***
— Прошу вас, позвольте! Всего один эксперимент, — Юнона для себя приняла твёрдое решение никуда не уходить из профессорской, пока не добьётся разрешения, — я хочу доказать связь бессознательного с Космосом! Те, кто лишён рассудка, видят его глазами, их божественная сторона куда ярче, чем у обычных людей, и я намерена доказать это. Все животные управляются Космосом, не имея самосознания, но владея знаниями свыше. Птицу не нужно учить летать, а собаку — лаять, потому что их уже обучил Космос, а значит и человек сможет в полной мере стать человеком только лишившись рассудка в привычном его понимании! Мы достигнем блаженства и просветления, когда избавимся от тягот вечного. Профессора внимательно слушали, не перебивая, но по ходу рассказа девушки меняясь в лице, благо она не видела. — Мне очень жаль, но это невозможно. Мы не можем рисковать жизнью человеческого существа, — эхом отозвалось от стен просторного помещения с высокими потолками — профессорская была когда-то библиотекой, о чём свидетельствовали неубранные шкафы и до невозможности простая планировка. — Но она даже не говорит! — воскликнула Юнона, будто бы её только что сильно ударили. Вопрос сознательности и согласия с его моральной стороны не очень-то и беспокоил девушку, и в этом была её самая большая ошибка. — Но владеет базовыми человеческими навыками, имеет чувства, ощущает боль и страх, — мастер Карстен был слишком гуманным, как для медика, человеком. Резать на живую — что могло быть ужаснее? — и едва ли есть разница, были это тело или душа. — Но вы же учёный, позвольте мне рискнуть! — Юнона была не намерена сдаваться, — я возьму на себя все последствия! — Учёные отличаются как раз таки благоразумием, а не желанием добиться своей цели любой ценой, — нарочито презрительно произнёс мастер Гьюла. Юнона, будто бы смотря сквозь маску, задержала долгий взгляд на профессоре. Тот, почувствовав, тяжело вздохнул. — Скажу в защиту девушки — к примеру, химические эксперименты невозможны иначе. Без добровольцев и опытов на них мы не сможем достичь необходимых высот, — возразил мастер Йозеф. Он был первым добровольцем в те времена, когда только начинали лечить помешательство, а потому поддерживал всякого рода новаторские методы несмотря на то, что мастер Лукас был обычно против. — Она не может выразить согласие, — мрачно ответил мастер Гьюла. Вопрос согласия Виты беспокоил не только одного Хору: учёный ни в коим случае не должен был становиться слепым чудовищем, издеваясь над живыми созданиями и прикрываясь при том экспериментами. Правда, как на взгляд Гьюлы, всё снова упиралось не в саму суть проблемы Виты, а в его беспокойство за рассудок Юноны. Слабоумная девочка была камнем преткновения многих обитателей Академии, и, как считал ректор, её сердцем. — За неё выразил согласие Космос, — пока хотя бы один из преподавателей был против — решение не считалось принятым, а в случае предложения Юноны они вовсе были разбиты на несколько противоборствующих сторон. Целью профессоров было не отговорить девушку от экспериментов, а выяснить, в первую очередь, близкий к истине исход события, обыграв Фортуну. — Девочка из сада едва ли осознает происходящее и не сможет стать добровольной жертвой Космосу, даже при условии не летальности эксперимента, — покачал головой мастер Лукас. Кто-то утверждал, что старый профессор был слишком осторожен, но, как показывала непреклонная немая статистика, его осторожность помогла вытащить Академию со дна преисподней. После его слов повисло молчание. Юнона вдруг вспомнила Мер. Да, они не ладили, да, обе разделяли идеи жертвенности во имя истин, но её было просто по-человечески жаль. Юнона не любила в себе эту черту, но ничего не могла поделать — хотелось спасти всех и вся, и именно поэтому она избрала путь науки. — Простите, но мы вынуждены вам отказать, — объявил мастер Лукас, — мне жаль.***
