***
Они уже стояли на крыше, когда Хора первый из всех осмелился заговорить. — Мер, мы… — начал было Хора, но тут же замолчал под строгим взглядом девушки. — Пришли попрощаться? И что хорошего вы мне скажете? «Одумайся»? Нет, я не одумаюсь, или буду об этом жалеть всю жизнь. — Но… — И если кто-то из вас, трусов, посмеет плакать — пойдёт вместе со мной, — огрызнулась Мер. На самой церемонии обязан был присутствовать кто-то из профессоров и это был единственный раз, когда она жалела, что Дортрауд не числился профессором. Ей не хотелось бы, чтобы её уход видел кто-то кроме него, благо хотя бы Бальмаш не додумался прийти. Наконец подошёл и сам вечный студент. Сложно было описать, что сейчас творилось в его душе, как невозможно было описать абсолютную пустоту или бесконечность. Студенты поприветствовали друг друга долгим незримым взглядом и тут же отвернулись: на глаза наворачивались непрошенные слёзы. Дортрауд взял Мер за руку, подошёл к краю и, не оборачиваясь на немногочисленных собравшихся, посмотрел вниз. Совсем скоро об эту старую каменную плитку разобьётся его последняя причина продолжать начатое. Пришли только Хора, Вальтер, Лоран и Юнона. Последняя — из циничного исследовательского интереса, первые двое — вообще неизвестно зачем, а подопечный Дортрауда, похоже, ждал своего друга. Минуты тянулись, а Гудвина всё не было. Мастер Карстен тихо молился, то бледнея, то зеленея — он был анатомом, а не теологом, но ректор не принимал во внимание этот факт, уполномочивая его провожать учеников в последний путь. С каждым таким уходом на его голове появлялись всё новые и новые седые волосы, благо сами ученики этого не видели, а голос всё сильнее начинал дрожать. Он, как всякий врач, не боялся мертвечины, но сам короткий момент перехода из одного состояния в другое, ровно как и рассуждения о том, что творилось в душах уходящих студентов, внушал ужас и не давал потом спать ночами. Все боялись смерти, так или иначе, даже уверенные в том, что Фортуна уже ждёт за гробом своих земных детей. Хора зажмурился и схватился за Юнону. Та с презрительной циничностью отцепила его от себя — и без того слишком много студента Хоры на одну её. Вальтер только покачал головой — он пришёл поддержать Дортрауда, но никак не за тем, чтобы снова увидеться со своим бывшим подопечным. Анна всё рассказала ему, но услышанное никак не отозвалось в сердце мужчины — просто он в очередной раз оказался прав. — Сегодня мы провожаем Мередит, нашу сестру, поверенную Фортуны и дочь Космоса, — негромко проговорил мастер Карстен, точно боясь спугнуть таинство совершающегося ритуала, — отпусти всё земное, — тонкая кисть выскользнула из руки Дортрауда. Сделав титаническое усилие над собой, мужчина отошел от края, — и дай нам знак далёкой звездой. — Да распахнётся перед нами Космос, — прошептала Мер, проглотив внезапно выступившие слёзы, и шагнула. Лоран не к месту заулыбался. Всё свершилось. Космос принял чью-то жертву, но это была не жертва Гудвина! Больше всего он боялся, конечно же, именно исполнения им своего обещания, и это, хвала Фортуне, в которую так отчаянно не верил Лоран, не случилось. — Он не пришел… — маниакально пробормотал юноша, переходя с шепота на безумные крики восторга, — он не пришёл, он пошутил!!! Чтобы больше никого не смущать, Лоран бросился к лестнице вниз праздновать победу. Вслед за ним на негнущихся ногах отправился Дортрауд. Хора хотел было догнать его и что-то спросить, но его удержала за руку Юнона. Ей хватало человечности и такта не тревожить пережившего страшную потерю; то, что у Дортрауда был один смысл жить — его возлюбленная, было видно невооруженным глазом. …Мер была сама на