Последний ученик Космоса

      Дождь барабанил за окном, нагоняя внутри помещения уютную тёплую обстановку осеннего дня. Юнона подняла голову с подушки и нервно огляделась.       — Что случилось? — встревожено спросил Гьюла, поворачиваясь набок, — потеряла что-то?       — Не знаю… — Юнона потянулась и тяжело вздохнула, будто бы удивляясь своему пребыванию здесь.       — Подумай. Терять — это когда у тебя…       — Я знаю, что такое «терять», — перебила девушка, скользя усталым взглядом по деревянным стенам небольшой мастерской, где почти жил профессор Гьюла. Юнона в детстве была на редкость умным и сообразительным ребёнком: то, что считали сейчас студенты-второкурсники, она считала в неполные десять лет, однако эта удивительная способность исчезла незадолго до поступления в Академию, — была самой умной не то, что на курсах — в местном доме учёных. Все были в шоке, когда я, маленькая девочка, ходила туда наравне с именитыми умами моей земли. И где теперь моя гениальность? Куда делась? — сонно бормотала Юнона, прижимаясь виском к плечу Гьюлы.       — Посмотри под кроватью, — проворчал мужчина, ощутив, что задетая за живое душа отозвалась не в меру болезненно.       — Да? Думаешь, закатилась? Не смешно, — Юнона спустила ноги с кровати и потёрла кулаком глаза. Её пребывание здесь вызвало бы много вопросов, застань кто-то их с профессором, но со временем девушке стало как-то всё равно, тем более, у неё был компромат практически на каждого студента академии и не в интересах их самих было оставлять Юнону в долгу.       — Не обижайся, — Гьюла на ощупь отыскал очки и огляделся, точно видел свою мастерскую впервые.       — Обижаться? — фыркнула Юнона, — я сама кого хочешь обижу.       — Как бы эти «кто-то» в отместку не обидели нас.       — Мастер Дорес говорит, что есть личные убеждения, которые рушить нельзя ни в коим случае, иначе сломается сама суть человека. Кто-то молится чужим богам, а я — восславляю саму Жизнь. И кому вообще пришло в голову запрещать то, что контролировать по определению невозможно?       — Фортуна циклична, как и всё в этой жизни. Ректор боится повторения того, что творилось здесь в эпоху помешательства. А твориться началось с любопытной студентки и плотника, которого приняли в учёные. Ничего не напоминает?       — Это даже смешно, — Юнона подошла к небольшому зеркалу и, протерев его рукой, принялась приводить себя в порядок. Короткие светлые волосы забавно топорщились, будто иголки у дикобраза, а синяки под глазами, не видные прежде за маской, наконец-то исчезли, стоило только нормально выспаться.       — Боюсь, смеяться ещё рано, — ловко и быстро, будто делал так всю жизнь, Гьюла застегнул живой рукой пуговицы на жилетке и оправил лацканы.       — А может, уже поздно? — хмыкнула Юнона, — как там… «Славься, молодость мгновенья…»?       — «…Жизнь людская коротка, как дыханье огонька». Эту песню пели ещё когда я был курсистом. И ты, кстати, очень зря прогуливаешь гуманитарные занятия. Помогает концентрировать внимание.       — Я не прогуливаю! — придушенная стыдом, Юнона рвано вздохнула, разворачиваясь к профессору лицом.       — Ладно, как скажешь, — усмехнулся мужчина, косясь то на верстак, то на стоящую перед зеркалом девушку.       Юнона села обратно на кровать и обняла мастера Гьюлу за плечи.       — Ты правда боишься, что Фортуна так жестока, что события, вероятность которых ничтожно мала, повторятся момент в момент, ещё и по прошествии жалких пятидесяти лет?       — Да, — мрачно произнёс Гьюла и из-под очков глянул на Юнону, — боюсь.       — Всё будет хорошо, я уверена. Нас благословила Фортуна, значит будет и успех в исследованиях, и гармония в мирском общении. Я чувствую, что от открытия меня отделяет только решение профессорской коллегии!       Гьюла нахмурился. Ему не нравился настрой девушки и её вектор мышления в исследованиях, отчего они всё чаще и чаще начинали ссориться.       — Ты случайно не дружишь с тем… Как его, который донимает мастера Дореса? Лоран, кажется.       — Нет! С чего бы? — нахмурилась Юнона.       — Он излагает подобные мысли в призыве к геноциду. Сверхлюди, вторичность рассудка, материальные божества… Нужно бережно относиться ко всякой данной Космосом жизни, даже неразумной, а то, что ты придумала с той девочкой из сада… Нет, я даже не буду за тебя просить!       Юнона надула губы и недовольно сощурилась. Она уверена была, что уговорит его — рычаги давления девушке уже были известны, нужно было только выбрать тактику и верно рассчитать время.       По прошествии получаса они уже стояли около верстака, пытаясь углядеть закономерность в куче сваленных посреди рабочей поверхности деталей. Юнона осторожно взяла проволоку, помогая Гьюле продеть ту в заготовку. Его рука уже начала изнашиваться, а потому нужно было собрать новую, пока старая окончательно не развалилась. Их с Юноной общение началось как раз с того, что она помогала несчастному профессору собирать детали, потому как сам он справиться не мог. Поначалу это било по самолюбию молодого профессора, лишний раз напоминая о собственной немощности. Он был её разумом, она — его руками.       — Не хочу сегодня никуда выходить, — вздохнула Юнона, беря в руки кусачки, — я останусь у тебя на ночь, ладно?       — Без проблем, — как-то безразлично ответил Гьюла, занятый иными мыслями, — и ты не боишься… А что, если я — отвратительный человек, не принимающий ничего живого и маскирующий это за убеждениями в обратном?       — Ты опять за своё? — вздохнула Юнона, поворачиваясь к профессору лицом, — мы — по определению другие люди, с другими судьбами и складами характера. Да, и в конце концов, ты — однорукий мастер, а я — угасшее светило науки. Нас уже спасла Фортуна, отобрав самое дорогое, что только было.

