная дверь взвывает раненым лосем, падая лицом в подушки, кусая наволочку и стуча кулаками по простыням. Ведь он только что проебал своё счастье, то о чем он так долго мечтал - ведь Антон кажется готов был повторить произошедшее. Может к утру его точка зрения бы и изменилась, когда бы он протрезвел, но... когда ты уже пощупал, потрогал свою мечту за кончик хвоста... как вообще дальше жить? Как жить, строить личную жизнь, когда он знает, каково это - чувствовать губы Антона на своих губах? Знать, как это, когда его руки гладят спину, сжимают бёдра... Слезы льются таким ручьём, что он даже почти этого не чувствует - но подушки промокают в пару мгновений, будто выкинутые под проливной дождь. И что делать дальше... нет никакого понятия.       Истерика скоро сходит на нет, и Антон еще долго сидит, бесцельно пялясь в одну точку. Словно дает себе возможность перезагрузиться, ни о чем не думать хотя бы пару секунд. Что делать дальше, он не знает. Ему даже смешно становится - еще пару дней назад он был в таком отчаянии, что и подумать не мог, что может быть хуже. А оказалось, что хуже всегда может быть.       Он не знает, на кого злиться, поэтому злится на всех сразу: на себя за то, что не нашел в себе сил остановиться вовремя, на Лешку за трусость... Хотя как на Лешу злиться? Он же просто хочет, как лучше, пытается оградить их обоих от последствий таких вот сомнительных экспериментов, да и... Кто вообще сказал, что ему все это нужно? Он же не извращенец. Сейчас сорвался, потому что Антон его буквально спровоцировал, вот и все. Он во всём виноват.       Младший Миранчук отмирает, наконец, и выезжает со двора, на ходу приняв эгоистичное решение поехать к Феде - зализать себе раны, напиться еще пуще и, может, еще раз трахнуться. План кажется ему не таким уж не плохим, только вот до дома Смолова он так и не доезжает - не справляется с управлением и вылетает на встречку. Никакая жизнь перед глазами не проносится за секунду до, да и осознать произошедшее Антон не успевает - слишком уж внезапно его засасывает беспощадная темнота.