себя не похожа. Обезображенная нечеловеческой силы ударом, она походила больше на какое-то чудовище из иллюзий, чем на человека. Дортрауд, ласково погладив труп по слипшимся волосам, снял с него маску. Обычно сдержанный и строгий перед посторонними, он не обращал внимания на присутствие неподалёку профессора и других студентов. Глаза Мер, яркие и печальные, так и были распахнуты, бесцельно взирая на небо. Несмотря на то, что сейчас было утро, в них отражался Космос. «Я как раз видел здесь резак, который ему нужен… Мастер Гьюла запретил Гудвину заходить в рабочие помещения, но мне-то нет! Он обрадуется… Хоть чем-то я ему отплачу за всё, что он сделал для меня.» — Лорану зачастую было очень стыдно, что он часто огрызался на Гудвина, но никак не мог вытравить из себя эту привычку, оставшуюся ещё с раннего детства, и бесконечно благодарен был, что его друг это понимал. Почему-то именно сейчас где-то глубоко в душе грызло какое-то непередаваемое чувство восторженной удовлетворённости происходящем, будто весь хаос, царивший в голове Лорана, в мгновение упорядочился и замер с осознанием тихой радости от того, что уже присутствовало в его жизни. Проходя к стеллажу с инструментами, Лоран внезапно во что-то врезался и негромко вскрикнул. Этого «чего-то» здесь было быть не должно, а значит, следовало закономерно уйти, предположив иллюзию, но юноша, сделав пару шагов назад, снял маску, чтобы рассмотреть. Как чувствовал. Весь посиневший, с выпученными глазами, под потолком раскачивался Гудвин. Стоящие на крыше обернулись на эхо бессильного крика ужаса. …Их даже не похоронили по-человечески, а просто уничтожили тела, потому как они и не умерли вовсе. Просто ушли. Космос с благодарностью принял очередную жертву своему хаосу.***
Дортрауд сидел в обсерватории, помогая мастеру Лукасу разбирать звёздные карты. За четырнадцать лет обучения он успел в совершенстве овладеть навыком чтения бордонитовых чернил, а потому работа с записями нисколько его не напрягала и навредить не могла. Книги, часто с ошибками, криво и странно, писались зрячими курсистами, и тем страннее было наблюдать детский почерк, которым были выведены трактаты о печальном и тяжелом. Слишком юных потому и не брали в Академию, что сама идея расцветающей жизни противоречила вечной мрачной мертвенности Космоса. Однако, не успел Дортрауд закончить складывать мозаику из созвездий, как услышал громкий звук, похожий на треск костра. — Что это? — встревожено спросил Дортрауд у мастера Лукаса, обернувшись на странный шум. — Не знаю, коллега. Ничего необычного, — произнёс старик так спокойно, как будто наблюдал подобные явления каждый день. — Ещё нет, — со вздохом поправил Дортрауд. Мастер Лукас считал, что Дортрауд знает и умеет более чем достаточно, чтобы встать в один ряд с профессорами, но тот уверен был, что знает недостаточно. — Полноте, жизнь не останавливается. — Отчего Вы уверены? — осторожно спросил мужчина. — Благословение Фортуны — интуиция. Всем пророкам она приоткрыла когда-то свои тайны. Глядишь и меня за столько лет не обделила, — мастер Лукас относился к вечному студенту с особой теплотой, будто бы тот был его сыном. В Дортрауде профессор видел те качества, которые помогли бы ему стать мудрым ректором и образцом усердия и стремления для новых студентов, вот только самому вечному студенту не нужно было ни одно из земных благ: он толком не закончил учёбу, лишь изредка преподавая у курсистов и считал высшей целью познание глубин собственной души. Желаемое редко совпадало с действительным, а потому мастер Лукас просто ждал благословения Фортуны. — Верю, — кивнул вечный студент, — однако меня беспокоит прошлое. — Отчего