***

      После окончания занятий жизнь в Академии начинала кипеть пуще прежнего.       — Тебе сегодня… Двадцать пять, если не ошибаюсь, — чуть насмешливо произнесла Мер, повернув голову в сторону чуть растерянного от того, что его внезапно окружили, Энцо.       — Не ошибаешься, — кивнул юноша и чуть смущённо улыбнулся.       — Мы тебя поздравляем, — Дортрауд крепко пожал руку имениннику, неестественно улыбаясь. Ему было не до праздников, учитывая близость часа конца, но раз Мер это радовало…       — И кое-что для тебя приготовили, — уточнил Бальмаш, хватая Энцо за вторую руку и дёргая к выходу.       Наконец они вышли на улицу. Мер задумала что-то крайне интригующе — это можно было почувствовать кожей — а потому даже будто бы ожила, чего не мог застать даже её возлюбленный. Бальмаш почти бежал вприпрыжку, Дортрауд же вообще слабо понимал, что тут происходило. Проходя мимо сада, они услышали голоса Лорана и Гудвина. Не у одного Энцо сегодня было много сюрпризов.       …Священный сад, как его именовал Лоран, в утренние часы очень на руку прогуливающимся студентам пустовал.       — И зачем мы пришли? — поинтересовался у Гудвина юноша, снова делая вид, что у него помимо прогулки с соседом по комнате есть ещё куча важных дел.       — Сейчас узнаешь! — тихо засмеялся Гудвин, отходя куда-то за дерево, вокруг которого была обвита какая-то подозрительная верёвка, — посмотри, кого нашёл на рыночной площади! — на руках у юноши сидел крупный щенок. Лоран с недоверием прислушался, — потрогай, он не кусается.       Лоран коснулся рукой рыжей шерсти и тут же отдёрнул её, будто бы обжегся. Щенок испугался не меньше и завертелся на руках Гудвина, царапая когтями его форму.       — Убери! Убери! — паниковал Лоран, и, отступая назад, споткнулся о пень и выронил колокольчик.       — Джорго, сиди, где сидишь! — наказал псу юноша и бросился поднимать друга. Лоран был лёгким, точно тростинка, и постоянно падал куда-то и откуда-то. Мастер Карстен боялся, что это какая-то неврологическая болезнь, которая может прогрессировать, но сам Лоран больным себя не считал. У него и так хватало пороков и недостатков, чтобы не оказаться в им же выдуманном мире идеальных людей.       — С ума сошёл? Собака?! — негодовал Лоран, пытаясь справиться с дрожью в коленях и подняться на ноги, — тебя выкинут отсюда вместе с блохастой тварью, если кто-то из профессоров увидит это безобразие!       — Ну да, — пожал плечами Гудвин, игнорируя последние слова собеседника, — собака. Ты что, собак не видел? Его, кстати, Джорго зовут.       — Видел и даже… Очень близко, - Лоран поёжился, держась за плечо Гудвина, — именно поэтому тебе нужно отнести его подальше. Слишком велика ответственность.       — Тебя кусала собака? — спросил Гудвин, — обычное дело. Меня тоже — и вроде жив.       — Хуже, — вздохнул Лоран, садясь прямо на траву, — у меня был пёс по кличке Домино. Мне подарили его на двенадцатилетие. Все великие дела свершаются именно на двенадцатилетие, ты знал? — Лоран вымученно улыбнулся и продолжил свой рассказ, уставившись в землю. — Но проблема была в том, что он был не совсем моим. Всякий раз, как я получал какую-либо оценку, кроме «отлично», они грозились отобрать его. Я настолько этого боялся, что сам хотел выбросить его, чтобы больше не мучиться. А однажды они просто взяли и убили его. Прямо топором. Ты представляешь?       Гудвин вздрогнул. Он, конечно, побаивался всего живого, но не до того, чтобы питать симпатию к трупу.       — Ты… Хотел бы его вернуть?       — Нет, — вздохнул Лоран, — я боюсь ответственности. Боюсь потерять. А если у тебя ничего нет — и терять уже не страшно. Я был просто марионеткой. Меня только дёргали за ниточки, как ты своих кукол, — Лоран, пристыженный и растерянный, обхватил голову руками и тяжело вздохнул.       — Но сейчас-то всё закончилось, — расслабленно произнёс Гудвин. Недавно он помогал Хоре, теперь — Лорану, и это, честно говоря, начинало нешуточно выматывать.       — Не все ниточки порваны, — покачал головой Лоран, — а сам шевелиться я не умею.