Дортрауд натолкнулся на дерево. Он знал Академию как свои пять пальцев, но почему-то не помнил здесь этого дерева, еще и не помеченного печатью. «Странно… — подумал вечный студент, потирая ушибленное плечо, — кто-то сорвал все печати, значит…» — не успел он закончить мысль, как с громким смехом его кто-то дернул за рукав. Только хулиган намеривался сбежать, как его поймала за шкирку сильная рука. Курсисты не носили масок, а потому найти их было довольно проблематично, если при них не было звенящей печати, и, как рассудил вечный студент, лучше поймать непричастного, чем упустить зачинщика этого беспорядка. Очевидно было, что это курсисты сорвали печати. — Что вы натворили? — строго спросил Дортрауд, сжимая руку мальчишки лет четырнадцати. — Мы… Мы… — мямлил он, уже даже не пытаясь вырваться, — мы ради шутки сорвали некоторые печати! — Ни разу не смешно, — проворчал Дортрауд, — ты и твои друзья могут получить серьёзный выговор, ты об этом подумал? — вечный студент говорил спокойно, но грозно, отчего малолетнему хулигану делалось не по себе. — Ну пожалуйста, ну отпустите! — канючил мальчишка, едва не плача. Ему, конечно, не очень хотелось посещать занятия в принципе, но выть изгнанным — это так унизительно! — Где все печати? — строго спросил мужчина, — я отпущу тебя, если покажешь, куда ты их спрятал. — Это… Это не я, честное сло… — в какой-то момент поняв, что дело плохо, мальчик перестал тараторить и нервно глянул на Дортрауда. Несмотря на железную маску, складывалось ощущение, будто его сейчас испепелят взглядом. Нужно было как-то выкручиваться, вдруг Дортрауд обманет и не отпустит его, а поведёт к ректору? — мы спрятали их в сарае! — Каком именно? — В том, который возле учебного корпуса, где инструменты, — мальчишка врал как мог, а голос всё больше дрожал, благо, можно было списать это на испуг. — Веди. Мальчик взял Дортрауда за руку и направился в сторону сарая. Осталось только молиться, что он успеет вовремя убежать: на самом деле, все печати его одноклассники разобрали как сувениры. Всё-таки, ему было немного жаль студентов: и без этого слепые и без печатей совершенно беспомощные, они не заслужили такой злой насмешки. И кому только вообще пришло украсть звенящие печати?! — Мы пришли, — оповестил мальчишка, останавливаясь около сарая. Дортрауд кивнул и, отворив дверь, зашёл внутрь и позвонил в колокольчик. Ничего. Вообще ничего и близко похожего на бордонит. Дортрауд сильно ударил кулаком по двери. Никто не услышит: в эту часть территории мало кто заходил, а значит в пору было начинать задумываться о завещании. За этими невеселыми мыслями Дортрауд не заметил, как задремал, привалившись спиной к деревянной хлипкой стене. Вдруг снаружи послышались шорохи. Мужчина встрепенулся и вскочил на ноги, а в ту же секунду отворилась дверь. — Дортрауд? — удивился Гудвин. — Гудвин! — обрадовался вечный студент. Он уже и не надеялся увидеть свое спасение, ещё и в лице соседа по комнате своего подопечного. — Ты что здесь делаешь? — как ни в чём не бывало, Гудвин продолжил поиски заветной бутылки. — Меня заперли курсисты. — Тебя?! — Гудвин засмеялся, — курсисты? Ты одной рукой мог их раскидать, всех! — Меня взяли хитростью, — Дортрауд был зол и обижен, но тщательно это скрывал. Он, взрослый мужчина и прилежный внимательный студент, повёлся на такую глупость! Всё-таки, что бы не утверждал мастер Лукас о жестко закреплённом опыте и характере в душе поступающих в Академию, жизнь в замкнутом мире сказывалась на приспособленности к существованию в социуме. Даже если этот социум представляли курсисты, — а ты тут зачем? — У меня тут заначка, — не стал таиться Гудвин. Он не носил маску, употреблял алкоголь и проводил время с подозрительными личностями (не в счёт Лорана!), но при этом всем было всё равно и мало кто в принципе замечал, а если и замечали, то просто игнорировали. Порядок, установленный ректором, держался на совести, а совести у Гудвина не было как таковой. — А ты смелый, — усмехнулся Дортрауд. Он не одобрял поведение этого студента, но как-то влиять на него и уж, тем более, что-то запрещать, не мог, — кстати, как Лоран? — Плохо. Как