не будущее? — удивился мастер Лукас. Конечно, он сам знал, что ответит Дортрауд, но спросить был обязан. — Как далеко мы не глядели бы в далекое и светлое, следов пережитых ошибок не устранить, не разобравшись в истоках. Да и будущего для меня… — он едва не заплакал от безумно больно колющей правды — не было больше Мер. Не было больше его самого. — Думаете, что нужно делать ставку на историю? — ректор понимал, о чём говорит Дортрауд, а потому пытался увести тему в иное русло. — Не только. Именно поэтому и существует Академия. Разносторонние взгляды на одну и ту же проблему помогают выстроить объемную гармоничную модель. — Всего не объять. Жизнь коротка, ровно как и память. Невозможно за жалкие сорок-пятьдесят лет изучить всё, что необходимо учесть для нового прорыва, а потому нам остается только ждать благословения Фортуны в случайностях. Дортрауд оставил высказывание ректора без ответа, и, почувствовав, что что-то неладно, вышел на балкон. Свет, исходящий от летящей кометы, был видим даже через маску. Он становился всё ярче и ярче, переливаясь то синюшным, то пурпурным — ничего подобного Дортрауд не то, что не видел — не помнил ни из одних трактатов. Раздался звон — в оранжерее выбило стекло и всё здание Академии будто бы содрогнулось. Вечный студент от края балкона так и не отошёл. — Это дурное знамение помешательства? — чуть тревожнее, чем обычно, спросил Дортрауд, обернувшись на ректора. — Это, — мастер Лукас печально улыбнулся, — нечто, близкое вам настолько, что Фортуной благословлённое на изучение. Это — душа Мередит.***
— Оставь меня, — пробормотал Лоран, но Хора и не думал уходить, — я сказал: оставь! — почти прокричал юноша, повернув заплаканное лицо к незваному гостю и бессильно оскалившись, точно зверь, попавший в капкан, — ты не слышишь?! — Я уйду, — тихо и твёрдо произнёс Хора, — тут же, как только отдам тебе кое-что. Можно я войду? — Я сказал, ухо… — Это от Гудвина, — у Хоры у самого замерло сердце. Перед самой смертью Гудвина он остался последним поверенным покойного. Лоран вытянулся в струну и замер. — От Гудвина?.. Хора кивнул и протянул Лорану бумажный свёрток. Тот, чуть помедлив, глядя то на подарок, то на Хору, обратил внимание на подпись, оставленную на упаковочной бумаге знакомым кривым почерком. «Сама дурацкая из моих поделок. Теперь твоя.» — столько иронии, столько силы было в простых словах, что Лоран едва не выронил последний подарок друга. Хора, поняв, что он выполнил долг перед покойным и теперь было самое время удалиться, тихо прикрыл за собой дверь. В клочья разрывая бумагу, Лоран с остервенелым нетерпением освобождал содержимое свёртка. — Пусть это окажется… Карта, где тебя искать! — безумно бормотал Лоран, забыв об осторожности тишины, — пусть это будет музыкальная шкатулка, которая пропоёт, что ты пошутил!.. …Это была статуэтка девушки, вырезанная из дерева заботливой и умелой рукой: Лоран мог поклясться, что ничего прекраснее не видел. С зазубринами, не во всех местах достаточно аккуратно прокрашенная, кое-где неровная и ассиметричная, она была не идеальной, но до того живой и настоящей, что, того гляди, начнёт двигаться и говорить. Гудвин хотел создать рукотворную жизнь и у него получилось. — Прости меня… Во имя Фортуны… Прости! — слёзы застали где-то в горле. Как он раньше не видел этого уникального таланта? Как мог просто игнорировать то, как точно и красиво Гудвин умел выражать то, что в других клокотало колючей болью и сдавливало тисками ум? И снова до него слишком поздно доходили прописные истины. «Цени, пока имеешь» — почему он не слышал этого всё это время? Как мог так цинично глядеть на воистину чудесные явления?!.. — О, изменчивая Фортуна, ускользающее счастье… — прошептал Лоран знакомые каждому студенту слова, подрагивая от всхлипов, — ты вершишь только тебе одной ведомые суды…***