***

      — …А помнишь, как это, когда жарко?       — Ещё как. До сих пор мёрзну, когда зима.       — Как вы вообще познакомились? — строго спросил Дортрауд. Ему не нравились ни Бальмаш, ни Энцо, но в знак солидарности со своей возлюбленной решился тоже участвовать.       — Тогда я была единственной, кто понимал, что говорит Энцо. Моё наречие очень схоже по звучанию с его. Им бы тогда заинтересовался твой друг, — Мер перевела взгляд на Бальмаша и странно улыбнулась.       — Хора? Хора да, он — хороший переводчик, по всей комнате его каракули импортные валяются. Сейчас учит какой-то восточный язык, говорит, душу туда тянет, — тараторил Бальмаш, размахивая руками, — Энцо, а ты почему из своей родной земли уехал?       — Любовь, — вздохнул юноша, пиная ногами травяные кочки. Болотистая местность не способствовала появлению желания прогуливаться, но сегодня был совершенно особенный случай.       — Любовь? — то ли переспросил, то ли передразнил Бальмаш, чувствуя, как его передёргивает от этого гадкого слова.       — У меня была дама сердца, но она погибла страшной и позорной смертью, напоровшись на воткнутую в землю арматуру. И всё бы ничего, но ей в тот момент чудилось, будто арматура эта — нежный цветок.       — Ты тоже принимал гематений? — спросил Бальмаш, не заботясь вопросами этики.       — Особую траву, вам не надо про это задумываться, — отмахнулся Энцо, вспоминая своё неприглядное прошлое.       — Мы тебя не осуждаем! — выпалил Бальмаш. Дортрауд, в свою очередь, укоризненно вздохнул.       — И очень зря, ведь есть за что, — горько усмехнулся именинник, — я мог бы спасти её, но не спас. Вот и вся любовь. Знал, что это не доведёт до добра, но потакал ей, уважая её решения, — Дортрауда на этом моменте передёрнуло, — теперь мне нет прощения, но наука может помочь мне найти способ предотвратить ещё сотни и тысячи таких смертей. Ладно, чего болтать о грустном. Всё никак не спрошу, куда мы идём, — Энцо завертел головой, чуть отставая от своих спутников.       — Сказали же — сюрприз. Почему ты такой нетерпеливый? Береги эмоции, они тебе ещё понадобятся этим вечером, - предупредила Мер.       — Что… Что вы сделали?       — Сейчас увидишь! — хохотнул Бальмаш.       — «Увижу»?       — Именно увидишь! — кивнула Мередит, останавливаясь у побережья, едва не промочив ноги в накатившей солёной волне, — снимай маску!       — Скорее, а то пропустим! — торопил Бальмаш. Они не знали, удастся ли их затея — по фазе луны можно было прогнозировать зависимость приливов и отливов от положения светил, но что было со звёздами? Мер, всё детство живущая на берегу океана, ещё тогда заметила, что киты мигрировали во время видимости определённых созвездий. Проведя несколько месяцев в исследованиях, они с Дортраудом установили, что в день рождения Энцо должна была состояться самая крупная миграция, что было самим благословением Фортуны пойти к побережью в этот день.       Чуть опасаясь, боясь увидеть призраков, Энцо снял маску и посмотрел вдаль. В мгновение послышался плеск, точно что-то тяжелое уронили в воду. Огромный кит, размером, наверное, с треть учебного корпуса, выпрыгнул из воды и, выпустив фонтан, упал обратно в толщу бушующих вод. Зрелище страшное и прекрасное, от которого невозможно было оторвать взгляд. Энцо любил китов, как человек любит человека. Огромные, прекрасные и обречённые, они вселяли в душу трепет, который не под силу было внушить ни одному иному явлению. Энцо любил китов так сильно, как только сильно можно было любить нечто в этой жизни. Будь он сам созданием, приспособленным к жизни в воде — непременно был бы китом, а пока приходилось только стоять и смотреть на мёртвые туши, выброшенные на берег. Последняя воля, посмертное знакомство с новыми горизонтами — таким и был Космос для своих земных детей, которые, ровно что киты, стремились туда, где им жизни нет и быть не может. Энцо любил китов так, как слепые земные дети любят Фортуну. Киты были точно звёзды в подводном мире, освещающие путь всем остальным, большие и прекрасные. Жаль только было, что они не летали.