раз хотел обратиться к тебе, попросить, чтобы ты поговорил с ним. Он совсем свихнулся со своими экспериментами, я переживаю за него. — Что он делает? — Пьёт всякую алхимическую гадость, надеясь найти связь с Космосом, — Гудвин, кажется, уже смирился и с криками по ночам, и с постоянными беспричинными слезами, понимая Лорана как никто другой, но сердце всё равно щемило. Он заслужил лучшего. — Это его воля, — Дортрауд невольно вспомнил Мер и едва-едва сдержал бессильный стон, — пускай делает, если чувствует, что так нужно. — И ты туда же, — разочарованно бросил Гудвин, но тут же повеселел, найдя, что искал, — ладно, бывай. Я если найду печати — дам тебе знать. Распрощавшись с Дортраудом, Гудвин направился в сторону старого крыла Академии, где планировка здания позволяла оставаться незамеченным. В последнее время он слишком уж зачастил туда, но без этого нехитрого ритуала просто сошёл бы с ума — всё вокруг давило на и без того некрепкое сознание а, значит, нужно было утопить его в безумии ещё сильнее. Первопричина была в том, что не получалось ничего. Детали были кривые, топорно сделанные, не подходящие друг к другу — сколько Гудвин не бился, всё было впустую. Он мечтал стать искусным мастером, но Фортуна не наградила его достаточным талантом. Гудвин, как и Хора, бесконечно проклинал данность. Таким, как они, было не место здесь, ибо ничего не стоят благородные чаяния без таланта — он мог только делать самое простое, не зная, как, не имея ни наставника, ни интуитивного разумения о тех или иных техниках. Он любил больше жизни то, чего просто не существовало. Спустя полбутылки и полчаса времени руки дрожали от гнева, от холода и от количества выпитого. — Ну что? — шепнула первая реплика, выбираясь через окно на скользкую крышу. Им вдвоём нельзя было идти через главный вход, а потому нужно было искать альтернативные способы выбраться наружу; к слову, уйти из кабинета Юноны было проще простого, — прыгаем? — А надо? — вздохнула третья реплика. — Конечно надо! Или ты хочешь, чтобы эта девка и тебя разрезала? — Нет! Я боюсь крови. — Вот-вот, — первая реплика покачала головой и глянула вниз, — но, знаешь, я уже сомневаюсь. Не слишком ли высоко? — Не слишком! — Вспомни третьего Хору! — Точно! — сокрушенно вытаращила глаза реплика. — Но прыгать надо. — Надо. — Давай на счёт «три»! — Давай! «Раз… — считал Гудвин бутылки за эту неделю, заглянув в дыру в стене, где он складировал мусор, — два… Три!» Стоило юноше произнести последние звуки, как в полуметре от него с криком повалились два тела. Юноша выронил бутылку и во все глаза уставился на происходящее. Реплики, тем временем, со звучащим из пустоты шепотом начали растворяться в пыль цвета неодерита. Будь Гудвин сейчас трезвым — как минимум очень удивился бы. — Вот и решилась проблема Хоры, — покачал головой Гудвин и поспешил на нетвёрдых ногах ретироваться восвояси. Всего, что можно было охарактеризовать как странное и неестественное, следовало избегать. Вдруг тоже почудилось?..***
— Ваши суждения в корне не верны. Что вы вообще пытались доказать этим «экспериментом»? — мастер Гьюла сегодня был не в духе, и на своё несчастье ему под руку попался бедняга Гудвин. — Я хотел просто… — начал было оправдывать своё творение юноша, но ему не дали договорить. — Нет разницы, что вы там хотели, если в итоге просто перевели материал, — Гьюла отчего-то особенно обозлился на этого студента. В меру скромный, но не боящийся показать себя миру, упорный и решительный — он когда-то сам был таким же. И его, так же как и Гудвина, Фортуна лишила возможности заниматься любимым делом. Не просто любимым делом — своим призванием, смыслом всего существования. — Но вы же сами говорили, что мы пришли учиться! — не сдавался Гудвин, правда, не понимая, за что он сейчас сражается. Мастер Гьюла, будучи упрямцем ещё большим, чем он сам, мнения не поменяет и не станет позориться перед студентами — это было ясно. Юноша сейчас бы многое отдал, чтобы просто исчезнуть и… Был один способ. Жестокий, отчаянный, но