Не успел Хора получить от Гудвина хорошие известия о том, что реплики исчезли, как его оторвали от занятий звуком громкого до боли знакомого топота. Сколько юноша не пытался найти источник звука, ничего не выходило — ни с колокольчиком, ни собственными глазами, ни с помощью Бальмаша. Вариант оставался один — обратиться к главе почитателей Солнца. — Твои реплики ещё здесь, — мрачно произнёс Энцо, — они сделаны так, что подчиняются тем же законам Фортуны, что и люди, поэтому они не исчезли, а просто стали нематериальны. Их надо проявить и уничтожить — только тогда ты сможешь жить спокойно. Я знаю один рабочий ритуал. — А это не опасно? — задал Хора почти риторический вопрос. — Куда опаснее оставлять их с тобой. Я почти уверен, что они ещё и пьют твою энергию. Не замечал за собой сонливость? — Замечал, — кивнул Хора. Он не столько слушал Энцо, сколько прикидывал, что тот собирается делать: блюдце с кровью никак не желало уходить из памяти. — Вот сейчас тебе это и пригодится. Закрой глаза. — Но здесь же и так темно, — недоумевал Хора. — Закрой, я зажгу свечу, — настаивал Энцо, — и не дёргайся — что бы ты не слышал и не ощущал. Хора послушался. Энцо отошёл куда-то вглубь комнаты, а вслед за этим послышался лязг, будто натачивали нож. Юноша напрягся. — Дай мне руку. Хора снова послушался, правда, уже не в силах сдержать дрожи в руках. Он не доверял Энцо, но других вариантов просто не было. Служитель Солнца взял студента за запястье и закатал рукав ученической формы. — Сейчас я перережу тебе вены. — Что?! — воскликнул Хора и дернул руку, но в тот же момент ощутил, как по его запястью потекло что-то тёплое. «Это кровь?! Почему мне не больно?! Я же сейчас…» — Хора замертво повалился на пол, не сумев удержаться в сознании от испуга. Иллюзия смерти — вот, что было нужно Энцо для ритуала. — Хора, очнись! Хора! — Энцо шлёпал Хору по щекам и тихо рукался на родном языке, — Просыпайся же! Это была простая тёплая вода, я ничего тебе не резал! Первое, что почувствовал юноша, открыв глаза — как саднило палец. Немного крови всё-таки нужно было для ритуала. — Осознание собственной смерти было куда хуже самой этой смерти, — пробормотал Хора, с помощью Энцо поднимаясь на ноги. — Именно поэтому тебя стоило как следует напугать, — усмехнулся служитель. Вдруг скрипнули ступени. — Я не опоздал? — спросил Бальмаш. — Нет, ты как раз очень вовремя, — улыбнулся Энцо, — фонарь принёс? — Аж три штуки, чтобы на всякий случай. — Да где вы их берете? — пробормотал Хора, взяв в руки уже знакомое Хоре злосчастное блюдце, перелил его содержимое в склянку и направился к выходу. Вскоре Хора, согласно ритуалу, лежал на траве с закрытыми глазами и смотрел прямо в глубины Космоса, надеясь, что оттуда ему что-то да подскажут. Такого красивого неба давно не было, и так иногда приятно просто посмотреть на бескрайние звёзды. Правда, романтику портил факт того, что юношу перед этим полили его же кровью, якобы, для защиты от реплик. «Космос… А слышишь ли ты, как мы молимся? Видишь ли, как ищем истины? Тебя без конца о чём-то просят, но кто полюбит Космос искренно и беззаветно? Лишь тот, у кого нет человеческого рассудка. Не мы, никто из нас. Прости нас, своих слепых детей…» — в какой-то момент Хора внезапно осознал, почему его так тянуло к Вите. Тихая, глупая, бессознательная — Юнона была права, слабоумная девочка была истинной дочерью Космоса, любящей и нежно благодарной. Бальмаш и Энцо тем временем бегали с фонарями за отзвуками, слышимыми то тут то там. — Лови её! — крикнул Энцо, бросившись реплике наперерез в надежде, что та перепугается и побежит к приготовленной ловушке. Повезло ещё, что пространство было открытое и было не обо что спотыкаться. «Есть ли смысл в рассудке? — продолжал рассуждать Хора, чувствуя, как тело мелко дрожит в каком-то совершенно неземном ощущении, точно готовое отвергнуть душу и устремить далеко в небеса, — или это наше проклятье, жалкая ошибка? Зачем нам рассудок, если мы смертны?..» — юноша начинал потихоньку будто бы засыпать. — Две есть! — донёсся до Хоры отдаленный голос Энцо. «…Есть ли что-то там, за гранью? Там, куда исчезают и реплики, и забытые сказки, и души умерших… Куда это всё девается?» — Хора, вставай! — Хора уже не слышал, вернее, просто игнорировал слова Энцо, — всех поймали, они тебя больше не тронут! Однако радоваться победе было ещё рано. Оглядев сад, юноши заметили, что разруха там была как после урагана, и тут же бросились всё лихорадочно убирать. — Вы что творите?! — Энцо и Бальмаш обернулись на строгий громкий голос и столкнулись лбами, а Хора в мгновение вскочил на ноги и надел маску, — молодые люди, что вы делаете, объясните мне?! Студенты попытались разбежаться, но им преградил путь силуэт профессора и, ко всему, чудовищно начало гудеть в голове. Да, их было трое, но, у мастера Гьюлы было преимущество — он не носил маску. — Я всё ещё жду ответа! — мужчина нахмурился и скрестил руки на груди, насколько то позволяла деревянная конечность. — Мы… Обнаружили иллюзии и пытались прогнать! — начал оправдываться бойкий на язык Бальмаш с видом таким, будто ничего и не происходило. — И вы, конечно, не обратились к преподавателям, — мастер Гьюла тяжело вздохнул. Ругать этих сорванцов не было смысла — только воздух сотрясать — чай, уже не курсисты — а вот наказание в обмен на молчание придумать стоило, — С вами, — он показал на Энцо, — будет завтра особый разговор ввиду всех предыдущих выходок, а вы, — профессор перевёл взгляд на Хору и Бальмаша, — отправитесь завтра в экспедицию. — Вы правда думаете, что наши игрища привели к падению метеорита?! — почти вскипел Энцо, вступаясь за товарищей. Собственная судьба его особенно не волновала — академия в его жизни была средством, а не целью, как это было с Бальмашем и толпами восторженных первокурсников. — Несколько десятков лет назад точно так же смеялись над смесью клея и внеземной породы! Студенты замолчали и переглянулись. Мастер Гьюла покачал головой — его не столько волновала дисциплина, сколько то, что непосредственно происходило с небесными светилами. Все были немо согласны — их предназначение как студентов готово было вот-вот исполниться. — А у меня ещё и пересдача, — сокрушенно прошептал Бальмаш.***
— Почему, почему ты мне ничего не сказал?! — кричал Бальмаш, вытирая слёзы, предательски катящиеся по щекам. — Ну я же не знал! — Хора сам почти плакал. Бальмаш, конечно же, знал, что в новолуние могло стать на одного-двух студентов меньше, но не мог себе и представить, что это была Мередит. — Мне кажется, она погибла из-за меня. Она не искала Космос в себе и не жертвовала своё тело случаю, она просто… О, Хора, ты понимаешь, что я натворил?! — Не понимаю, — с искренним удивлением покачал головой юноша, присаживаясь рядом с Бальмашем и поглаживая его по спине, пытаясь успокоить. — Я спутал все карты её внутреннего мира, а её душа оказалась куда нежнее, чем даже то, что я мог себе вообразить! — Я совершенно не понимаю, о чём ты. — Там… Долго и очень стыдно рассказывать, — юноша хотел поговорить, но было как-то даже… Неловко? Пожалуй, неловкость была самым редким чувством, которое в принципе испытывал