рабочий. — Так учитесь, а не в куклы играйте! С верхних рядов послышался смех. Гудвин густо покраснел, прижимая к себе, точно ребёнок любимую игрушку, полуметрового деревянного человека. Это была его лучшая работа, прекраснейшее творение, которое он любил особенной любовью, о которой мастер отозвался так, будто это был кусок мусора, выдаваемый за искусство. Больше всего на свете Гудвин боялся признать, что так и есть. — Вы можете сказать мне, что в ней не так?! — почти прокричал Гудвин. Аудитория внимательно следила за конфликтом, жадная до подобных зрелищ ввиду запрета на художественную литературу. — В ней не так то, что её делали очень кривые руки, — не удержался профессор. Юноша ничего не ответил. Едва не плача, Гудвин вернулся на своё место на дальней лавочке и глубоко задумался, почти входя в транс. Мастер Дорес был прав — нет лучшего убежища, чем глубины собственной души. Так прошло занятие. Прошло мимо ушей Гудвина, которому, казалось, уже ничто не могло помочь в принципе. — Мастер Гьюла, — строго позвал Гудвин, подойдя к трибуне. Его повторного появления явно не ждали. — Что-то ещё? — раздраженно вздохнул профессор, поправив очки. — Выдайте мне пурпурную форму. Я принял решение. Гьюла на мгновения опешил и ощутил, как сердце бьётся в горле. Он только что довёл этого юношу до того, чтобы свести счёты с жизнью. Он убил его. — Вы уверены? — дрожащим голосом переспросил профессор, и в приступе лёгкого головокружения схватился за край трибуны. Уже и собственная задетая гордость не болела, и не жаль было этих несчастных деревяшек, и не страшно было, что повторится то, что случилось во времена помешательства — он только что убил человека. Осознание своего поступка медленно, точно яд, растекалось по телу с остывшей кровью, нарастая тем больше, чем ближе подбиралось осознание содеянного. — Совершенно точно, — произнёс юноша, подразумевая отрицательный ответ. Как и всякий сын Фортуны, он не знал, что ждало человека за горизонтом жизни, а потому идти умирать было страшно. Страшно, но нужно: иного выхода для Гудвина действительно не было. Мастер Гьюла на негнущихся ногах удалился в подсобное помещение и — о Фортуна! — как он хотел не найти там нужный предмет одежды. Перерыв пару полок, мужчина заметил злосчастную форму. Расправил, отряхнул от пыли — как нарочно, должна подойти. — Да благословит вас Космос. Готовьтесь. Гудвин улыбнулся, уже не в силах больше терпеть.***
»…Тот, кто отзвался на призрачный звон В мире ином (в этой жизни ли? В смерти?..) Мёртвых слуга навсегда обречён, Вечно скитается. Звону не верьте…» — бормотал Лоран, расхаживая туда-сюда по площадке, предназначавшейся для физкультурных занятий. Помимо научных теорий, его беспокоили собственные стихи, в которых он находил успокоение в особо тяжкие моменты, как тот, который пережил парой дней ранее. Химикаты переносились тем тяжелее, чем больше он их пил, однако уже на уровне каких-то животных инстинктов не мог перестать это делать. Представляя себя прекрасным страдальцем, юноша испытывал какие-то особенное удовольствие, похожее на то, какое настигает человека, когда исполняются его самые робкие надежды. В роли спасителя, что очевидно, был Дортрауд. Лоран с самого начала, как пришёл в Академию, приметил его; впрочем, не приметить вечного студента было довольно сложно. Однако юношу не в меру беспокоило присутствие Мер в жизни Дортрауда. Ему казалось, будто эта язвительная девчонка дурно влияет на его лонтана, отвлекая от истинных идей просвещения, и что именно из-за неё он не закончил учиться. Бальмаш шутил, что это вообще из-за того, что вечному студенту не хотелось выполнять обещание жениться на Мер, когда он закончит академию. Насколько уж он не любил будущего профессора — не мог здесь не согласиться, что доля истины в его словах всё же присутствовала. Нехорошо было говорить и даже думать подобным образом, но Лоран был даже рад, что Мер была смертницей. Как и ожидал, юноша встретил Дортрауда. В гражданском, но при