Бальмаш. — Я никому не расскажу, обещаю, — заверил Хора, пристально глядя на своего друга. Ему было не столько безумно интересно, сколько хотелось, чтобы будущему профессору стало легче. — Только не вздумай перебивать меня! — выдохнул Бальмаш. Он чувствовал себя будто на исповеди в старой церкви, однако был полностью уверен в том, что Хора правда никому не расскажет и отнесётся с пониманием к его истории. — Ни в коем случае! — произнёс Хора, ложась на бок и подпирая кулаком висок, готовый слушать. — «О, изменчивая Фортуна, ускользающее счастье!» — раздавалось по залу сотней голосов. Незамысловатый мотив одной половине студентов успел осточертеть, а другой — стать полноценной частью картины мира. Бальмаш не относился ни к одной из категорий, вынося утреннюю традицию коллективно музицировать как страшное наказание: слишком много голосов, слишком бьёт эхо, слишком прилипчивая мелодия — как от такого можно было получать удовольствие?! Мастер Дорес говорил, что эта традиция повышает чувствительность к колебаниям бордонита и является богоугодным ритуалом ввиду того, что весь Космос, по некоторым разумениям, состоял из разного рода вибраций. Хора уверял, что умеет слышать звёзды и их цвета, Бальмаш же терялся при каждом громком звуке, уже будучи излишне чувствительным. Когда всё наконец закончилось, юноша выскочил из зала и направился прямо по коридору. Бальмаш сознательно отказывался от понятия лонтана, когда речь заходила о его общении с одной второкурсницей, но всё свободное время проводил в её обществе. Вернее, ту его часть, когда её молодой (или не очень?) человек не имел возможности находиться рядом со своей возлюбленной. Сам Бальмаш был радикально против каких-либо романтических отношений между студентами и отказывался даже знаться с «глупыми девчонками», чтобы не поддаваться коварному соблазну, однако Мередит была исключением изо всех правил. К концу учебного года многое успело поменяться, но только не мировоззрение будущего профессора: он увидел своего допельгангера, сумел найти предмет, по направлению которого и будет развиваться и переехал в новую комнату. Его соседом оказался второкурсник Хора, личность довольно спорная и необычная, несмотря на то, что по первому впечатлению он казался самым что ни на есть среднестатистическим второкурсником. И, после полного трудов года, профессора давали своим подопечным немного отдохнуть, на пару дней покидая стены академии. Наступала смена светил: в эти мгновения Космосу было не до своих земных детей, а потому им позволялось увидеть чуть больше окружающей действительности, чем обычно. Раньше студентов вовсе отправляли домой на каникулы, но сейчас было слишком неспокойное время, чтобы расхаживать по свету, располагая такими знаниями, какие могли погубить целую цивилизацию, а потому два полнолуния студенты жили как монахи в монастыре, помогая по хозяйству и занимаясь своими делами. Свернув в библиотеку, юноша позвонил в колокольчик и с радостью обнаружил там нужную ему студентку. — Уже совсем скоро месяц дракона! Давай сходим в город, пока можно! — Бальмаш ждал такой возможности почти весь год: слишком соскучился по оживлённым улочкам, по гомону голосов, в конце концов, по зрению, а Мер будто было всё равно. — Я договорилась с Юноной, — медленно и чуть надменно ответила она, — А если пойдёте и ты, и она — ничего хорошего не выйдет, — не то, чтобы Мередит не хотела вовсе общаться с Бальмашем, но что-то подсознательно заставляло держаться от него подальше, слишком уж неестественными и дерганными были его движения и слова, точно он был не живой человек, а марионетка, которую дергают за ниточки сверху. Впрочем, как считал мастер Дорес, всё так и было, просто на ком-то сей факт виделся очевиднее. — Мы можем не ссориться, клянусь Космосом! — божился Бальмаш, на деле с незаметной ухмылкой скрещивая пальцы за спиной. — Прости, у нас есть свои «глупые девчачьи секреты», тебе не понять. — Но все равны перед Фортуной! — Лицемер, какой же ты лицемер! Я отказываюсь с тобой водиться, Бальмаш, — Мер столько иронизировала и использовала сарказм, что сложно было однозначно сказать, когда именно она этого не делала, будучи искренней. — Ни разу! — воскликнул юноша. — Просто перестань за мной ходить, ладно? — Да и не то, чтобы мне очень хотелось, — Бальмаш вдруг замер, ощутив жгучую боль в задетом самолюбии. Такого он не мог позволить даже ей. Мер же победоносно улыбнулась — она знала, куда надавить, чтобы повлиять на этого студента.***
Конечно же, как Бальмаш и ожидал, Мередит соврала про Юнону. С этой вредной девицей было крайне сложно уживаться, что уж говорить о совместном проведении досуга, и поэтому будущий профессор заподозрил неладное. В исследовательской библиотеке, совмещённой с лабораторией, было пыльно и холодно, что как ни что иное на этом свете напоминало Бальмашу о его родном доме. Зимы на его земле были суровыми, лето — жарким и засушливым, что изрядно закалило его дух. Мер же лучше всего помнила бескрайний океан и шум прибоя, под который она засыпала. Здесь единственными звуками в принципе были звон колокольчика и чуть пугающие песнопения, восславляющие Фортуну. Бальмаш прятался среди массивных деревянных полок, напрягая слух и боясь, что звон его колокольчика услышат. Как нарочно, книги, которые были ему нужны, лежали в стопке у окна. Может, его и не увидят, но обязательно услышат — он очень уж не хотел ни с кем пересекаться, особенно учитывая то, что крайне вероятным было появление здесь Лорана. — Бальмаш, выходи, я знаю, что ты здесь, — твёрдый женский голос разорвал тишину и заодно и намерения Бальмаша остаться незамеченным. Мер. Он был прав — она не пошла. — Что ты ищешь? — юноша, сохраняя невозмутимое спокойствие, в мгновение оказался рядом со студенткой. — Сведения о древних металлах, — уж с кем-с кем, а с Бальмашем о науке можно было говорить бесконечно, за что, собственно, Мер его и ценила и почему ещё не послала ко всем чертям. — А если найдёшь? — Буду очень рада. — Эксперимент на себе? — А почему нет? — Так не пойдёт, нужен подопытный. И желательно доброволец. Мы не можем так рисковать, — как-то слишком серьёзно и зрело заключил Бальмаш, и если у Лорана, с которым они, казалось бы, были так похожи, тормозов не было совершенно, будущий профессор ловко балансировал на лезвии, — и тогда ничто нас не остановит! — Придержи коней. Сначала нужно разобраться с теорией метеоритов. Я очень сомневаюсь, что внеземных пород хватило бы для массового производства инструментов. Скорее всего, дело в реакциях, происходящих в рудниках из-за сейсмической активности тех лет. — Конечно. Сердца космоса не существует, я в этом полностью уверен, — заключил Бальмаш, открывая случайную книгу. — Согласна. Завладеть даже человеческим сердцем — тяжкий труд, а потому он ценен в единичных проявлениях, — покачала головой Мередит, — и уж я точно не могу представить, как такое возможно в масштабах самого Космоса. — А кто может, скажем, завладеть твоим? — Бальмаш лукаво заулыбался, обрадованный удачно повернувшейся теме разговора. — Дортрауд, конечно же. Но не только он. — То есть ты можешь предложить своё сердце больше, чем одному человеку? — в Бальмаше снова проснулся нездоровый исследовательский интерес. Всё, чего он не понимал, требовало незамедлительного и тщательного изучения, а потому маска действительно