маске, мужчина лихо бил деревянным мечом тряпичный манекен — нужно было выпустить пар после недавней неприятности. И хоть как-то, хоть на пару минут, забыть о решении Мер. Кроме него подобным занимался только Энцо, а потому, ожидаемо, рядом никого не было. — Лоран? — спросил Дортрауд, чувствуя, что к нему подошли, и отложил меч. — Здравствуй, Дортрауд. — Лоран улыбнулся какой-то странной глупой улыбкой. Вечный студент был единственным, кому он всецело доверял, даже больше, чем Гудвину, что было довольно странно, учитывая то, что с последним они проводили вместе гораздо больше времени. — Ты никогда не тяготел к спорту. Что привело тебя сюда? — спросил Дортрауд. — Тут так… Спокойно. Даже одиноко. Мне очень не хватает этого в повседневной суете. — Человек ищет одиночества либо когда ему слишком плохо, либо когда слишком хорошо. — Со мной, скорее, первое. — Что такое? — Я должен учиться лучше! — Ты должен учиться так, чтобы запоминать новое и искать этому применение. Иначе твои знания ничего не стоят, - Дортрауд двинулся по плацу в сторону дормитория. Лоран, закономерно, пошёл за ним. — Я не отличник, но лучший ученик в группе, даже лучше Бальмаша. Разве я не заслужил одобрения? — если бы лицо Лорана не было закрыто маской, Дортрауд бы увидел, какими щенячьими глазами на него смотрит его подопечный. Одобрение было безумно важно для Лорана, не мыслящего себе без этого жизни. Раньше он существовал только ради сухого «молодец. Старайся.» от отца или матери, теперь же — ради тех же слов от Дортрауда. — Нет. Я знаю, чем ты занимаешься и меня это в крайней степени расстраивает, и ни одна учёба не может искупить то, что ты с собой сделал, — он строго покачал головой, будто бы отчитывал младшего брата. — Но это же ради Эксперимента! — общаться с людьми было больнее, чем Лоран мог подумать. Даже человек, которому доверяешь, мог задеть неосторожным замечанием, будто бы душа Лорана была схожа по структуре с нежными цветочными лепестками. Хора, особенно внимательный к растениям, уверен был, что Лоран похож на розу. — Ценность эксперимента в его целях, а не в опасности, — Дортрауд вернулся к своему прежнему занятию, чувствуя, что снова начинает нервничать. Он пришёл сюда, чтобы забыться, а не ковырять старые раны. Юноша хотел что-то ответить. Не получилось.***
Лоран вернулся поздно, но, как только можно было не вовремя. Пряча слёзы, разгневанный, точно раненый зверь, Гудвин скрылся в платяном шкафу. Не услышав реакции на своё возвращение, юноша тихонько позвонил в колокольчик. — Гудвин? — удивлённо спросил Лоран, боясь, не оказалось ли присутствие друга в комнате иллюзией. Вдруг из шкафа послышался всхлип. У Лорана вдруг ни с того ни с сего сжалось сердце. Он сам так делал, когда жил у родителей, понимал, как бывает горько и одиноко. — Ну Гудвин, — как-то слишком ласково произнёс Лоран, отворяя дверцу шкафа, — выходи, я не буду смеяться. Здесь душно и пыльно. Гудвин, тяжело вздохнув, поднялся на ноги. Лоран, увидев, как отливали пурпурным широкие рукава ученической формы, отшатнулся назад, едва не повалившись с ног. Гудвин горько усмехнулся и утер свободной рукой слёзы. В другой он держал ту несчастную куклу. — Вот видишь… А я даже не то, что не сверхчеловек — даже не человек, — Гудвин бессильно выронил поделку и закрыл лицо руками, — я бесполезен. Мне не место среди других студентов. Лоран, ничего не говори и не старайся меня переубедить, я принял решение! Лоран действительно не мог ни слова вымолвить, ни пошевелиться. Весь его мир прямо сейчас рушился в пыль: стоило ему только начать переосмыслять жизнь, смягчив изуродованное загрубевшее сердце, как то малое счастье, которое было не потрогать руками, отобрала у него злая Фортуна. За то, что он не верил в неё, за то, что наивно полагал, что такого не может случиться с ним или близким ему человеком. — О, Гудвин! — воскликнул юноша и бросился другу на шею, неистово хватаясь костлявыми пальцами за пурпурную ткань. Пару раз сдержанно всхлипнув, Лоран громко разрыдался.