спасала, не давая разуму студента разорваться на мелкие части. Самым непонятным и удивительным явлением для него была Мер. — Не могу, но имею право. Культура моего народа позволяет и не такие аморальные, с точки зрения человека с континента, вещи, но у Дортрауда полярно другие представления о жизни. Да и, по-хорошему, я здесь в гостях и не имею права рушить устоявшиеся нормы, — зачем она вообще всё это ему рассказывала? Будущий профессор, если повезёт, не растреплет это всей Академии, а всего лишь будет долго и обидно над ней смеяться. — Понимаю, — выдал Бальмаш совершенно неожиданную для девушки реакцию, — я никогда не имел представления о том, что что-то может быть моим, неприкосновенным и личным — рос в многодетной семье и всё у нас было исключительно общее. Этим «чем-то», к чему больше никто не смеет притрагиваться, для меня стала наука. — Красиво говоришь, вот только человек — не вещь. Мало физического одиночества в твоё отсутствие, важно, чтобы любили тебя одного. Люди настолько одинаковы, что высшее благо для них — чувствовать себя уникальными. — Мер, я тебя люблю, — выпалил вдруг студент. Она не то, чтобы была удивлена, но с минуту неподвижно стояла, глядя на Бальмаша. Внешне она была спокойна, как и всегда, но внутри всё клокотало в безумной обиде на саму себя и свою слабость. Спустя время к девушке наконец-то вернулась речь: — Я бы не стала встречаться с тобой, даже если бы ты был последним мужчиной в академии! — она резко отвернулась, нервно поправляя рукава форменной рубашки, — Имей совесть, ты знаешь, что я почти замужем, — проворчала Мер, сосредоточенно глядя куда-то сквозь лежавшие на столе записи. — Нет! Скажи мне сперва, что не так! — Мередит хотела было уйти, но прямо перед ней внезапно выросла тощая высокая фигура. Это был самый смелый эксперимент Бальмаша и он обязан был его завершить. — Я сказала «нет», и всё тут, — огрызнулась Мер, — Дай пройти, у меня много дел в дормитории. — На что ты сказала «нет»? — не унимался Бальмаш, навязчиво следуя за обошедшей его девушкой, — Я даже ничего не спросил! Я просто сказал, что люблю тебя! Ничего не предлагал, ни о чём не спрашивал, просто оповестил! Мер на мгновения задумалась. — И чего ты хочешь? — девушка повела бровью, скрестив руки на груди. — Чтобы ты знала! — Я теперь знаю, и что? — А это уже не моё дело! — засмеялся Бальмаш, кажется, готовый уже убежать прочь, чем заставил девушку вспыхнуть как спичка. Она не терпела, когда над ней смеялись. Мер вдруг резко подалась вперёд, одной рукой обвивая шею Бальмаша, а другой хватаясь за его галстук, заставляя наклониться. Девушку терзала совесть уже долгое время, а потому следовало позволить ей фатально перегрызть себе горло и прекратить мучения. Бальмаш почувствовал, как разом скрутило все мышцы, а губы обожгло горячее дыхание. Прежде, чем успел что-то осознать, с него сорвали маску и он увидел перед собой глаза Мер, тёмные и свирепые. — Попросишь ещё — разобью вон ту колбу о твою бестолковую голову. — А что было потом? — осторожно спросил Хора, с удовлетворением замечая, как тон голоса Бальмаша менялся с отчаянно-дрожащего до спокойного и полного хороших воспоминаний. — Хора, имей совесть, я не буду это пересказывать! — возмутился Бальмаш, — главное, что я виноват, это я виноват, понимаешь?! — юноша схватил Хору за плечи и пару раз встряхнул. — Бальмаш, ты совершенно не виноват! — покачал головой Хора, хватая будущего профессора за руки, — виноваты обстоятельства, Космос, и ещё ряд причин, которых нам никогда не понять! — Виноват, ещё как! Я никогда себе не прощу. — Но должен научиться с этим жить. — Ты поможешь мне?.. Хора просто обнял своего друга.